февраль 1, 1972
+21 °F
ясно
Переметнёмся в обыкновенно начинавшийся вечер, когда папа на боевом дежурстве в Ниагара-Фолс, а я сижу в кровати со своим климатическим гроссбухом и подвожу итоги января.
Личный способ медитации: складываешь дневные максимумы и ночные минимумы за тридцать одни сутки. Высчитываешь среднюю месячную температуру. Суммируешь количество выпавшего снега. Рисуешь розу ветров. Расслабляясь, тренируешь мозговые извилины полезными, но ненапряжными математическими операциями.
Прошедший январь чётко соответствовал климатической норме, чего не скажешь о моей жизни. Итальянский ураган ворвался в неё, и вроде бы всё круто, вот только шестое чувство нашёптывает: «Что-то не так, что-то не то». А что именно — не соображу никак, хоть убейте. Такое впечатление, будто важные нюансы ускользают, словно гарлемская крыса в канализацию. Лишь кончик хвоста мельтешит перед глазами.
Ох уж эта я; неделями напролёт могу прокручивать и раздувать незначительные события, отыскивая в них скрытый смысл. Китайская шкатулка и Злюка Блонди подтвердят: стоит дать малейший повод, и черви паранойи активизируются во мне, как в несвежем мясе. Возможно, восемь предыдущих школ и пережитое в них дерьмо взрастили этот скептицизм. Возможно, я просто не верю, что самая популярная девчонка могла вот так внезапно в меня втрескаться, и автоматически подозреваю подвох. Ситуация-то необычная.
Крутится пластинка Джефферсон Эйрплейн, и я заполняю таблицу жидких осадков, и тут — «Бум-бум-бум». Кто-то насилует входную дверь.
Я замираю с карандашом, зажатым между пальцами. Ох и не любит моя интровертная натура незваных гостей во всех их проявлениях.
«Бум-бум, шкряб-шкряб».
Подползаю на четвереньках к окну, но раму не поднимаю, иначе впущу мороз и выдам своё местонахождение звуком. Ни черта не разглядеть. В нашем милом районе помер каждый второй уличный фонарь, а перед местом-пребывания-не-домом прям бинго — три перегоревших подряд. Похоже, в мэрии решили, что зимой с освещением улиц справится снег. Наглядное свидетельство деградации Баффало, в начале века считавшегося самым электрифицированным городом Америки.
Невидимка продолжает настойчиво стучать и скрестись в чернильной тьме. Какие-нибудь соседи припёрлись, наверное. А может, грабители, которыми стращал папа. Направленная на гроссбух настольная лампа — единственный источник света, и снаружи должно казаться, будто в доме никого нет.
Как бы на моём месте поступил Чарли Ромео?..
Просовывая ноги в тапочки, я на всякий случай вытаскиваю из-под кровати припрятанную винтовку. Осторожно спускаюсь по лестнице, избегая особо скрипучих мест. Обхожу дыру в третьей ступени снизу, куда папа провалился утром по колено. Кажется, в этот момент мне стоит опасаться, но в тёмной прихожей некстати белеют полуотвалившиеся плинтусы, и я думаю: «Боже, как стыдно-то будет перед грабителями». Месяц в этой конуре обитаем, а всё никак не приведём её в божеский вид.
Оставшиеся наверху «Самолёты» предостерегают следовать за кроликом. Я крадусь на цыпочках к вздрагивающей двери. Сжимаю раритетный ствол, из которого китайский коммунист чуть не убил папу, и снова вспоминается Мао Цзэдун: «Винтовка рождает власть». Приятная тяжесть в руках добавляет уверенности. Стараясь звучать как можно более непринуждённо, я спрашиваю через дверь:
— Ты кто?
— Это я, — скребущаяся невидимка отвечает голосом Пьетры.
Вот уж не ожидала.
Чтобы не смущать её ужасами нашего сарая, я не включаю свет и загораживаю проём насколько хватает ширины моего тела. В сотне ярдов по улице рокочет «Мустанг». Замершая по ту сторону порога Пьетра умилительно округляет глаза, завидев меня во всём моём вечерне-боевом облачении.
— Какие у тебя техасские повадки, однако, — говорит она и склоняет голову набок. — Признавайся, где прячешь лошадь?
А я стою в пижамке, тапочках-собачках и с винтовкой под мышкой и наверняка кажусь полнейшей маньячкой. Или ковбойшей. Но скорее просто чокнутой.
— Звонок не работает. — Пьетра жмёт на кнопку, подтверждая слова демонстрацией.
Говорю:
— Это от перепада температур. И влажности.
