Миядера поливала кустик карликовых роз, что-то тихо напевает себе под нос. Ярко-красные, будто свежая помада, бутоны приоткрывались, тянулись к их желтоглазому солнцу, которое дарило им заботу.

   — Мне нравится этот цвет, — приговаривала она в минуты, когда её брат был рядом.

   — Такой яркий и насыщенный… Намного ярче, чем моя помада…

   Бутоны сладко благоухали, манили своим запахом, усыпляли, словно дурман маковых полей, но более приторный.

   Корекиё мог лишь наблюдать за тем, как Миядера что-то нежно говорила, почти пела, своим крохотным розам.

   Любила ли она розы по-настоящему? Любила ли она их лишь потому, что их любят все женщины?

   Корекиё никогда не знал этого.

   Но розы сопровождали всю её жизнь. И венок на похоронах Миядеры тоже был из тёмно-бордовых роз.

   Корекиё тоже любит эти цветы. Нежные бутоны ароматной мелодией всегда напоминают ему о чём-то важном. О чём-то важном — но не очень хорошем.

   Миядера тоже была с длинными чёрными волосами.

   Миядера тоже пользовалась косметикой.

   Миядера тоже увлекалась фольклористикой.

   Миядера тоже сдерживала свои эмоции.

   Миядера тоже любила розы.

   Корекиё плетёт венки из роз, часто колется о шипы, но не шипит от боли, а лишь продолжает плести. Стебли роз — почти что тернии, но не он здесь мученик: венец плетёт он ей.

   — Прости меня, Миядера, — тихо шепчет Корекиё и кладёт очередной венец на её могилу. — Я не могу пока искать тебе новых подруг. Я не знаю, где их искать.

   Юноша как-то вспоминал, что сестрица говорила ему в больнице, пока поливала свои розы на подоконнике.

   — Ты ведь замечал все эти клише во всех этих книгах? Как сюжеты переходят через сотни поколений и, по сути дела, никогда не изменяются?

   — Конечно, я замечал.

   — Когда-то в Древней Греции Аристотель предложил свой взгляд на это. Все вот эти пародии, копии — это есть мимесис.

   — Мимесис?

   — Подражание. Всё творчество, в том числе и народное, — подражание и особенное переосмысление реальности. А дальше — подражания подражаниям, и так до те пор, пока оригинал не канет в небытье.

   Корекиё чувствовал, что когда-нибудь он дойдёт до этой мысли.

   Перед зеркалом видно лучше: исколотые худощавые руки, впавшие скулы и глаза, бледную кожу, длинные чёрные волосы, красные от помады губы. Видна роза в петлице тёмно-зелёного школьного пиджака и кровь на одежде — тоже не его.

   Всё не его.

   Фольклорист долго смотрит в зеркало. Розы в букетах лежат на туалетном столике: все красные.

   — Быть может, нужно что-то поменять?

***

   В тёмном сумраке тёплой летней ночи стоит духота. И в этой синеве так непривычно видеть Корекиё — теперь тоже в холодных тонах.

   Шингуджи сидит на берегу моря, свесив ноги с пирса, и в его руках — букет синих роз. И с берега доносятся глухие звуки блюза. Холодный лунный свет ложится на отражение морской воды и тёмно-синие волосы фольклориста, завязанные в высокий хвост.

   Быть может, в синем — его спасение?

   Но всё равно остаётся что-то не то: Корекиё выбрасывает букет в море, отдаёт его солёной волне.

   Синих роз не существует в природе. Это искусственно выведенный сорт. Синие розы — недосягаемость, поэтичность — и фальшь, подделка.

   Синева неба уходит на берег — и сумрак отступает, отдаёт сцену алому рассвету.

   Со стороны людей до сих пор глухо фальшивит блюз, под ногами, разбиваясь о песок и камень, слабо шумят волны.

   Корекиё встаёт на мокрую древесину мостика, ступает по пирсу к самому его концу, уходящему в море, останавливается у края — и шагает в воду.

   Белая морская пена приносит лепестки синих роз и въедается в чёрные водоросли волос — всё, что остаётся от Корекиё над водой.