январь 7, 1972
+34 °F
снег, снег, снег
Переметнёмся в снежное пятничное утро, когда я впервые за восемь лет оказываюсь в церкви. Снаружи — предрассветные сумерки. Внутри — одинаково одетые люди. Я механически вешаю пальто на крюк и подбородок на грудь. Ковыляю через атриум подобно зомби, слившись с толпой свитеров чёрного цвета и плиссированных юбок, ведь поспать удалось часа три с половиной от силы.
Ученицы школы святой Агнессы посещают мессу каждую первую пятницу месяца, а я-то успела позабыть, что там делают и как себя ведут. С четвёртого класса в школьно-католических утренниках не участвовала. Ладно, думаю, скоро моё тело приземлится на скамеечку вслед за Пьетрой, и там попроще будет.
И вдруг откуда ни возьмись — сестра Тереза. Внезапная, как птицы из фильма Хичкока, она выдёргивает Пьетру у меня из-под носа, чтобы застегнуть её эсэсовскую блузку на все пуговицы. Я оказываюсь впереди всех и понимаю: сейчас опозорюсь.
Парни-иезуиты заняли длинные скамьи по левому флангу. Сидят при галстуках, в накрахмаленных рубашках, и стрелки их брюк выглажены столь тщательно, будто Судный день настал. Парни, все одинаковые пред ликом Господа, оборачиваются, а я марширую по центральному проходу, и в мозгу прокручивается мысль: вот сейчас опозорюсь по полной.
Похожие на пингвинов монахини смотрят на меня. Двенадцать апостолов глядят с красочных витражей, за которыми валит, валит, валит мокрый снег. Ягнёнок на руках у святой Агнессы следит за моими движениями. Дева Мария. Святой Игнатий Лойола. Единственный, кто игнорирует мой зомби-марш — это Иисус. Иисус прикорнул на кресте, и я с ним солидарна; тоже любила церковный сон, особенно в непогоду.
Продолжая переставлять ноги, я отмечаю, что пресс у Христа не хуже чарлиромеовского, но всё ещё не помню, что должна сделать.
И тут — раз! — припадаю на колено перед алтарём. Раз! — осеняю себя крестным знамением в нужной последовательности, да так лихо, что не успеваю удивиться. Тело само всё вытворяет, а разум будто бы наблюдает со стороны.
Что тут скажешь?.. Католическая школьница однажды — католическая школьница навсегда. Мы как собаки Павлова: можем выполнять обряды на рефлексах до конца своих дней.
Я занимаю край ближайшей скамьи. Слишком лень продвигаться вглубь. Пока ещё пустая деревянная поверхность справа манит прилечь посопеть. Как в детстве: cвернуться эмбрионом между дедушкой и бабушкой и вырубиться к той части мессы, когда начинают читать Ветхий Завет. Но сдаётся мне, что уснувшая восемнадцатилетняя девочка вызовет отнюдь не умиление.
Множество ног проходит мимо. Обувь из коричневой кожи, утеплённые зимние колготки и чёрные юбки слегка выше колен. С моей позиции девчонки кажутся ещё более одинаковыми.
На мессу собрались почти все, с кем я успела познакомиться за первую учебную неделю. Чиккарелли, здоровенная итальянка ростом с Чарли Ромео. Абигаль, бесцветная и какая-то подозрительно религиозная. Дюймовочка, единственная чернокожая девушка в старшей школе. Отем Уинтерс, моя коллега по клубу жертв остроумных родителей. Бэтгёрл, которая, помимо соккера и софтбола, числится также в фотокружке, и потому занята щёлканьем младших девочек на фоне алтаря.
Единообразные мельтешащие ноги — снотворное получше овечек через забор. Несколько раз подряд я засыпаю на долю секунды и вновь пробуждаюсь от того, что голова начинает падать на грудь. Одна присевшая рядом юбка укорочена явно в нарушение дресс-кода.
— В общем, — говорит Пьетра и щиплет меня за руку, — я договорилась с сестрой Терезой. Тринадцатого числа мчим в Торонто.
