Уже пару дней пять рас на удивление мирно сосуществуют в стенах крепости. Какое разочарование. Я-то надеялся, что в первую же ночь модрэсы и пратусы устроят жуткий скандал, за которым я бы с удовольствием понаблюдал. Но ни криков, ни оскорблений, ни бессмысленных смертей. За последнее особенно обидно. Не дали бедному нэкрэсу всласть насмеяться. Потешнее бессмысленной смерти только случайная. Но на такую роскошь и вовсе не стоит надеяться. Ведут себя воители и воительницы как паиньки. Жутко злые, вооруженные до зубов, но паиньки.

Агафэсы, по натуре создания заботливые, делают все для того, чтобы нашим гостям жилось максимально комфортно. В связи с этим еще до приезда союзников они заготовили отдельные комнаты для высших рангов и казармы для рядовых солдат. Предупреждая возможные конфликты, распределили всех так, чтобы расы лишний раз друг с другом не пересекались. Единственное место, где им приходится терпеть присутствие друг друга, огромная трапезная, рассчитанная на пять тысяч человек. Клысц сперва хотел сделать так, чтобы расы питались каждая в свое время, но почти тут же столкнулся с непреодолимой проблемой. Поставь модрэсов перед пратусами или пратусов перед модрэсами, и возмущений не избежать. Их в любом случае кормить пришлось бы в одно время. А загвоздка главным образом заключалась именно в них. Можно было бы развести их по разным помещениям, но тогда комнаты должны были быть одинаковыми, иначе те, у кого комната меньше, однозначно взъелись бы на тех, у кого она больше (младенцы умнее, честное слово). Да и не то чтобы в крепости имелось место под вторую трапезную. Так что питаемся мы все вместе, кидая друг на друга раздраженные взгляды, но не предпринимая более активных действий. Я таким раскладом недоволен. Что это за утро такое убогое, если не начинается с чьей-нибудь смерти? Порицаю.

В зале двенадцать длинных столов. Для каждой расы отведено по три. Я сижу с агафэсами. Немного в стороне, чтобы лишний раз их не беспокоить. Передо мной порядка восьми блюд, потому что ем я непростительно много. Мне всегда казалось, что если агафэсы когда-нибудь и выгонят меня из крепости, то не из ненависти к моей расе, а потому, что я поглощаю месячный паек за неделю. Невыгодно держать при себе столь прожорливую скотину.

Прежде чем приступить к завтраку, я решаю заняться своим левым запястьем. Вытаскиваю из кармана кожаного жилета длинную полукруглую иглу из кости лисы и красную бечёвку. Накануне я ради интереса спрыгнул с утеса и разбился о камни. Семь из десяти. До этого я прыгал с утесов только в воду. Тоже разбивался насмерть, но ощущения от удара о воду отличаются от ощущений удара о камни. Скучновато. Не выше пяти из десяти. Теперь я это знаю.

Собрать свое тело труда у меня не составило. Не впервой. Проблема лишь в левом запястье. Оно не срастается, но причина тому не утес.

Через некоторое время после приезда в крепость агафэсов, я столкнулся с необъяснимым. Прозвучит странно, но у меня начались проблемы со здоровьем. Я перечитал о нэкрэсах множество книг, которых в библиотеке крепости в достатке. Узнал много нового и интересного, но не нашел и упоминания о том, что моя раса может хворать. Это даже звучит абсурдно. Как может заболевать создание, которое не умирает, даже если ему отрубить голову, сжечь дотла или выпотрошить подобно домашней скотине? Даже если нэкрэса превратить в прах, он восстановится. Не спорю, очень медленно. На это потребуется не меньше месяца. Но восстановится же. Так о каких хворях можно вести речь?

Но я болен.

Началось все с незаживающих царапин, которые появились на моем теле без ведомой мне причины. Мне бы задаться вопросом, почему на них не распространяется мое молниеносное восстановление? Но это были всего лишь царапины. Когда рядом с ними начали образовываться нарывы, я слегка забеспокоился, но все еще недостаточно для того, чтобы осознать плачевность моего положения. Я бы еще долго отрицал очевидное, если бы одним дивным утром, умывая лицо, не ощутил странный холод в левом глазу. А потом обнаружил этот самый глаз в бадье со студеной водой передо мной. Он просто выпал. Не единожды я возвращал глаз на место, но каждый раз надолго он в моей глазнице не задерживался. Сам по себе глаз продолжает видеть и чувствовать. Но мое тело его отвергает. Отчаявшись с ним биться, я заботливо положил глаз в музыкальную шкатулку, что нашел в подвале крепости, и теперь прячу пустую глазницу за черной повязкой с вышитым на ней перламутровым крылом — гербом агафэсов.

Подобная глазу участь постигла и несколько моих зубов. Спасибо, что не передних, но думаю, и их час еще настанет. Они так же выпали сами по себе. Один во время трапезы, второй ночью — я проснулся, подавившись им и померев минуты на четыре. Два из десяти. Абсолютно глупая смерть. Но оригинальная.

