Вообще-то, я должен был продолжить историю своего наставника, но сейчас, прости, не могу. Не обвиняй меня в лености и не осуждай слишком строго. Я действительно не в том состоянии, чтобы думать о Сяо Сунъюне, хотя лучше бы все мои мысли теперь были только о нём.

Мы с Ци-гэ (или мне даже в мыслях надо звать его главой Юэ? не знаю...) опять поругались. Точнее, это я ругал его, а он просто стоял передо мной с видом побитой собаки и слушал поток моей брани. Теперь мы снова не разговариваем, хотя, скорее, это я его избегаю, уходя из его поля зрения, прежде чем он скажет хоть слово.

На самом деле это очень грустно. Чем дальше, тем безвозвратнее я теряю своего единственного друга – если, конечно, ещё можно его так называть, ведь я не простил его даже через двадцать долгих лет. Но я не умею прощать. Сяо Сунъюнь говорил, как важно этому научиться, как прощение облегчает жизнь, сбрасывая с плеч тяжелейший камень прошлых обид, однако я так и не освоил это искусство. Полный придурок, да? Мне бы давно выкинуть на свалку этот огромный бесполезный груз, а я всё несу его, и несу, и несу… Похоже, я с ним сроднился. Хорошо хоть мой наставник никогда не винил меня за то, что я не могу. Сяо Сунъюнь всё понимал. Он никогда не осуждал меня, и я благодарен за это.

Почему-то сложилось так, что, как бы я ни был обижен, Ци-гэ мне по-прежнему дорог. Тем хуже мне делает его вечное недоверие. Каждый раз, как я понимаю, что он опять ни на мгновение не усомнился в очередных обвинениях против меня, где-то под моим сердцем умирает огромная рыба. Тебе доводилось когда-нибудь испытывать что-то такое?.. Если нет, то ничего страшного. Я даже рад за тебя. Кстати, если хочешь знать, как это, то вспомни рыбу, выловленную из реки. Видел, как она беспомощно трепыхается на берегу, хлопает жабрами и то открывает, то закрывает рот, пуча глаза в агонии – а потом постепенно затихает? Вот так и я себя чувствую: как рыба бьётся о рёбра, хлещет хвостом по желудку, высасывая воздух из лёгких, и, когда она умирает окончательно, в моей душе что-то пустеет, будто кусок откромсали. Если с тобой тоже было что-то такое, ты поймёшь.

***

Но знаешь, когда-то мы с Ци-гэ были гораздо ближе. Мы оба – урождённые рабы, и много лет назад в притоне работорговцев мы думали, что нам ве́домы настоящая дружба и братство. Мы были самыми родными людьми, единственными друг у друга: даже родителей своих мы не знали, потому что нас отняли у матерей, едва мы перестали сосать грудь.

Я совсем не помню свою мать – с чего бы мне? У меня даже нет ничего, что напоминало бы о ней. В дополнение к собачьей жизни она оставила мне только фамилию; имя мне придумали работорговцы. Они назвали меня Шэнь Цзю, Девятый. У всех, кто был в их власти с самого рождения, имена были всего лишь порядковым номером по старшинству. Может, конечно, мать называла меня иначе – но я уже никогда этого не узнаю: кажется, её продали задолго до того времени, когда я начал запоминать происходящее, и я понятия не имею, куда.

Если тебе интересно, хотел ли я когда-нибудь найти её, сразу скажу: не хотел. Подумай сам, разве это дало бы мне что-то, кроме ещё одного разочарования? Я в этом сомневаюсь. Скорее всего, она бы даже не узнала меня, потому что я очень давно перестал быть невинным ребёнком, которого ей пришлось покинуть, и изменения в моей личности произошли совершенно не те, которых она могла бы когда-то хотеть. В конце концов, даже надежд Ци-гэ я не оправдал, хотя он, я думаю, знает хотя бы частично, почему так получилось.

