август 29, 2022

+78 °F

солнечно

Хорошо. Допустим, не год. Допустим, пятьдесят. Подумаешь.

Перемотаем на утро, когда школа святой Агнессы стала частью моей жизни, а красный «Мустанг» несёт нас от Катскильских гор к Великим озёрам. Летние мили приближают ко второму дому, и я говорю:

— Закрылочек.

Кайли встряхивает рыжими хвостиками, непонимающе глядя на меня справа и снизу:

— Ты чего, ба?

Она носит сарафан в школьно-католическую синюю клеточку — прямо как Дарерка Имджин когда-то. Только Кайли не тускло-рыжая. Она замечательно рыжая.

— Воспоминания всякие, — говорю. И улыбаюсь ей.

Кручу ручку настройки радио. Двигаю бегунком туда-сюда, вылавливая среди трескучих помех местное утреннее шоу, где ведущие обсуждают осушение Ниагарского водопада и шутят другие понятные мне шутки. Спрашиваю Кайли:

— Что там современные католические школьницы слушают? Лорен Дейгл небось?

— Не знала, что эта раритетная тачка на ходу. — Кайли следит за моей вознёй с доисторическим приёмником. — Откуда она?

— Из глубины веков. — Я барражирую ладонью в воздухе, пытаясь показать сама не знаю что. — Память о старшей школе. О соккере и первой любви. Вывожу из конюшни по особенным случаям.

Кайли делает хитрое лицо, подтягивая гольфы.

— Первой любви? До дедушки? Он знает?

— О, ещё как знает. Они... ладили.

— Между прочим, я тоже записалась в команду по соккеру.

— Образцовый поступок, Кайли Фэй.

Я оттопыриваю большие пальцы вверх и делаю дурашливое лицо, которое так любит Кайли, и она начинает смеяться.

— Докладывай, — говорю. — Когда мои книжки добавят в школьную библиотеку?

— Походу, никогда. Монахини сказали, что в них слишком много злых шуток и порнографии.

Мы синхронно и гнусно хихикаем, стукаясь кулачками.

— Я украду эту характеристику на статус в твиттере, ладно?

— Пожалуйста, — благосклонно разрешает Кайли. — С тебя роялти — мороженое по пятницам. Но мне больше нравится другая цитата, про «циничную принцессу постмодерна». Чья она?

— Одной замечательной женщины. Она была директором во времена моей старшей школы.

Кайли смотрит вперёд и снова на меня.

— Ты строчишь что-то о тех годах. Я видела.

Сглатываю подступивший к горлу ком.

— Это для себя. И самых близких человечков. Слишком автобиографичное. Даже если поменять имена. Да и Боб немножко дуется на свой образ... Говорит, нельзя так жёстко троллить партнёров.

— Твой литературный агент ещё не на пенсии? — изумляется Кайли. — Он же старый как...

— Т-ш-ш, — я прерываю её, бережно накрывая ладошку своей. — Не будем. Мы не старые. Мы классические.

Школа святой Агнессы — всё такой же очаровательный гигантский кирпич, оброненный Господом над восточными субурбиями Баффало. Не как современные обувные коробки с кондиционерами.

— Вот и добралась ты до школы, — говорю, открывая перед Кайли пассажирскую дверцу, — несмотря на суперзанятых родителей. А всё почему?

— Потому что у меня супермегаклассная бабуля! — хохочет во все брекеты Кайли, когда я подхватываю её на руки и отрываю от земли. Есть ещё силушка у бывшей спортсменки.

Посеревшие от непогоды святые мученики заняли отведённые выемки в стенах, словно почётный караул. Я говорю:

— Давай, беги к своим.

Дети, дети повсюду. Бежевые брюки и плиссированные юбки. Сарафаны в синюю клеточку и рубашки-поло с ягнятами и буквами «А» на груди. Девочки и мальчики. Школа святой Агнессы стала смешанной через три года после моего выпуска. Дети возвращаются в школу улыбаясь, потому что школа улыбается им. Монахини, Вернон и другие учителя-миряне. Дети волокут книги, выстраивают живую арку из рук для новичков, фотографируются в картинной раме «учебный год 2022-2023» для школьного инстаграма.

Дети очень разные, но я смотрю на них и вижу нас всех.

Засунув руки в карманы кофты «Святая Агнесса, команда по соккеру, Класс-73», шагаю по тротуару. Свежий асфальт положили. Нет больше разметки из нашей юности, но почётные парковочные места капитанов и президента всё так же промаркированы большими «А», похожими на Эйфелеву башню — нашу Эгги-башню.