Пьетра понимающе кивает тем типом кивков, каким принято соглашаться с милыми глупостями детей и сумасшедших.
— Я тут мимо проезжала и хотела кое о чём спросить. — Выглянувшая из-за туч луна подсвечивает её красивые очертания. — Найдётся лопата? У меня в багажнике труп.
* * *
Перемотаем на пятнадцать минут вперёд, когда «Мустанг» мчит сквозь тьму на восток, а стрелка спидометра ушла так далеко вправо, что мне страшновато подсмотреть точное значение. Сжимая руль обеими руками на десять и два часа, Пьетра говорит:
— Я не виновата. Он сам выскочил прямо перед машиной. Раньше успевал, а теперь старенький уже... был старенький. Резкости не хватило.
Встречные автомобили проносятся по левому борту вспышками света и протяжным «Пау-у-у». Она продолжает:
— Грешно признаваться, но я не особенно сожалею. Бенедикт всю жизнь приносил нам неудачу.
Бенедикт?
Пьетра косится на меня, считывая немой вопрос.
— Кот. Кот сестры Оливии.
Кот. Сестры Оливии. А.
— Я почему-то подумала сперва, что ты синьора Мекатти похерила из-за того поцелуя.
Пьетра изумлённо разевает рот. Редкостно удачный случай, когда я смогла застать её врасплох.
— Ты принимаешь меня за убийцу?.. Господи... Из всего списка смертных грехов на моей совести только прелюбодеяние.
— Ты как минимум убила котика.
— Бенедикт направлялся в сторону леса. — Она убирает одну руку с руля, жестикулируя. — А коты, к твоему сведению, сбегают на природу перед смертью, чтобы запах разложения не привлёк падальщиков к жилищу хозяина... Так что это не убийство даже, а просто ускоренное исполнение Божьей воли.
Экая формулировка.
Бьющая из глубин приборных колодцев подсветка окрашивает её лицо в ядовито-синий цвет. Через ветровое стекло можно увидеть звёзды на очистившемся от туч небе. Легко представить, будто мы летим вдвоём на космическом корабле, пересекаем уголок вселенной под названием Западный Нью-Йорк. Как жаль, что нельзя включить автопилот и заняться любовью.
Я говорю, что это очень в стиле монашки — назвать кота именем римских пап, а Пьетра отрицательно мотает головой:
— Не. В честь Бенедикта Арнольда, я полагаю. Наши школьные команды просирали каждую игру, на которой он присутствовал. И «Крестоносцы» тоже. Настоящая катастрофа. Пришлось мягко попросить сестру Оливию не приносить Бенедикта на матчи.
Я, конечно, рада составить Пьетре компанию — особенно ночью — но всё равно не понимаю, куда мы едем. Закопать Бенедикта можно было и поближе.
— В Рочестер, — фиолетовые от подсветки губы Пьетры изгибаются в злокозненной ухмылке. Космический свет шкал делает её похожей на сексуальную инопланетянку, придумавшую план порабощения Земли. — Я собираюсь похоронить его на стадионе Скам Вэлли, чтобы лузерское проклятье Бенедикта переметнулось на них.
Офигеть. Она ещё более долбанутая и коварная, чем кажется. В таких случаях у католических школьников принято спрашивать:
— ...А ты точно католичка?
Пьетра в ответ смеётся с закрытым ртом.
— У моей страдавшей Альцгеймером прабабушки, — рассказывает она, — жила кошка, сменившая десятки, а может, сотни имён. Бабуля каждый день давала кошке кличку лишь затем, чтобы забыть её на следующее утро. А незадолго до смерти уже не могла придумывать новые и стала звать её просто «кисой-кисой». Грустная история.
Замолкшая Пьетра слегка сутулится и внимательно следит за снопами света фар впереди машины. Сколько бы нога ни давила на газ, догнать их бег не выходит, и Пьетра сбавляет скорость. Длинный красный капот поворачивает куда-то и туда-то, двигаясь под звёздными небесами через холодные поля к неизвестной мне точке на карте. Мы тормозим посреди морозного ничего, вдали от всякого жилья, однако Пьетра знает, куда идти.
Она достаёт из раскрытого багажника красно-бежевый пакет A&P — саван Бенедикта. Я забираю папину лопату. Во тьме ночной мы пересекаем поле по-индейски, след в след. Пьетра движется зигзагами, отдавая предпочтение участкам, где сдувший снег ветер обнажил прошлогоднюю траву. Я говорю, мол, если труп обнаружат, какая разница, найдут они следы или нет? Можно подумать, будто кто-то станет нас разыскивать. Фиксировать отпечатки подошв и шин и отслеживать с ищейками до самого Баффало.