Пытаясь понять природу этих ран, я несколько раз выдирал зубы, соседствовавшие с теми, что выпали. Но на их месте тут же вырастали новые. Я делал надрезы над и под гноящимися ранами, в которые за три года превратились когда-то незначительные царапины. И повреждения, нанесенные мною самим, заживали в мгновение ока, после себя оставляя лишь тонкие серые шрамы. Абсцесс же необъяснимых увечий не останавливает ни одно из известных мне лекарств. Боль сильная и неуемная. Боль, из-за которой тяжело ходить, тяжело стоять и почти невозможно спать. Мне ничего не помогает. Ничего, кроме сладких моментов короткой смерти, а точнее неги бессознательности. Да, я тоже могу умереть. Ненадолго. Если очень постараюсь, расслаблюсь и очищу разум. Для нэкрэсов смерть подобна наркотику: один раз умрешь и остановиться потом не получится. Будешь искать смерть снова и снова. Слишком этот процесс приятен. Не в физическом плане, а в духовном. Покой, который дарит кончина — это лучшее, что когда-либо я испытывал.

В моем сомнительном положении мне греет душу лишь одна мысль: возможно, сам того не понимая, я открыл второй способ ухода нэкрэса из жизни. Потому что мне кажется, что происходящие со мной неприятные процессы ведут именно к этому. К столь желанной смерти. Так-то я не против! Вот только было бы чуточку обидно умереть до стычки с эгриотами. Еще обиднее уйти, не узнав причин происходящего со мной и не написав об этом опуса для последующих поколений нэкрэсов. Любопытно же, что меня убивает.

Я продеваю кончик красной бечёвки в ушко иглы и начинаю пришивать кисть к руке. Я могу шевелить пальцами, ощущаю ее, где бы она не находилась, но срастаться с рукой кисть не желает, так как вокруг нее образовалась одна из тех самых незаживающих ран. В этот раз следует сделать побольше стежков. Ненавижу терять запястье, а затем искать его по всей крепости.

— Ксэт, ты уже видел?! — появившись будто из ниоткуда, восклицает Парц и подсаживается ко мне.

— Свет в конце тоннеля? Нет, не видел ни разу, — оповещаю я агафэса, не поднимая на него единственного глаза. Слишком сосредоточен на стежках.

— Вывесили свиток со списком тех, кто патрулирует крепостную стену этой ночью! — сообщает мне парень с привычным ему восторгом. Иногда мне кажется, что покажи Парцу палец, и он чисто из принципа будет восторгаться им минимум час. Агафэсы сами по себе народ открытый, но Парц — даже слишком. Наверное, поэтому я не могу отвязаться от него вот уже три года. Видели бы вы его в тот день, когда он приехал в крепость и узрел мое нэкрэсовское великолепие. Весь день разве что хороводы вокруг меня не водил. Заваливал тысячами вопросов. А когда я ему отвечал, разве что в рот не заглядывал. Остальные агафэсы от его поведения пребывали в немом шоке и с опаской ожидали, когда мое терпение лопнет. А когда оно так и не лопнуло, оказались шокированы вдвойне. Они-то полагали, что я, чуть что, умерщвляю всех, кто мне не по нутру. А умертвив, еще и надругаюсь. Одним словом: времени зря не теряю и провожу его с пользой. Но слава явно идет впереди меня. Могу поклясться, ни один труп, встретившийся на моем пути, не претерпел того, чего все от меня с таким нетерпением ожидают. Боюсь, еще пара лет — и общественность, недовольная моим целомудрием, начнет настаивать на сих действиях, а при отказе — угнетать за то, что я не кувыркаюсь с мертвецами.

— А криков столько, будто вывесили чьи-то внутренние органы, — вздыхаю я. — Что в этом списке такого особенного? — интересуюсь я скучающе, продолжая сшивать собственную плоть.

— Как что? — вздрагивает Парц. — То, что в этом списке есть ты!

— Каждый из нас окажется в каком-нибудь списке рано или поздно, — произношу я замогильным голосом, имея в виду далеко не патруль. Парц, безошибочно поняв, о чем я говорю, сперва бледнеет, а потом сдавленно смеется.

— Никогда не привыкну к твоему чувству юмора, — признается он, хлопая меня по плечу и сим жестом поднимая с меня целый рой красных плотоядных мотыльков. Они чуют исходящий от меня запах разложения и летят на него, надеясь не только попировать, но и оставить небольшой «подарочек» в одной из гноящихся ран. Когда я обнаружил в себе личинки мотыльков впервые, меня пару раз стошнило, прежде чем я решился извлечь их из раны. Совсем еще зеленым малым я был. Впечатлительным. Но спустя время это стало для меня обычным делом. Даже рутиной. Каждое утро я умываюсь, собираю передние пряди волос на затылке в хвост, а затем принимаюсь убирать личинок. Мелькает у меня периодически мысль не трогать животинок и сделать примочку из мятного лопуха прямо поверх них. Но я отгоняю от себя эту идею. Задохнутся же. