февраль 14, 1972
+35 °F
мокрый снег
Переметнёмся в стандартизировано-унифицированный спортивный зал нашей школы, где происходит редкое событие: по случаю танцев сюда заявились парни.
Музыкальное сопровождение обеспечивают братья Айзли, Дайана Росс и Лора Ниро, а также иезуиты-барабанщики и гитаристы в качестве живой музыки. Официальный дресс-код не властен, и вожжи перехватила кислотная мода семидесятых: рубашки, покрытые психоделическими принтами; расширившиеся до четырёх с половиной дюймов репсовые галстуки в полосочку; бабочки, размахнувшиеся до невиданных размеров; юбки всех без исключения девушек, наоборот, весьма греховно укоротились.
Монахини распивают газировку, флиртуют со священниками и следят вполглаза, чтобы старшеклассники не лапали друг друга за жопы и прочие соблазнительные части тел. Веселье.
Уверенно перемещая нашу пару по видавшему много волейбольных побед паркету, Вернон информирует:
— На самом деле Церковь исключила Валентина из числа святых, которым положен собственный день почитания. Ещё три года назад. Теперь четырнадцатое февраля принадлежит Кириллу и Мефодию.
Нынче вечером я — вот прям совсем не я: надела белое в чёрный горошек платье и обмоталась тёмно-красным шарфом. Если Бэтгёрл захочет сделать наши красивые фотографии, Дарерка Невидимая скроет под ним нижнюю часть лица. Какая я предусмотрительная. В следующий раз так наряжусь, наверное, на выпускной, не раньше.
Вернон на всякий случай поясняет:
— Это греческие братья, распространявшие христианство в Восточной Европе.
Заметив, что роза из нагрудного кармана его пиджака одного с шарфом цвета, Вернон предложил её мне, и сейчас, с цветком за ухом, меня можно принять за испанку. Если, конечно, бледные и тускло-рыжие испанки существуют в природе. Помогая Вернону разыгрывать незатейливый шажок-шажок-оборот фокстрот, я говорю:
— Не припомню никакой любовной романтики с участием Кирилла и Мефодия. Как-то несправедливо отбирать у Валентина Валентинов день.
Вернон морщит нос.
— Святых много, количество дней в календаре ограничено. Приходится расставлять приоритеты. А Ватикан далёк от любовной романтики, как ты понимаешь.
Руки Вернона заняты мной, и потому очки с широкой оправой ему приходится поправлять мышцами лица. Выглядит довольно забавно: будто Вернон изображает недовольные гримасы, хотя на самом деле ничего подобного.
— Можно было официально почитать троих одновременно — Валентина, Кирилла и Мефодия.
Ставлю доллар, что католические школы — единственные дискотеки в Америке, на которых тинейджеры обсуждают полулегендарных персонажей тысячелетней давности.
— Нет, не получится. — Вернон мотает головой. — Литургический календарь — не супермаркет. Нельзя группировать святых произвольно, как печенье на полке.
Будучи на год младше, он тем не менее умудряется делать лицо профессора и старшего брата одновременно. Может, из-за тяги к странным шуточкам я и правда кажусь немного инфантильной?
Вернон разворачивает нас. Теперь я могу наблюдать за его спиной распятие, с обеих сторон окружённое американским и ватиканским флагами. Надо будет узнать, какие санкции полагаются за попадание мячом в Иисуса.
— Прошлым летом я был на Кадьяке, — рассказывает Вернон, — и заглядывал в ортодоксальный храм. У них такие красивые иконы! Правда, службы довольно заунывные. На Аляске немало ортодоксов — эскимосов и алеутов, чьи предки приняли крещение от русских миссионеров. Чрезвычайно интересные места.
Его ноги не давят мои, правая рука не сползает ниже моих лопаток — с какой стороны ни посмотри, Вернон выглядит таким положительным, что хоть завтра дедушке представляй. А ещё он довольно широкоплеч для мирного очкарика и парня, который одевается в ростовую куклу.
— А кто твой любимый святой?
— Разве моя фамилия недостаточно говорящая?
— Ух, глупый вопрос, да. Мой дядя купил на распродаже списанных армейских машин бронеавтомобиль времён Второй мировой и корпит над ним вместе с твоим отцом. Пытаются вернуть этой развалюхе ход к параду на День святого Патрика.
Папа все уши этим броневиком прогудел. Как будто мне самолётов его мало.
— Безумные рукодельники.
— Точно. Просто безумие!
Траектории пар сближаются, и я вижу, как Пьетра неотрывно следит за нами. Над плечом Железного человека виднеются её карие глаза и блондинистая макушка. Каждая вторая девушка из школы святой Агнессы влюблена в Железного человека, а тот пригласил Пьетру, у которой парни не в приоритете. Какая ирония.