— Т-с-с! Так интереснее, — шипит из темноты Пьетра.
Эти игры в индейцев. Спрашиваю у частично перекрытой пакетом спины:
— Так что там синьор Мекатти? Так и не сдал нас дедушке?
— Будь спокойна, — отзывается та. — Синьор Мекатти осуждает поцелуи между мальчиками, однако к девичьей дружбе он снисходительнее. Но всё равно — лучше нам не палиться в будущем.
На пути Пьетры восстаёт сетчатый забор чуть выше нашего роста. Горизонт становится светлее из-за городских огней, и я постепенно различаю стандартизировано-унифицированные школьные контуры: сначала вилку футбольных ворот, потом силуэт самой школы; она современной постройки и потому напоминает обувные коробки. Дремлют во мраке не поддающиеся подсчёту буханки школьных автобусов. Этот парк, наверное, обслуживает весь Рочестер. Приветственные знаки обращены в противоположную сторону. Мы зашли с чёрного хода, и Сан Вэлли сейчас неотличима от тысяч прочих американских государственных школ.
Вроде бы здесь учится та волейбольная капитанша. Лютый враг Злюки Блонди, с которой меня перепутали. Или нет?.. Ах, точно, она из Сиракьюза, из Западной Лютеранской.
Плюх! — пакет с тушкой Бенедикта взмывает к звёздам и приземляется по ту сторону ограждения. Я проделываю тот же трюк с лопатой. Мы карабкаемся, позвякивая, через забор. Цепляемся за сетку, словно шимпанзе-диверсанты.
— Вот здесь, в штрафной площади, — шепчет Пьетра и кладёт Бенедикта на землю. Присаживается на корточки, указывая место.
Я надавливаю на лопату подошвой для пробы. Лезвие входит с трудом. Несколько дюймов верхнего слоя промёрзли, хотя регулярные оттепели и не позволили земле затвердеть до консистенции камня. Опускаюсь на колено и, взявшись поближе к штыку, ковыряю понемножку. Вокруг — тишь да гладь, только лопата металлически цвякает. Шуршит пакет, в который мы складываем вынутый из могилы грунт. Шепчу:
— Я, блин, ощущаю себя вьетконговским сапёром. Сейчас зажгутся прожекторы, и нас обстреляют из пулемётов.
Пьетра хихикает. Пар нашего дыхания перекрещивается.
— Моя очередь.
Забирает лопату, и мы меняемся ролями.
— В прошлые столетия, — говорит Пьетра, углубляя и расширяя ямку, — на канадских кладбищах строили специальные «дома мёртвых», где оставляли покойников во время суровых зим, когда рыть могилы было невозможно.
— Если сестра Оливия узнает правду о Бенедикте, тебе придётся сбежать за границу и стать самым сексуальным могильщиком в Канаде.
Она хихикает снова.
— Будем напарницами на каком-нибудь из кладбищ Торонто.
Крутая на самом деле идея. Я ведь писательницей собираюсь стать, а они нередко владеют странными побочными профессиями... Да и что может быть лучше жизни с Пьетрой на свободной земле Онтарио.
— Не искушай меня такими перспективами, — говорю. — Я могу не удержаться и сдать нас специально.
Мы смотрим друг на друга, вслепую сгребая тушку Бенедикта в могилку.
— Головой на запад, — спохватывается Пьетра.
— Думаешь, для котов тоже актуально?
— Не знаю, — она пожимает плечами, разворачивая Бенедикта ушами в западном направлении, — но раз уж взялись за дело — надо соблюдать процедуры.
Мы присыпаем яму специально оставленной для этого землёй и травой. Тщательно трамбуем и разбрасываем поверх немного снега. После критического осмотра и дополнительных манипуляций признаём маскировку хорошей: если не знаешь, где именно упокоился Бенедикт, с высоты собственного роста ни за что не различишь. Я закидываю лопату на плечо и говорю в небеса, усеянные звёздами, как флаг Соединённых Штатов:
— Господи, отсыпь сей мохнатой душе кошачьей мяты и «Фрискиса». А-минь.
— А-минь, — бормочет Пьетра, осеняясь крестным знамением.
Оставаясь добрыми христианами, мы сваливаем тем же путём, каким пришли.
* * *
Перемотаем на час вперёд, когда «Мустанг» вернул меня на крайний запад штата, и Пьетра закрасила число 70 на каске из альбома, а Ниагарский водопад с рёвом швыряет тонны воды в ледяную тьму в полумиле от нас.