Иногда меня посещает крамольная мысль, что, наверное, было бы здорово вернуться в те времена, когда наши с ним отношения ещё не стали такими ужасными и полными вины и недоверия. Да, пускай я тогда был безвестным рабом, и каждый божий день меня били сначала собственные братья и сёстры (ты же понимаешь, что это название очень условно, да?), а потом хозяева, страстно желавшие распродать нас всех побыстрее и сорвать на этом знатный куш.

Помню, заправлял всем в притоне старик Лю – очень древний дед с хриплым голосом, трясущимися руками, жидкой козлиной бородёнкой и родимым пятном во всю лысину (из-за этого пятна между собой мы называли его Меченым). Он любил поворчать о том, как мы его объедаем, не даём жизни и скорее бы сбыть нас всех с рук. Против последнего никто и не возражал. Тогда мы были глупыми детьми и нам казалось, что жизни хуже, чем у работорговцев, просто не может быть.

На самом деле, ещё как может, но об этом как-нибудь потом. По сравнению с тем, как впоследствии мне жилось в доме семьи Цю, условия были просто райские. Мальчишки, включая меня, спали вповалку в дровнике на соломенных подстилках, которые делали себе сами, и при должном умении получалось достаточно мягко – а в комплекте с драным шерстяным одеялом даже вполне тепло. Кормили тоже сносно: у нас всегда была рисовая похлёбка и пара лепёшек, а по праздникам давали даже мясо или рыбу. Провинившихся перед стариком Лю или кем-то из его кодлы могли, конечно, оставить без ужина или без завтрака (или вовсе без еды на день-другой – смотря что натворил), но в хороший год от голода никто не умирал, и на том спасибо.

Конечно, нас всех время от времени побивали. А какое ж воспитание без розги, особенно, если растишь раба?.. Я встречал в своей жизни людей, считающих, что бить ребёнка нельзя, и всегда задавался вопросом, как они пришли к этому? А как же тогда наказывать за проступки? Как тогда ребёнок поймёт, что повторять содеянного никогда нельзя? Единственной, кого я никогда не наказывал, была Инъин-эр – но она хорошо себя вела, являя собой пример дочерней почтительности. Однако дети крайне редко бывают такими славными. По крайней мере, если бы старик Лю не лупил нас, как упрямых ослов, мы бы, наверное, совсем распоясались…

Этот дед очень любил крики. Он всегда старался бить как можно сильнее; когда он порол кого-нибудь, его древняя трясущаяся рука, которой он обычно с большим трудом удерживал чашку чая, наливалась неожиданной уверенностью и силой, какую даёт только акт издевательства над слабыми. С розгами старик Лю обращался очень искусно. Он всегда старался сечь с оттяжкой – ударить и потянуть лозу на себя, так, чтобы вспороть кожу: это больнее, чем если бы он просто бил.

Однако мы все более-менее быстро нашли способ сократить время наказания. Нужно было всего лишь как можно громче кричать и плакать – и просить прощения, захлёбываясь слезами. Понимаешь ли, старик Лю всегда думал, что плач и крики – лучшее доказательство боли. Ему и в голову не могло прийти, что слёзы бывают притворными, а мы не горели желанием его переубеждать. Согласись ведь, что лучше немного опозориться и вытерпеть всего пятнадцать или двадцать ударов вместо возможных сорока?..

И вот каждый раз, когда кого-то из нас наказывали, задний двор заполнялся дикими криками и стенаниями. Особенно в этом искусстве преуспел Чжао У – мой пятый брат. Он всегда умудрялся устроить из своей порки целый спектакль: корчил страшные рожи, притворно хныкал и ёрзал по лавке, и выглядело это всё в его исполнении так смешно… По крайней мере, в детстве нам так казалось, так что всегда, стоило кому-то прокричать «Ребят, сейчас Пятого будут лупить!», мы все сбегались на это зрелище, как на представление уличных артистов, а потом стояли с нарочито скорбными лицами, столпившись вокруг лавки, на которой кривлялся Чжао У – а ещё позже, уже вечером, лёжа на своих подстилках в дровнике, превозносили находчивость нашего хвастливого брата и высмеивали глупость Меченого.

***

В целом дни текли вполне размеренно: мы все выполняли разные работы по дому, время от времени дрались между собой и отхватывали наказания от старика Лю за ссоры и прочие провинности. Ничего бы, наверное, не произошло, если бы Меченому не ударила в голову мысль, что он слишком много денег тратит на наше содержание и одними поручениями по хозяйству мы не отработаем всё, что ему задолжали. Я до сих пор не понимаю, в чём был смысл этого всего, если дед так или иначе собирался нас продать, – однако он оказался преисполнен решимости выжать из нас всё, что только можно, и потому снарядил всех нас побираться на улицах города.

Сейчас воспоминания о том, как мы группками разбегались по самым людным местам и почти беспрерывно скулили плаксивыми голосами «пода-айте, люди добрые, на пропита-ание», кажутся невероятно унизительными, но тогда, много лет назад, мы не видели ничего плохого в том, чтобы просить милостыню. В конце концов, в особо удачный день кто-то из нас мог даже прикарманить небольшую часть собранного и либо купить себе в кои-то веки вкусного, как Чжао У, либо начать откладывать на собственный выкуп из рабства, как Янь Шии, мой одиннадцатый братишка – этот, помню, сумел накопить довольно много. Я тоже пытался следовать его примеру, но мне удалось сохранить всего три медяка, а потом и их у меня украли.

Можешь считать меня мелочным, и, наверное, будешь прав – но я до сих пор помню самодовольное лицо Чжао У, когда он вгрызался в засахаренные ягоды боярышника на палочке, украдкой вытащив их из-за пазухи грязного халата. Они стоили ровно три медяка, и я сразу понял, откуда у него деньги: пятый брат в тот день не собрал ту сумму, из которой можно было бы прикарманить хоть что-нибудь, а я как раз утром не смог нащупать монеты в своей подстилке. Гнев затуманил мой разум, и я набросился на него с кулаками и обвинениями, хотя в свои почти тринадцать лет Чжао У был уже в два раза меня крупнее. Я успел только подбить ему глаз, прежде чем У-гэ пришёл в себя и разбил мне нос, а потом вывернул руку – однако и это уже было для меня достижением: прежде я, маленький и щуплый девятилетний мальчишка, не мог оставить на его теле даже самый крохотный синяк, тем более, что у Чжао У всегда находились подпевалы, согласные вместе с ним избивать неугодных.

Тогда на шум тоже сбежались все остальные наши братья и сёстры. Не разобравшись, в чём дело, но уже попав под очарование драки – единственное развлечение, которое было нам доступно, – они гоготали и вопили, подстёгивая нас и подстрекая на более жёсткие удары и тычки, а когда Чжао У повалил меня, наконец, на землю, с радостью продолжили его дело босыми ногами. Ягоды, выроненные пятым братом из рук в самом начале боя, к тому времени успели уже порядком изваляться в пыли, но он, не брезгуя, поднял их и, попытавшись сдуть грязь, снова вонзил в засахаренные бока свои зубы. До этого самого момента из-за ярости я даже не чувствовал боли, но теперь мне показалось, что Чжао У не боярышник ест – это от моей плоти он отгрызает очередной кусок, и его рот весь испачкан в моей крови, но почему-то никто этого не видит.

Обида придала мне сил и я – не помню, как – поднялся и снова ринулся к Чжао У. Я кричал и обзывал его вором, паршивой псиной и даже такими словами, которые теперь мне было бы неловко здесь писать: а ну как ты решишь, что я всего лишь рыночный грубиян, который ровным счётом ничего из себя не представляет? А ведь это уже очень давно не так…

На поднятый мной шум сбежались все обитатели притона. Даже Меченый торопливо приковылял, опираясь на трость и грязно ругаясь. Его-то появление и заставило нас прекратить суматоху, ведь, несмотря на всё наше презрение, мы, глупые мальчишки и девчонки, боялись его.