Слышала где-то теорию, что очень красивым людям не стоит образовывать пары. Суть такова: вдвоём они смотрятся не столь эффектно, как по отдельности. Не могут выгодно выделиться на чьём-то фоне. Как по мне, в случае Пьетры и Железного человека она работает не особо: эти двое всё равно выглядят безальтернативными кандидатами на короны короля и королевы зимнего бала. Возможно, в том и заключается их корыстный план, ведь на Железном человеке сегодня вампирски красные брюки, а на Пьетре — мини-юбка им под стать. Класс. Вот это я понимаю стиль.
«Я повстречала его в воскресенье», — поёт на фоне Лора Ниро.
Тёмный огонь во взгляде Пьетры подтверждает: её наезды на Вернона — чистая ревность. Впервые в жизни меня приревновали. Так мило. Так необычно.
Лора Ниро поёт: «И потеряла в понедельник». Вернон вдруг спрашивает:
— Ты ещё пишешь? — Говорит, не давая мне ответить: — Помню твоё сочинение по истории. Это было потрясающе! У тебя настоящий талант, хоть миссис Кемельмахер и не оценила тогда.
То сочинение про Джорджа Вашингтона, Уильяма Хоу и переправу через Делавэр, где я придала отношениям этих мужей невесомую нотку неоднозначности. Приятно, что кто-то помнит.
Лора Ниро поёт: «Я нашла его во вторник», а Вернон продолжает:
— Весь год я хотел подсесть и полюбопытствовать, о чём ты увлечённо пишешь на уроках, — он смущённо улыбается улыбкой «хотел, но постеснялся». — А потом ты уехала из Ньюберга.
Как всегда. «От одной авиабазы к другой» — девиз моего детства. Лора Ниро поёт: «И в среду пошла на свидание». Говорю:
— Ага. Пишу понемножку.
Как правило, в похожих ситуациях — к счастью, редких для меня — люди начинают просить о чём-то вроде: «Ой, а дашь почитать?». Вернон не просит, за что получает ещё пару баллов симпатии.
«И в четверг поцеловала», — поёт Лора Ниро. Сестра Оливия сурово продвигается через толпу, явно намереваясь поймать с поличным каких-нибудь грешников.
— Дай угадаю — ты хочешь изучать литературу, — говорит Вернон, проворачивая меня на триста шестьдесят градусов.
— Не определилась пока.
И деньги не нашла.
— А я собрался поступать в Папский Североамериканский колледж в Риме.
Лора Ниро поёт: «И в пятницу он не пришёл».
— Рим — клёвый выбор. Будь я парнем, тоже предпочла бы держаться подальше отсюда, пока не дописана вьетнамская тёмная сказка.
— Не-не, я не к тому, — трогательно оправдывается Вернон. — И в мыслях не было. Ходят слухи, что призыв вообще отменят аккурат к нашему выпуску.
Лора Ниро поёт: «А когда объявился в субботу, я сказала: «Пока, пока». Я осматриваюсь вокруг и не могу отыскать Пьетру. Рядом с Железным человеком её нет. Они с Чедом болтают у зрительской трибуны, запустив руки в карманы.
— А где Пьетра?
Вернон пожимает плечами и поправляет очки привычным движением носа.
— Над кем-нибудь злобно насмехается, наверное.
Вернон обещает ждать, когда я ухожу доспросить Железного человека, но и тот не ведает, где Пьетра. Лишь надеется, что она вернётся к коронации.
— Ушла полюбоваться в миллионный раз своими спортивными трофеями, — предполагает Чед и отхлёбывает фиолетовой газировки.
Все такие шутники... Ноль пользы от них.
Оставшаяся позади публика начинает дёргаться резче, поскольку оркестр иезуитов завёл «Американку» Гесс Ху. Если кто-нибудь пожелает узнать, зачем я разыскиваю Пьетру, отвечу честно — проверить, не обиделась ли она. Однако никто не желает. Когда девушки уходят вместе, парни сразу думают про туалет, и никому из них не приходит в голову, что девушки могут, к примеру, целоваться там. По крайней мере не в этом десятилетии.
Я прохожу мимо туалетов, где Пьетры нет. Мимо воздушного шарика-отшельника, покинувшего вечеринку и пустившегося в одинокое путешествие по тёмным коридорам. Мимо закрытых классов. Мимо Стены Спортивной Славы, где вывешены все грамоты и выставлены все кубки по волейболу, софтболу, баскетболу и лёгкой атлетике, завоёванные ученицами святой Агнессы. Кубки сопровождают фотографии, на большей части которых присутствует Пьетра. Просто универсальный солдат школьного спорта, только соккерных трофеев не хватает. Если б девушкам разрешили носить варсити как у парней, все почётные нашивки вряд ли поместились бы у Пьетры на рукавах.