— С канадского берега обзор лучше! — кричит Пьетра. Она грациозно перегибается через перила смотровой площадки, рассматривая нацеленные в бездну копья сосулек. — Но тут тоже ничего.
Ниагара такая громкая, что постоянно приходится повышать голос. Отдельные долетающие до меня брызги холодными пулями впиваются в лицо. Из-за этих брызг все перила и даже фонари покрылись коркой льда, как будто Снежная королева практиковала здесь свои заклинания. Низвергнутая с утёсов вода бурлит среди белых камней, похожих на яйца гигантских ледяных птиц. Ветви деревьев внизу — словно снежные спагетти. Успокоившись после падения, ниагарская вода продолжает бег к озеру Онтарио и дальше до самой Атлантики.
Мы по второму кругу хохочем над нашей секретной операцией. Обсуждаем, какие мы нехорошие девочки и удалось ли передать проклятье Бенедикта школе Сан Вэлли. Идиллия. Я рассказываю Пьетре про сестру Маргарет, мою учительницу из католической начальной школы. Сестра Маргарет называла рыжих любимыми слугами Сатаны и заставляла меня молиться вдвое усерднее других детей. Мы сходимся на мнении, что эффект вышел ровно противоположный.
— Сообщницы? — Пьетра лукаво щурится, протягивая мизинчик.
Я копирую это выражение лица, пожимая её мизинчик своим. Ничто так не сближает людей, как совместно совершённая пакость.
Этими же пальцами мы притягиваемся вплотную. Весьма удобно целоваться, когда ты с партнёром одного роста. Полуночных романтиков на площадке почти не наблюдается — поодаль парень и девушка любуются водопадом, не обращая на нас внимания. Дурацкая ситуация, когда закапывать труп и целоваться приходится одинаково втайне.
Пьетра кладёт мне на плечо подбородок, чтобы сказать в ухо:
— Давай вернёмся к тебе. Заберёмся под одеялко на оставшуюся часть ночи.
Моё ирландское нутро бурлит, как Ниагара, только ниже разливается не холод, а тепло. Бьющее в индейский барабан сердце замещает в ушах грохот стихии. Очередная ледяная иголка прилетает в щёку. Какая-то я неполноценная писательница порнухи: Чарли Ромео и все-все-все трахаются регулярно и качественно, в то время как их создательница сама ни разу не занималась сексом. Ни с девочками, ни с мальчиками. Интересно, девственница ли Пьетра? Что она имела в виду под «пробовала пару раз с парнями»?..
Одним глазом я смотрю на белёсую воду, а носом утыкаюсь в волосы Пьетры. Они пахнут каким-то слишком дорогим для меня шампунем. Если мы приедем в место-пребывания-не-дом, Пьетра увидит дыру в лестнице и прочие непрезентабельные вещи; после красивого дома синьора Да Во все убогости бросаются в глаза особенно хорошо. Сразу начнутся эти взгляды в стиле «бедняжка, соболезную»... Терпеть не могу жалость к себе.
— Папа должен скоро вернуться, — вру ей.
Пьетра расстроенно мычит.
— У меня полный дом калифорнийских родственников. И синьор Мекатти, который знает чуть больше.
Мы по-прежнему прижаты друг к другу. В зимней одежде, хотя без неё было бы гораздо лучше. Я вспоминаю, что близится День святого Валентина, означающий танцы в каждом стандартизировано-унифицированном спортивном зале. Католические школы не исключение, правда, за обжиманиями тут следят строже. Рассказываю Пьетре, что меня пригласил Вернон, мальчик-маскот, а она отзывается:
— О Боже. Я бы отбила тебя, но священники и монашки считают, что девушки обязательно должны танцевать с парнями.
Этой ночью монашек поблизости нет. Соединив ладони, мы танцуем, стараясь не поскользнуться, под музыку могучей воды. Ниагара воет и ревёт, словно сотни реактивных двигателей. Швыряется холодом и влагой. На том берегу реки мерцают огни канадского близнеца нашего Ниагара-Фолс.
— Там, — говорю, — вроде бы платье требуется. Это ведь не государственная школа, где учителям плевать на внешний вид детей. А мой гардероб такой одежды не предусматривает.
— Не проблема, — отвечает Пьетра. — Могу дать тебе напрокат что-нибудь из своего. У нас почти одинаковые фигуры, и ты явно не из тех подруг, которые возвращают вещи растянутыми насмерть.
Мы расходимся, принимаясь танцевать-скользить по отдельности, и я говорю, перекрикивая водопад:
— Что хочешь взамен?
А Пьетра кричит:
— Хочу, чтобы в день, когда я впервые забуду имя своей кошки, ты была рядом и пристрелила меня.