Расположившийся слева от алтаря хор поёт «Возвысьте ваши сердца». Маленькие мальчики, наряженные в белые манишки поверх сутан, спешат пылать энтузиазмом, ведь скоро их голоса начнут ломаться, и все они получат отставку. Ребята постарше зажигают свечи. Кто-то неосторожный умудряется подпалить товарищу волосы и тут же быстренько потушить серией энергичных хлопков по макушке.
Пьетра продолжает:
— А регулярный сезон в начале марта стартует. И сразу игрой против Скам Вэлли из Рочестера. Они наши злейшие враги после Западной Лютеранской.
По меньшей мере один учитель тоже расслышал нехорошее слово, продвигаясь к первым рядам. Нависая своими мощными рыжими бакенбардами, переходящими в усы, тренер Макбрайд ласково грозит Пьетре пальцем:
— Я просил не называть школу Сан Вэлли так. Особенно в церкви.
Мистер Макбрайд — настоящий шотландский футболист. Католик из Глазго. Играл за молодёжку «Рейнджерс» до того, как отправился воевать с нацистами.
— Больше не буду, сэр. — Пьетра сводит указательный и большой пальцы кружком в знак «окей».
Практически невозможно не расплыться дружелюбно в ответ на её улыбку. У мистера Макбрайда получается. По моим наблюдениям, он и сестра Тереза — единственные, кто не стесняется править Пьетрой железным посохом.
— Дарерка, — зовут сбоку, едва тренер Макбрайд отчаливает дальше. — Дарерка.
Знающий моё имя парень сидит в иезуитском ряду точно через проход. Он похож на доброго бульдога — массивная нижняя челюсть, приплюснутый нос и широкий лоб. Лицо несёт следы пирровой победы над прыщами. Похожий на бульдожку парень сообщает:
— Я Вернон. Вернон Фэй. Мы учились вместе.
Чрезвычайно информативно. Если ты сменила девять школ, «мы учились вместе» означает порядка трёхсот бывших одноклассников и нулевые шансы запомнить каждого.
— В Ньюберге, — уточняет он, — в государственной школе. Помнишь?
А-а, Ньюберг... Всё равно не помню.
— Ве-ернон, — говорю. — Да, точно.
Вернон гордо улыбается, когда трясёт, словно кукольную, мою сонную руку. Приятно порадовать незнакомого человека давним знакомством в хмурое январское утро. Миссия «познакомиться с хорошим ирландским мальчиком» формально выполнена. Можно честно отчитаться перед дедушкой.
Пьетра перегибается через мои колени.
— Мальчик-маскот, — хищно шепчет она, расстёгиваясь обратно. — Привет.
В такой позе я могу полюбоваться проколотым ухом Пьетры, в котором, правда, нет серёжки. То в шею укусить тянет, то в ухо лизнуть... Давненько я не боялась собственных фантазий.
— Вернон был алтарным мальчиком, — поясняет для меня Пьетра. — А они те ещё грешники.
— Что за глупые стереотипы? — Вернон защищается скрещёнными на груди руками. — Сколько можно?
— Да-а, — издевательски тянет Пьетра, — стереотипы. Сама слышала, как мама просила тебя не задерживаться надолго с отцом О'Коннеллом после службы.
Эти дежурные католические шуточки про то, что каждый алтарный мальчик был изнасилован священником. Но Пьетра наезжает на беднягу Вернона так агрессивно, что можно подумать, будто она приревновала меня к нему.
— Чего ты влезла? — переходит в наступление Вернон. — Я не с тобой разговаривал.
Хор запевает «Пришло время поклониться», анонсируя вхождение священнослужителей. Мы дружно поднимаем задницы со скамеек. Разворачиваемся лицом к центральному проходу, и Пьетра демонстрирует Вернону средний палец от бедра.
Шествие возглавляет алтарный мальчик с распятием в руках. Алтарный мальчик прыщав и скользок улыбочкой, ведь богослужебные обязанности позволяют ему находиться подальше от контрошки по алгебре и поближе к мясистым старшеклассницам.