Старик медленно оглядел нас, щуря подслеповатые глаза, и остановил взгляд на Чжао У, всё ещё державшем в руках недоеденные ягоды. Естественно, он сразу же понял, что дело нечисто, и спросил, указывая на моего пятого брата дрожащей иссохшей рукой с узловатыми кривыми пальцами:

– Скажи-ка мне, мальчик… на какие такие деньги ты себе позволяешь сладости?

Чжао У молчал. Я тоже ничего не говорил. Никто из нас не решался признать очевидное: мы уже долгое время обманывали старика Лю, хотя всем было отлично известно, что больше всего на свете он ненавидит, когда из него делают дурака. Само собой, теперь он разозлился: сморщенное, как изюм, лицо искривилось в гневной гримасе, жидкая козлиная бородка затряслась, выдавая силу вскипевших в его мелочной душонке чувств. Немного пожевав тонкие губы, Меченый заорал своим отвратительным голосом:

– Ах вы, мрази неблагодарные! Псины паршивые! Забыли, кто вас кормит и поит?! Да вы свои долги мне в жизни не возместите, поганцы! Они ещё и воруют, крысята!..

Не переставая костерить нас, он схватил пятого брата за ухо и потащил на правёж. Тот, как обычно, кричал и сопротивлялся, однако на этот раз старика Лю подобным спектаклем было не разжалобить. В тот день нас всех: и Чжао У, и меня, и прочих моих братьев и сестёр секли как никогда прежде яростно – не буду, пожалуй, описывать это подробно: думаю, ты и сам легко сможешь это представить, исходя из всего, что я уже успел тут наговорить. Скажу только, что досталось нам тогда знатно и после, голодные и злые, мы лежали в дровнике на своих соломенных подстилках, не в силах пошевелиться и боясь хоть немного потревожить кровоточащие раны на спинах, ноющих и болящих, даже когда мы не двигались, безвольно распластавшись на животе.

– Какая же сволочь этот Меченый… – пожаловался кто-то из старших. – Старая падла за грош удавится, а нам, как обычно, страдать.

– И Шэнь Цзю не лучше! – подхватил голос из тёмного угла. Кажется, это был третий брат, но я уже точно не помню. – Такой мелкий, а уже весь в деда...

Его слова были не очень-то справедливыми, и мне стало обидно чуть не до слёз. Но плакать всегда было бесполезно – куда действеннее показать зубы, поэтому я только огрызнулся:

– А чего сразу Шэнь Цзю?! Если бы пятый брат не украл мои медяки, ничего бы и не было!

– Ты с больной головы на здоровую не вали, – сказали тогда мне. – Раз у тебя своровали, значит, сам виноват: лучше прятать надо было. Так что прекрати ныть, а то щас как встану и добавлю тебе, чего Меченый недодал!

Само собой, сразу же выискались ещё желающие добиться торжества справедливости, и очень скоро дровник заполнился возбуждённым гомоном и угрозами намылить мне шею, как только можно будет безболезненно двигаться. Меня всё это, в общем, не слишком-то и пугало: за девять лет в моей жизни успело произойти столько драк, что даже если бы меня побили все братья и сёстры разом, какого-то особенного опыта я бы не приобрёл: новое поражение для меня уже давно становилось лишь очередным поводом исподтишка сделать гадость победителю – я ведь уже говорил, какой я мстительный человек?..

