— Уже ночь, милый братик, — Миядера привычно улыбается, щуря свои лисьи глаза. — Тебе пора спать.

   Корекиё ложится в свою постель, крепко держа в холодных и потных кулаках тёплое одеяло.

   — Не слишком ли рано? Только полночь.

   — Уже. Уже полночь, милый.

   Юноша уже взрослый, ещё немного, и он переведётся на второй год старшей школы — но его сестра бегает за ним квохтающей наседкой.

   — А мне надо бы принять таблетки, — уже не так мило ворчит Миядера.

   Старшая Шингуджи перебирает прикроватную тумбочку брата: он хранит её лекарства там.

   Но там их нет.

   Девушка скалится и сжимает кулаки — от злости дрожат руки и немного свистит голос.

   — Где мои лекарства?

   — Ты злоупотребляешь снотворными, — полусонно говорит Корекиё и вытирает холодный пот. — Доктор сказал, что тебе пора снижать дозировку.

   — Ох, да неужели?

   У Миядеры дёргается глаз, и, прошипев, она прижимает его ладонью и уходит из комнаты.

Корекиё прячется почти с головой. Ничего, только перетерпеть.

   Она часто злится на него, но скоро перестанет.

   Он же делает лучше для неё.

   Он же делает лучше для неё?

   — Ах, совсем забыла, — Миядера снова врывается в кокон, — я же испекла печенья! Попробуешь?

   Младший Шингуджи приоткрывает зажмуренные глаза.

   Она так часто делает.

   Покричит, ударит, приласкает, погладит.

   Она же любит его, не так ли?

   В исколотых капельницей руках, холодных и жёстких, полумёртвых, Миядера держит стакан молока и миндальные печенья. Она знает, что он их любит.

   — Поужинай, а я потом спою тебе на ночь колыбельную, — сестра ставит тарелку на тумбочку. — Эти печенья только для тебя.

   Корекиё приподнимается, ставит подушку у изголовья и садится. Миядера садится рядом, не залезая на кровать, берёт его переднюю прядь и немного играется с ней.

   — Попробуй, милый.

   Лицо старшей Шингуджи искажено каким-то болезненным ожиданием.

   Брат берёт печенье и надкусывает.

   Печенье на вкус едва ли сладкое — но она никогда и не была щедра на сладость, он привык. Но вкус горького миндаля всё неприятнее давит где-то внутри.

   Корекиё запивает молоком — и вкус не уходит.

   — Не переживай, братец, — неестественно золотые глаза сестры смотрят на него.

   Он с трудом смотрит на неё.

   — Уж яда на тебя я не жалела, — уродливо скалится она.

   Сестра берёт ещё печенье — и хватает брата за щёки и насильно пихает его в рот.

   Младший Шингуджи давится, хватается за горло.

   Она ведь просто так проявляет любовь к нему?

   — Ну же, ну же, время подошло, — напевает она. — Что же, милый, хочешь, чтоб было хорошо?

   Она укрывает одеялом задыхающегося Корекиё с головой и крепко зажимает край одеяла в области его носа и рта.

   — Больше не могу, тебе пора поспать…

   Брат ещё дёргается, пытаясь вырваться.

   Движения его всё слабеют и слабеют. Миядера хмурится с мрачной улыбкой, когда Корекиё перестаёт шевелиться.

   — Я спела колыбельную, где умер ты в конце.

   Костлявые пальцы роются под подушкой и находит коробку от снотворных. Руки девушки ещё дрожат.

   Миядера улыбается и тихо, но истерично смеётся, рассматривая труп брата.

   — Ну, хвала богам, ты сдох раньше меня, ублюдок.