За мальчиком тянется длиннющая процессия клириков, в ядре которой епископ Шлезингер — весь в зелёных облачениях и золотом расшитый. Без митры он на полголовы выше Дюймовочки и на столько же ниже меня. Епископ Шлезингер плывёт к алтарю, окружённый своими священниками и полусвященниками из католического колледжа, и в знак нашего глубокого уважения мы перестаём обезьянничать.
— А почему ты Вернона маскотом назвала? — спрашиваю у Пьетры.
Эскортный полусвященник забирает у епископа Шлезингера посох и митру, которая издали кажется довольно тяжёлой штукенцией.
— Маскот и есть, — так же тихо отвечает она, пока красная шапочка епископа Шлезингера ковыляет к микрофону. — Фэй в ростовую куклу льва на матчи «Крестоносцев» одевается. Типа заводит болельщиков.
— …Доброе утро, — приветствует паству епископ Шлезингер, — доброе утро. Как ваши дела?
— Доброе утро, — откликаются мальчишеские и девчачьи голоса вокруг меня.
Епископ Шлезингер говорит:
— Какой чудесный день! Новый семестр и столько одухотворённых детских лиц от первого класса до двенадцатого! Я прошу вас сесть.
Ну, садимся. Я вижу поблизости лишь одно по-настоящему одухотворённое лицо: Абигаль по-детски приоткрыла рот и широко распахнула голубые очи. Ловит каждое слово его превосходительства.
Епископ Шлезингер говорит:
— Ко мне подходили дети и просили длинную мессу, чтобы они могли пропустить побольше уроков.
Некоторые школьники смеются. Я же беру пример с Абигаль и распахиваю пошире горящие от недосыпа глаза. Если страдаешь на мессе, значит, нечего было фанфик строчить до трёх часов ночи. Бди теперь, дура.
Епископ Шлезингер говорит:
— ...Учился ли в школе Иисус? Доводилось ли вам задумываться над этим? Ведь не было в маленьком городе Назарете школ — ни государственных, ни католических...
— П-с-с, Вернон.
Дождавшись, пока бульдожья голова повернётся на зов, спрашиваю:
— У тебя не найдётся спичек? Или зубочисток. — Показываю мизинцем на одном глазу: — Мне бы веки подпереть.
Вернон возмущённо задирает подбородок. Смотрит на меня удивлённо и чуточку сердито, будто молодой инквизитор на свою первую ведьму.
Епископ Шлезингер говорит:
— …Мы не можем сказать точно, ходил ли в школу Иисус, но знаем, что он был очень образованным. По сравнению с теми маленькими еврейскими школами, что существовали во времена Христа, вам даровано многое. Сотни молодых людей могут учиться быть католиками, изучая математику, историю, литературу и другие предметы, необходимые для того, чтобы стать успешными...
Пьетра любезно продолжает меня щипать.
Епископ Шлезингер говорит:
— …Давайте же вспомним грехи наши и попросим у Господа прощения.
Встаю. В едином порыве вспоминаю накопленные за восемь предыдущих сезонов грехи. Каждый фанфик, где отношения между мужиками со звездолёта «Энтерпрайз» вышли за пределы дружеских. Каждый эпизод приключений Чарли Ромео. Один сломанный нос в бруклинской школе. Ещё нос из Ньюберга. Летний вечер 1968-го, когда мы с кузеном учились целоваться, завернувшись в спальный мешок на берегу реки Раппаханнок.
Веки смыкаются, и я бормочу на автопилоте в унисон со всеми:
— Да помилует нас всемогущий Бог. Прости нам грехи наши. Позволь молиться и проводи нас в вечную жизнь.
Губы и язык сами всё вытворяют, а разум уснул давно. Католическая школьница однажды — католическая школьница навсегда.
Перемотаем момент, когда Абигаль выходит за кафедру — читать пророка Малахию.
Перемотаем момент, когда хор заводит «Аллилуйя», и мы встаём послушать Евангелие.
Перемотаем момент, когда мы садимся.
Перемотаем момент, когда священник читает проповедь.
Перемотаем момент, когда моя рука онемела от щипков Пьетры, и этот метод перестаёт быть действенным.
Переметнёмся в момент, когда хор поёт «Один хлеб, одно тело», и это должно означать, что я дремлю в очереди на причастие.
У нас тут несколько колонн школьников и учителей, ожидающих спасения; я, понятное дело, пристроилась за нелегально укороченной юбкой Пьетры. Тот самый алтарный мальчик, у которого говножадная улыбочка на прыщавом лице, шныряет поблизости с полным тазиком облаток и попутно трогает старшеклассниц за попы. Как бы невзначай. Когда мальчик оказывается рядом с Чиккарелли, та угощает его кулаком в печень. Как бы невзначай.
— Тело Христово, — говорит впереди епископ Шлезингер.
— А-минь, — томно отзывается Пьетра и раскрывает рот шире, дабы его превосходительство мог положить облатку ей на язык.
Я устраиваю раскрытую левую ладонь поверх правой и прижимаю крепко-накрепко. Пьетра отваливает в сторону. Епископ Шлезингер смотрит на мои плотно сомкнутые губы. Произносит капельку взгрустнувшим голосом:
— Тело Христово. — И выдаёт гостию мне на ладонь.
— А-минь, — говорю и крещусь на ходу, самостоятельно засовывая её в рот.
Без обид. Ничего не имею против епископа Шлезингера или любого другого священника. Просто ценю личное пространство.
Переметнёмся в момент, когда наша команда по соккеру, укрепившись Телом Христовым и горячим шоколадом, переобувается в рабочие сапоги, берёт лопаты, скреперы, прочие причиндалы для ликвидации снега и шагает к стадиону имени Джеймса Т. Андерсона.
За ночь дюймов пять свеженького насыпало. Все совместные раскопки от третьего января насмарку. Мы смотрим на это дело печальными глазами и принимаемся за ударный труд, ведь Бог работал шесть дней, а у нас только пятый пошёл.
Снег Эри — не какой-нибудь нежный пушок с открыток, а мокрый и тяжёлый, как могильная земля. Мы вонзаем, вонзаем, вонзаем в этого оккупанта штыковые лопаты, подцепляем и кидаем. Швяк, швяк, швяк. Тренер Макбрайд контролирует исполнение нами спортивно-трудовой повинности: маячит в окне учительской комнаты отдыха с большой кружкой в руке. Бело-серый мир безмолвен и погружен в себя.
Черенком лопаты сдвигая лыжную шапочку со лба, я говорю:
— Единственное, что меня согревает, — мысль о предстоящей оргии.
Девчонки переглядываются. Пьетра втыкает лопату перед собой.
— Всё. Отменяется оргия.
Да етить-колотить.
— Поддерживаю. Я со снегом достаточно натрахалась, — говорит Отем.
Отем Уинтерс — кудрявая брюнетка в круглых очках, без которых футбольный мяч под ногами не разглядит. Строго говоря, наша Осень-Зима — кашоличка; это сокращение такое от «кашрут» и «католик». Когда один из родителей еврей, в общем.
— Господь послал нам этот снег, дабы предостеречь от греха, — говорит Абигаль.
Девчонки косятся на неё с подозрением.
— Никогда не знаешь наверняка, шуткует Эбс или всерьёз проповедует, — озвучивает общее мнение Пьетра. — На прошлый День рождения мы нашли плётку под её кроватью. С узелками, прямо как у флагеллантов. Усмиряет, видимо, грешную плоть, если мужики голые под утро приснятся.
Пьетра делает страшно-искупляющее лицо и принимается хлестать себя невидимой плетью. Все кроме Абигаль смеются.
— Да не моя это плётка была, — оправдывается она.
— Да-да, рассказывай, — хором произносят ближайшие девчонки.
Снег. Ещё снег. Мои жилы напряжены. Разгорячённая битвой, я вешаю пальто на перекладину соккерных ворот и пытаюсь угнаться за прокопавшей всю штрафную площадь Чиккарелли. Бесполезно. Чиккарелли трудится со стойким усердием уверенного в успехе человека; выверенными движениями она расправляется с отходами жизнедеятельности озера Эри, и огромная лопата кажется неотъемлемой частью её мощного тела.
Я говорю:
— Вот ты монстр, Чиккарелли. Тебе бы карьерным экскаватором работать.