«Американка» затухает по мере моего продвижения, и взамен я слышу Смоки Робинсона — «Слёзы клоуна». Прямо из учительской комнаты отдыха.
Пьетра забралась с ногами на диванчик, оставив туфли на полу. Сидит одна во мраке, смотрит на снег по ту сторону стекла и курит. Пахнет не травкой — табаком, — но всё равно поразительно. Никогда не видела её с сигаретой.
— Там Железный человек беспокоится насчёт коронации, — говорю.
В келье уютно: рогатый телевизор, пледик на кресле и силуэт переполненной пепельницы. Эти непринуждённые семидесятые, когда на столике в учительской вот так запросто могла стоять пепельница.
Пьетра делает неопределённый жест той рукой, где сигарета, и на меня не оглядывается.
— Я отрекаюсь от престола, — она перемещает сигарету в рот и медленно прикрывает лицо растопыренными пальцами, — и ухожу в монастырь.
Я тем временем стою возле шкафчика рассматриваю обложки пластинок и кассет-восьмидорожников. Музыкальная библиотека весьма разнообразная: от григорианских хоралов до Лед Зеппелин. Интересно, кто из монахинь слушает Лед Зеппелин?.. Маленький радиотранзистор на батарейках явно принадлежит мистеру Макбрайду. Во время уроков физкультуры наш тренер расхаживает с прижатым к уху приёмником, слушая спортивные трансляции, пока мы прёмся от лыж. Из-за снегозавалов и морозов соккер совсем заброшен.
— В последнее время мне кажется, что папа не вернётся, — голос Пьетры делается бесцветным и отрешённым.
Я усаживаюсь сзади, чтобы обхватить её бёдра ногами и талию руками. Очень удобно, что мы обе довольно мелкие и гибкие. Прижавшись ко мне спиной, Пьетра объясняет:
— Все дурацкие сны. И папины письма. Папа вроде бы прежний, но... — Она жестикулирует, словно так легче отыскать нужные слова. — Появилось в его письмах что-то неуловимо фаталистичное... Что-то азиатское... Дерьмо. Не знаю, как объяснить... Просто чувствую.
Видимо, у Пьетры синдром ожидания. Я наслышана о том, как в последние недели командировки родственники военных становятся особенно нервными и склонными видеть мистические знаки повсюду. А сами военные творят разную чертовщину, стремясь обмануть судьбу и смерть, которая непременно затаилась в конце пути.
— Судя по новостям, во Вье... — Пьетра ёрзает в моих объятиях, и я быстренько исправляюсь: — в Стране тихо. Вряд ли за оставшиеся два месяца что-нибудь случится.
— Нет! — горячо опровергает она. — Это обманчивая тишина. Затишье перед бурей. Папа считает, что весной коммунисты устроят нечто большое... Грандиознее, чем на Тет в шестьдесят восьмом. Вашингтонские служаки не обращают внимания на предостережения офицеров из Страны. Называют их мальчиками, кричащими «Волки!». Такие придурки. За три года папа ни разу не писал о военных планах и стратегии. А вчера написал. Понимаешь? Если уж он подозревает, значит, неспроста. У нас превосходная семейная интуиция.
По всем признакам папа Пьетры и впрямь стал азиатом. Выслушивая тревожный монолог, я утыкаюсь носом в пышную гриву у неё на затылке.
Пьетра такая тёплая и напряжённая. И словно голая душевно. Без стервозных доспехов. Я тоже напряжена. Трудно сохранять спокойствие, когда мы переплетаемся во тьме ночной. И танцы с Верноном. Постоянно ощущаю себя какой-то ужасно нерешительной и озабоченной, причём одно явно проистекает из другого.
— Я боюсь, — хрипловато-плаксиво признаётся Пьетра. — И признаться, что боюсь, тоже боюсь... Так дьявольски устала от маскарада и одиночества в толпе. Для девчонок я сильная и лидер, не могу нытьём опускать себя в их глазах. Перед дедушкой раскисать тоже не хочется. Всю жизнь могла попускать сопли только перед папой и... — она смолкает на полуслове, но хочется думать, что неозвученное слово — «тобой».
Ах. Вот она — миссия святой Дарерки Нью-Йоркской. Слушать про папины самолёты. Слушать про отца Пьетры. Про алеутских ортодоксов Вернона. Писать для людей порнуху и выслушивать их. Глядя на тот же снег, что и Пьетра, я касаюсь её щеки своей и говорю:
— Ну, ты всегда можешь излить свои сопли на меня.