Кируми почти всегда носит перчатки. Уборка, стирка, глажка — всё в перчатках. Любой выход на улицу — только в кожаных перчатках или митинках. Даже во сне её руки, обильно смазанные кремом, покоятся в своеобразной клетке.

   Корекиё привык жить в таком обилии перчаток: тем более, у Кируми они всегда сложены в одном месте, так что акссесуар этот не причиняет ни неудобств, ни вреда.

   Единственное, что его беспокоит — то, как она надевает их.

   В одиночестве, пока никто не видит, пряча лицо за чёлкой.

***

   Где-то за окном медленно и осторожно поднимается солнце. Его не видно за запотевшим стеклом, но небо из сумеречного индиго становится утренне-серым. Из постели в такую погоду — за окном слышен стук дождевых капель — вылезать не хочется никому: ни питомцу, ни человеку.

   Медленно потянувшись, Кируми поднимает руки вверх и выгибается, словно кошка. Она снова принимает расслабленную позу, а потом переводит взгляд на ладони. Не двигается.

   Через несколько минут Корекиё, лежавший рядом, чувствует спиной неравномерные вздрагивания.

   «Кируми?» — обеспокоенно мелькает в его голове, и Шингуджи аккуратно поворачивает голову в сторону девушки.

   Тоджо сидит, съёжившись, напрягая своё тело, и закрывает своё лицо руками. Она всё так же вздрагивает, будто что-то невидимое бьёт её током. До уха Корекиё доносится дрожащее дыхание Кируми, прерывистое, словно она задыхается.

   Она, увидев краем глаза через щёлку между большим и указательным пальцами, что за ней пристально наблюдают, убирает руки и быстро вытирает лицо.

   — Ах, Киё, — Тоджо выдавливает смешок. — Утра!

   Его тонкая рука опускается на бедро, а сам Шингуджи поднимается, опираясь на предплечье другой руки. Роста хватает, чтобы слегка нависнуть над девушкой.

   — Кируми…

   Сонными глазами Корекиё внимательно изучает опухшее лицо, покрасневший, шмыгающий нос и усталые, мокрые глаза.

   Пристальный взгляд фольклориста напрягает горничную, и она подносит руку к глазам.

   — Пожалуйста, не смотри…

   — Хорошо.

   Но рука Кируми не достигает глаз — Корекиё хватает её и сжимает.

   — Ки-Киё! — голос Тоджо где-то между возмущением и паникой.

   — Минутку.

   Корекиё внимательно всматривается в руку.

   — У тебя долгая линия жизни, — говорит он, водя указательным пальцем по ладони, — с островками и наложением. Линия сердца отклонена в сторону холма Луны.

Кируми вопросительно смотрит. И всё же решается спросить:

   — Это?..

   — Это значит, что ты проживёшь долгую, счастливую жизнь, — мраморно-белые руки Корекиё, образуя чашу, сжимают руку Кируми в расслабленный кулак.

   Озадаченно шмыгнув носом, Тоджо не сводит с него взгляд.

   — И ещё кое-что.

   Шингуджи аккуратно открывает её ладонь и целует в середину.

   — Не переживай по поводу этих шрамов, прошу тебя.

   Он оставляет ещё один поцелуй на покрытой мозолями и белыми полосками шрамов руке, не поднимая глаз.

   — Ты…

   — У нас всех остались эти травмы после Данганронпы, Кируми, и у меня в том числе. Твои руки стали даже ещё прекраснее.

   Нахмурив от боли брови и зажимая рот ладонью свободной руки, Тоджо беззвучно падает на плечо Шингуджи и оставляет мокрые следы.

   — Ну, ну, — Корекиё наощупь касается её головы и нежно перебирает светло-зеленоватый шёлк волос. — Тише, всё хорошо. Ты прекрасная так, как ты есть.

   Она поднимает голову, снова вздрагивая всем телом, и смотрит на него: Корекиё вытирает её крупные слёзы большими пальцами.

   — Давай ты умоешься, а я приготовлю чай.

Кируми беззвучно кивает.

   — Вот и договорились, — поцеловав девушку в красный и опухший носик, он смотрит на неё.

   Вытерев слёзы и убрав руку из хватки парня, Тоджо снова бросает взгляд на испещрённую шрамами ладонь и, ослабленно улыбаясь, кивает снова.

   — Кто тебя научил хиромантии? — Кируми, уже смеясь, бросает вопрос вслед уходящему на кухню Корекиё.

   — Сестра, — с тихим смешком отвечает он.