— Ты поаккуратнее с Чиккарелли. — Всё ещё не приступившая к работе Пьетра продолжает задумчиво опираться на лопату. — Семья Чиккарелли — настоящая неаполитанская каморра. Её братья на юго-востоке Баффало орудуют, расхищают железнодорожные богатства Америки. Умрёт какой-нибудь завод, и Чиккарелли тут как тут. Рельсы вывозят, накладки, шпалы. Всё до последнего болтика подчищают. Просто звери. Как-то раз поляки пытались отжать их бизнес, так братья Чиккарелли всех лопатами порубили да прикопали прямо под оприходованными путями.
— Болтунья, — фыркает Чиккарелли. — Тебя сейчас прикопаю, если отлынивать будешь. Твой статус главстервы — не индульгенция для моей лопаты.
Они замирают друг напротив друга, крепко сжав лопаты обеими руками и расставив ноги на ширине плеч. Делают глаза как в спагетти-вестернах, обмениваются зловещими фразами на итальянском, а потом со звонким смехом кидаются копать наперегонки.
Я пас. Ставлю свою снегоуборочную машину на паузу. Гляжу в сторону школы и натыкаюсь на давно примеченный щит с надписью «мемориальный стадион имени Джеймса Т. Андерсона». Точно. Давно хочу спросить, но каждый раз забываю.
— А кто такой этот Джеймс Т. Андерсон?
Дюймовочка оборачивается.
— Легендарнейший чел.
— Капитан «Крестоносцев», — говорит Абигаль.
— Чемпион штата, — добавляет Осень-Зима.
— Покойник. — Чиккарелли втыкает лопату с таким сочным «Швяк», что девчонки вздрагивают и прекращают копать.
— Кто знает, кто знает... — Пьетра таинственно щурится.
Чиккарелли снова фыркает.
— А что с ним случилось? — спрашиваю.
— Вьетнам случился, ясное дело. — Мощная грудь Чиккарелли утомлённо вздымается и опускается. — Непонятно только, что забыл там богатенький мальчик после колледжа.
— Т-с-с! Не поминай Страну всуе, — шипит Пьетра.
Чиккарелли не обращает на неё внимания.
— Прибыл, короче, Джеймс Т. Андерсон в нашу церковь в красивом гробу за триста баксов, флагом накрытом. Всё государством оплачено, как положено. Мой брат — он тоже из класса-шестьдесят четыре — играл в его команде и нёс гроб на похоронах. Внутри перекатывался какой-то предмет, и парни сошлись на мнении, что это была голова.
— Вернон, — перебивает её Абигаль, — тогда алтарным мальчиком был. И ведро святой воды для окропления гроба опрокинул. Прямо под ноги собравшимся. Дурной знак...
Чиккарелли продолжает:
— Говорят, будто Черил Таггарт, его невеста, следующей ночью раскопала могилу. Забрала голову Джеймса Т. Андерсона и бросилась с ней в Ниагару.
— Вот это любовь, вот это любовь! — восхищённо вздыхают Абигаль и Дюймовочка.
— Черил Таггарт, кстати, была капитаном волейбольной команды святой Агнессы.
— ...Девять дней спустя, — перехватывает Пьетра, — кто-то проник в Иезуитскую школу и украл мяч, которым «Крестоносцы» выиграли чемпионат штата. Ночной сторож видел обоих похитителей — мужчину без головы и женщину. Мяч пропал бесследно, а сторож в дурку отъехал.
Абигаль беззвучно шевелит губами и крестится.
— ...Здесь необходимо уточнить: сторож тот наркетом оказался и вообще динки-донк был. — Осень-Зима прокручивает палец у виска.
— Такие дела, — заканчивает Чиккарелли. — Наши школы примерно поровну разделились: кто-то верит, кто-то — нет, однако дух Джеймса Т. Андерсона и Черил Таггарт перед важными матчами стараются задобрить все.
Девчонки смолкают. Средь воцарившейся тишины я говорю:
— Ну охренеть вы католики.
Мистер Макбрайд подходит к окну. Мы вонзаем лопаты в снег.