Но, знаешь, в детстве, даже когда все отворачивались от меня, Ци-гэ, мой любимый седьмой брат, оставался на моей стороне. И когда остальные братья и сёстры взвалили на одного меня вину за то, что наш коллективный обман вскрылся, Ци-гэ – единственный из всех – вступился за меня. Он был не намного старше меня (в тот год ему исполнилось двенадцать), но его голос, звонкий и чистый, с лёгкостью перекрыл галдёж, царивший в нашем сарае.

– Да отцепитесь вы от него! – прикрикнул Ци-гэ. – Что вы все взъелись? Думаете, если бы Сяо Цзю не поднял шум из-за тех медяков, то Меченый так и не узнал бы, что мы его надули? Как же… Узнал бы, не сейчас, так после. Так что заткнитесь и не лезьте не в своё дело.

Сколько я себя помнил, никакие угрозы мальчишек, даже тех, кто был намного старшее и сильнее меня самого, не могли выбить из меня слёзы. Однако Ци-гэ и его заступничеству удалось то, чего не могли пятый брат и все его прихлебатели. Глаза заволокло пеленой, и я через силу поднялся и быстро, насколько позволяло детское избитое тело устремился к двери. Остальные ребята, кажется, подумали, будто мне стыдно, и принялись подгонять меня своими пронзительными воплями – как будто я и сам не поспешил бы покинуть тёплый сарай и мягкую подстилку, лишь бы они не увидели моей минутной слабости.

Я выскочил в тёмный двор и опустился на землю, не в силах больше сдерживать слёзы. Реветь я старался как можно тише: не хватало мне, чтобы кто-то услышал и осмеял меня за излишнюю чувствительность, заклеймив унизительными прозвищами. У нас ведь тогда так и было: покажешь кому свои чувства – а потом вовек не отмоешься от клички «слабак» или «плакса»… И это ещё самое мягкое. Скажу честно, если ты с таким ещё не сталкивался, я тебе очень завидую. Единственным человеком, который не стыдил меня за это, был Ци-гэ. Он всегда старался меня утешить и подбодрить, и в ту ночь он, такой же избитый и больной, приковылял за мной, чтобы просто сесть рядом и молча приобнять за плечи.

В детстве у Ци-гэ была особенность: для того, чтобы поддержать кого-то, ему вовсе не нужно было ничего говорить – и без слов всегда было понятно, что он тебя не винит и искренне тебе сочувствует. Возможно, эта его черта сохранилась и до сих пор – я не знаю, ведь мы уже очень давно не общались с ним так, как в детстве… Но тогда, стоило ему обнять меня, несущего на своих плечах груз несправедливых обвинений и обиженного всем миром, – и мне сделалось чуть-чуть легче, словно он разделил со мной эту тяжесть.

– Брат, ты же правда мне веришь? – спросил я, хлюпая носом. – Ты правда не винишь меня в том, что Меченый всех побил?

– Конечно, я тебе верю, – твёрдо ответил Ци-гэ. – И ты правда ни в чём не виноват. Я бы на твоём месте поступил точно так же.

Но этого мне было мало, и, подняв на него заплаканные глаза, я выпалил:

– А ты всегда-всегда будешь мне верить?

Ци-гэ на это только улыбнулся.

– Всегда-всегда.

Если бы я только знал, что так не бывает…

***

Впоследствии мои отношения с братьями становились всё хуже и хуже, хотя и раньше нельзя было сказать, чтобы я дружил с кем-то, кроме Ци-гэ. Старик Лю вызверился на нас и решил, что теперь каждый раз, как он отправляет нас просить милостыню, за нами во избежание воровства будет приглядывать кто-нибудь из его сыновей или внуков – таких же мерзких и грубых мужланов, даром что полуграмотных – и, конечно же, в глазах большинства братьев виновником этой свистопляски оказался я: человек, который не стал терпеть скотского отношения к себе и поплатился за это.

Мне объявили своего рода бойкот. Конечно, рабский труд не предполагает никакой возможности потакать своему нежеланию иметь с кем-то дел, так что другим ребятам всё равно приходилось обращаться ко мне за работой, – однако звали они меня не иначе как «крысой» или же просто «этим», словно само моё имя пропиталось грязью и оскорбляло язык даже больше площадной ругани. Хотя я и раньше ни с кем особо не ладил, до этого происшествия меня хотя бы замечали и относились ко мне пусть не как к другу, но как к равному – теперь же я стал чем-то вроде мебели: вроде не стыдно приспособить её к какому-то делу, однако же сама по себе она ни чем не привлекает внимания и никому-то не интересно, что там с ней происходит.

Если ты вдруг готовишься меня пожалеть, то не стоит. Жалеют обычно тех, кто, несмотря на обиды, остаётся добрым и славным в душе, а я явно не из таких. Поведение моих братьев вызывало во мне только злобу, и каждую ночь перед сном я продумывал, как отомщу им всем: как найду способ отрезать загребущие лапы Чжао У, как изобью до полусмерти Меченого и его сыновей, как вырву языки всем, кто звал меня крысой, и повешу их на заборе в назидание потомкам… Я с детства был мстительной мразью, но, увы, в девять лет я мог лишь по мелочи насолить своим обидчикам, и, конечно же, это их ничему не учило.

Как-то раз, к слову, я поделился своими мыслями с Ци-гэ, но он не понял меня. Он тревожно взглянул мне в лицо и сказал:

– Сяо Цзю, нехорошо так говорить. Наши братья просто тупые и сами не знают, что делают. Они плохо поступают, это правда, но и ты не будь такой же сволочью. Ты же умный, так что должен быть выше. А дураки что?.. На дураков не обижаются.

Ци-гэ легко было не уподобляться дуракам. Его не обворовывали и не звали потом жадной крысой. Его все и всегда любили за доброту и открытый характер. Иногда мне даже удивительно, как такой светлый мальчик умудрился сдружиться с таким паразитом, как я… Но, может, дело было именно в его открытости. Хорошо, что он изменился и теперь я точно не утащу его за собой в болото дикого сволочизма.

Так вот, презираемый всеми, я уже почти привык к своим новым прозвищам, и, когда однажды меня окликнули по имени «Цзю-гэ», я даже не сразу понял, что обращаются действительно ко мне. Придя в себя и оглянувшись на голос, я увидел братишку Янь Шии – того самого умника, что горел желанием обрести за деньги свободу. Он был мне почти ровесником (кажется, рождением я опередил его не больше, чем на месяц), но хитрости и удачи ему было не занимать – я тогда и в подмётки ему не годился, вероятно, из-за своей идиотской гордыни, не позволяющей прогибаться под тех, кто берёт грубой силой. Она же не позволила мне тогда повестись на его лживое дружелюбие, поэтому вместо того, чтобы спокойно и приветливо ответить на его зов, я злобно спросил:

– Чего надо? И кто тут тебе Цзю-гэ? Ты забыл, что, вообще-то, я крыса? – Провокация всегда была моей сильной стороной: так проще всего вывести человека на чистую воду. Однако одиннадцатый брат – это не дуболом Чжао У, его было не настолько просто пронять одним лишь желчным плевком.

– А чего ты сразу так заводишься? – обиженно спросил Янь Шии, и я почти поверил, что и правда задел его чувства. – Я тебе ничего плохого не сделал; а то, что я тебя не защищаю, как Ци-гэ… Уж прости, не все такие смелые, чтоб идти против старших.

У меня почти кончилось терпение, и я перебил его:

– Давай рожай быстрее, если есть, что сказать по делу. А если ты тут только оправдываться, то лучше проваливай.

– Ну что ты такой злой? Я, может, тебя сейчас лучше всех понимаю. Если бы у меня стащили монеты, я бы тоже такое устроил, чтоб все лапу сосали… – Тут-то мне и понять бы, что плевать он хотел на меня и мои никчёмные чувства, и я даже успел открыть рот, чтобы послать его к чёртовой матери, когда Янь Шии с задумчивым видом продолжил: – Хотя кто ж тебя знает, авось ты и не нарочно.

