Шурх.
Шурх.
Шурх…
Солёная морская вода волнами бежит на берег, обвивается вокруг обнажённых до колена ног. Каждая волна касается ног, погруженных в воду почти до той же глубины.
Одежда Корекиё — тёмно-зелёные штаны и белая хлопковая рубаха — насквозь мокрая.
Фольклорист неподвижен. Даже его мокрые волосы — и те не вздыбаются на ветру. Морской бриз щекочет мокрые руки и шею. Холодок скользит по коже.
Глаза глядят в розовеющий горизонт. Он расцветает через свинцовые тучи, продлевавшими ночной сумрак.
Не слышно никого.
Ни птиц, ни зверей, ни людей. Шелестят только пальмы и море.
Как долго здесь стоит Шингуджи? Он не помнит. Наверно, всю ночь? Или где-то с середины ночи, когда во сне с моря его позвал знакомый голос? Был ли то ангел или сирена? Или…?
Он не думает об этом.
Мысли — пустое. Мысли непостоянны, недолговечны. За минуту их может возникнуть свыше нескольких сотен — настолько они быстры и многочисленны.
Он не хочет думать.
— Идёш-ш-шь? Прих-ходи. Ж-жду тебя. Ну где ж-же ты? — шепчет море.
Корекиё молчит, чувствуя, как море омывает ноги.
— Что ж-же ты не идёш-ш-шь?
Он смотрит в рассвет, как очарованный, не шевелясь и не шурша морским полотном.
— Иди ж-же, я буду рада, когда ты придёш-шь.
Наконец, он делает шаг вперёд.
— Я обняла бы тебя, если бы ты приш-шёл.
Ещё шаг. Ещё. Ещё. Ещё. Ещё.
Море почти по пояс.
— Я так долго ж-ждала тебя. Я приж-жму тебя к своей груди…
Вода по грудь. Мокрые концы тёмных волос касаются воды. Золотистые глаза ловят золотое солнце.
— Не нуж-жно думать.
— Я и не хочу, — с болью от онемения Корекиё открывает губы и шепчет дрожащим голосом.
Шаг. Ещё шаг.
Сзади, с берега — тихий шорох. Его почти не слышно — под ухом громко шуршит море и зовёт.
Но с берега — тоже, будто шёпот, будто шум:
— Ш-Шингудж-жи-с-сан!
Корекиё замирает.
— Корекиё! Киё!
— Не с-стой, — шепчет море, — ш-шуруй ко мне, я всё ж-жду тебя…
— Корекиё!
Юноша, положив ладони на поверхность воды, медленно оборачивается.
— Наконец-то мы тебя нашли, — с одышкой восклицает Кируми. — Куда ты пропал?
— Я…
— Рантаро поднял весь наш класс на уши. В городе не нашли, возле храмов тоже. И в отеле тебя не было.
— Тоджо-сан?..
Она крепко обнимает его. Он не сопротивляется, смотрит куда-то вглубь берега.
— Мы переволновались за тебя, Шингуджи-сан, — голос Кируми дрожит и надрывается, и она с трудом глотает попавшие в горло слёзы.
Фольклорист с трудом отрывает руку от воды. Ею он касается затылка горничной.
— Будь честна, Тоджо-сан. Ты переволновалась, и никто иной.
Первые рассветные лучи так нежно ложатся на голову девушке, что юноша заворожённо любуется локонами и играется ими, трогая пальцами.
— Почему ты пришёл сюда?
— Не с-стой ж-же!
— Море зовёт меня. Меня ждут.
— Корекиё, — горничная хватает юношу за пряди и крепко сжимает их, глядя куда-то в область сердца. — В море тебя никто не ждёт.
Он снова смотрит в море, молчит. Смотрит и на Кируми.
Море шумит громче, поднимая волны немного выше, шипит и кривится.
Над их головами розовое небо начинает прятаться за тяжёлыми облаками.
— Пойдём, — с уставшей, полусонной улыбкой говорит Корекиё, нежно берёт Кируми за руку, — будет шторм.