смоют волны

в голове шум. всё вокруг напоминает вечный хаос. тот самый, что всегда наступает с непроходимыми волнами о несчастно скрипящий в своём горе берег; с солью, оплакивающей мир, на лице и даже внутри, в лёгких: всё кажется солёным-солёным, и отчего-то даже, возможно, горьким.

эрен бежит, песок забивается между пальцами мелкой крошкой, и ему думается, что они тоже все такие. как песок. глупо думать, что одна крошка способна на что-нибудь сама. и — господи — ещё глупее верить, что две крошки никогда не потеряются среди океана остальных. он не знает, куда ему дальше.

армина рядом нет, пока идёт война, и эрену хочется совсем по-детски забыться и спрятаться, где никто не достанет. но он ведь должен спасти, должен исправить, он должен сделать так много вещей, но может ли быть одна пещинка против бесчисленных других?

поэтому, наверное, хорошо, что армин не рядом — армин не заслужил этого ужасного мира. его чистые, как светлое небо после дождя глаза никогда не должы были видеть море трупов, его руки не должны были стать по локти в крови, но война не щадит никого.

— прекрати, ты прекрасно знаешь, что каждый из нас совершал грехи, — гул волн, сотрясающий весь его мир, прекращается, как только армин эфемерно касается его плеча — а кажется, будто сдавливает и проламывает до костей. жгуче и больно.

— но ты совершил меньше всех! — эрен кричит, и топкое море вздымается и закипает у них за спиной. это несправедливо. в жизни ничего не получается, потому что у жизни есть привычка ломать.

— я не хочу быть твоим голосом разума, потому что тогда мне придётся думать как ты, — армин садится прямо на влажный песок, и эрену хочется что-то добавить: может, что у него нет разума вовсе, или, например, что лучше было... сделать что-то. или ничего. всё или ничего. или, возможно, что армин простудится на холодном.

он уже не простудится. стоит эрену приземлиться рядом и схватить холодные ладони, как лицо армина искривляется в смеси отчаяния, грусти и боли, словно касания эрена выжигают на нём целые галактики ран.

— отпусти. отпусти-отпусти-отпусти, — голос рвётся, ломается и трещит, впиваясь эрену всюду острыми иглами, и остаётся горьким до оскомины. эрену не хочется отпускать, и голубые глаза смешиваются с солёной влагой.

ладони выскальзывают из ладоней, контакт теряется, и от воды замыкает. пустота на руках ощущается чёрными дырами и невыносимой тяжестью.

бушующий бриз выносит на берег мёртвую чайку.

эрену всегда говорили, что мир рушится тихо, так, что не заметишь, как всё просыплется сквозь пальцы раскрошенными надеждами, невыговоренными словами и невыплаканными слезами. эрен думает, что они врут: мир рушится шумно, и волны перекатываются в океане своего отчаяния, будто что-то колышет их и качает, — что-нибудь настолько сильное, что способно уничтожить всё живое.

если бы эрену сказали, что так выглядит конец мира, он бы просил сменить пластинку: слишком красиво для царствования смерти.

армин как-то раз сказал ему, что подлинная красота редко спокойная и тихая: она способна развести настоящую бурю из чувств, триумфально торжествуя в созданном хаосе, как волны, отчаянно бьющиеся о берег.

эрен смотрит армину в глаза, и не видит там больше мечты. он ничего там не видит, лишь пустоту, горько-солёную, наполненную волнами и лишённую жизни. пустоту, в которую даже не хочется смотреть.

ему становится страшно и больно, словно сквозь него лезвия пропустили множество раз. словно его вскрыли со внутренностями наружу. почва уходит из-под ног, всё, абсолютно всё уходит из-под ног, он видит, как морская пыль смешивается с каплями у армина на щеках.

он не может дотянуться, потому что их повсеместно нет. если волны что-то смоют, значит, больше не удержать.

улыбка армина смешивается с морской пеной.

после конца мира эрен хоронит мёртвую чайку, принесённую волнами, на пустынном пляже.