Проходя мимо красной «Альфа-Ромео» с калифорнийскими номерами, я непроизвольно замираю, и ближайшие люди тоже исполняют «ого-секунду», когда видят нас и Кирстен рядом. Побудем оптимистками и сделаем вид, будто не очень-то мы изменились.

— Решили возобновить игры в дальнобойщиц по случаю юбилея, — усмехается сестра.

— Достойный срок для истинной любви. — Я целую её в щёку в ответ. — Ведь порезвимся ещё столько же, правда?

— И я вас поздравляю. — Кивая в сторону Вернона и детской компании, Кирстен шепчет: — Он смотрит на тебя так же, как и в семьдесят втором. Ужасно мило.

Вернон умный и адекватный, а меня можно терпеть. Как показывает жизнь, солидность и лёгкий хаос прекрасно друг друга дополняют.

Сестра пишет что-то в телефоне, загадочно прикусив губу, и мне приходит сообщение:

«Признайся, ты изменяла когда-нибудь?»

«Только с девочками», — пишу.

Дети направляются в церковь. Мы ржём.

Жёлтая полоса ватиканского флага и жёлтые автобусы. Стадион имени Джеймса Т. Андерсона какой-то перестроенный совсем. Жизненный этап: однажды мы открываем карты Гугла, чтобы посмотреть детские места, и узнаём их при некотором везении. Однажды выясняем, что нельзя больше съездить в Канаду по нью-йоркским водительским правам без фотографии. Слышим от детей слова «папа» и «бабушка» и осознаём, что больше не к кому так обратиться самим.

Я топаю дальше и дальше, пока не достигаю слов porta coeli, в камне высеченных.

«Я не религиозна, но католичка». Людям не в теме эта фраза выносит мозг, а для нас — обычное дело. Католическая Церковь — это старый отчий дом, с которым ты можешь находиться в разлуке и ссоре, но если однажды почувствуешь, что нуждаешься в его свете и тишине — откроет двери, не выставляя условий.

Я захожу в двери, на которых нет больше расписания с мессами на итальянском и польском. Иду под люстрами и готическими сводами. Присаживаюсь рядом с блондинистой дамой и, легонько толкая её плечом, спрашиваю:

— Кофта-то почему волейбольная? Всё единообразие нам испортила.

Пьетра опускает подбородок, читая надпись на своей груди:

— Вот же... Как так?

— Скажи ещё, что имя кошки забыла.

Пьетра склоняет голову к плечу, словно в самый-самый первый день, и улыбка её расцветает, как весенние поля Виргинии в ускоренной перемотке. Улыбка почти не изменилась, хотя преуспела Пьетра во многом: умудрилась вырастить дофига винограда, обзавестись сыном, у которого уже собственные дети одного возраста с приёмными детьми Кирстен и Пьетры есть, а ещё — жениться на моей сестре, когда Калифорния узаконила однополые браки. Ох уж эта Калифорния.

Дети, дети, дети, монахини, учителя. Мне машет Абигаль. Хор запевает «Пришло время поклониться». Мы встаём, приветствуя процессию в богослужебных облачениях.

Теперь уже Пьетра подталкивает меня плечом в отместку — чинно и как бы невзначай, — а священник говорит:

— ...Какой чудесный день! Новый учебный год и столько детских лиц от первого класса до двенадцатого! Я прошу вас сесть.

— Ты часто задумываешься над маленькими развилками? — спрашивает Пьетра, глядя на поджигающего волосы товарищу алтарного мальчика.

Священник говорит:

— Ко мне подходили дети и просили длинную мессу, чтобы они могли пропустить побольше уроков.

Если бы мать выбрала меня, если бы я не осталась на второй год в шестом классе, если бы, если бы... Бла-бла-бла.

Священник говорит:

— ...Все мы отыскиваем знаки и страшимся неизведанного.

А я говорю:

— Да и Бог с ними, с развилками этими.

Пьетра умиротворённо кивает. Когда-то Кирстен сказала папе, что не держит зла и ни о чём не жалеет. Ты была права, сестрёнка. Как и всегда. Мы не должны. И мы не жалеем.

Вот они мы: идём через самих себя сквозь любовь и бураны, стадионы и засады, но каждый раз умудряемся извернуться с пользой. Просто красавицы. Хорошие подруги с холодной весны 1972-го и во веки веков. А-минь.

* * *

 2022