Мы ещё немного помолчали. Что могут сказать чужие друг другу люди? Эта пауза длилась всего-навсего несколько мгновений, однако из-за охватившей меня неловкости казалось, будто я не один час стою, не зная, куда себя деть.

Первым заговорил Янь Шии.

– Слушай… – как-то слишком уж неуверенно начал он (наверное, ему тоже было неловко). – А где ты деньги-то прятал? В подстилке?

Я не хотел отвечать.

– В подстилке, да? – Янь Шии надавил на меня, заставляя неохотным кивком подтвердить и так очевидное.

Он посмотрел на меня снисходительным взглядом родителя, услышавшего глупые рассуждения трёхлетнего ребёнка. Мне сразу стало понятно, что мой младший брат думает о моих умственных способностях; я готов был сгореть со стыда, провалиться сквозь землю – что угодно, лишь бы не видеть этого презрительно-соболезнующего выражения лица, с каким смотрят на сумасшедших или деревенских дурачков. Я могу поклясться, что Янь Шии понимал мои чувства, однако, как будто этого ему было мало, он заявил:

– Ну ты и дурак… Кто ж в общей куче вещи прячет? Надо было подальше от ребят, в садочке прикопать или ещё где. Ну, будет тебе уроком на будущее, что уж сказать…

Эти его слова и этот снисходительный тон разозлили меня. Я вновь почувствовал себя униженным и растоптанным, оплёванным, словно прокажённый. Неужели каждой собаке надо было ткнуть меня носом в мои ошибки и несовершенства, словно мне недостаточно плохо и обязательно нужно сделать ещё больнее – а чтобы жизнь не казалась сладкой, подать это под соусом очередного «причинения добра»?

Кровавая пелена ярости вновь застлала мой разум, и я набросился на Янь Шии с кулаками. Он и без того был слабее, а захлестнувшей меня волне злобы и вовсе не мог противостоять: я повалил его наземь, беспорядочно молотя кулаками по его лицу, так что костяшки пальцев у меня засаднили. Янь Шии кричал, звал на помощь и ругал меня последними словами; я отвечал ему тем же. Когда меня наконец оттащили от него прибежавшие на шум старшие, я увидел, что лицо Янь Шии превратилось в кровавое месиво, истекающее слезами и соплями, – отвратительное воплощение слабости.

– Чтоб тебя в бордель продали, мудачина! Пусть тебя каждый день трахают потные дядьки! – крикнул Янь Шии, плюнув мне в лицо смесью слюны, сукровицы и расколотого переднего зуба. – Сраная крыса ты, вот кто!

Если бы меня не держали изо всех сил, я бы, наверное, убил одиннадцатого «брата» на месте. Мне было жутко обидно, ведь тогда я, как и все, считал работу в публичном доме страшным позором, а тех несчастных, кто так или иначе попал туда, – распутницами, которым доставляет удовольствие ложиться под первого встречного. Сейчас я бы, может, даже не обратил внимания на такие слова, но в тот миг они казались страшным оскорблением, которое можно смыть только кровью.

Естественно, нас наказали – и особенно меня, выставленного зачинщиком ссоры козла отпущения. Мне, в общем-то, было не привыкать: я всю жизнь оставался крайним в любой ситуации – но это, как видишь, не помешало мне достичь успехов, пусть и не самыми честными путями. Даже немного жаль расставаться со всем, что теперь имею… Утешаю себя лишь тем, что я с самого начала понимал всю шаткость своего положения. Всё хорошее когда-нибудь заканчивается, и только страдания останутся с нами до конца жизни. Хорошо, что жизнь тоже проходит: надеюсь, это даст мне хотя бы небольшую передышку перед следующим воплощением.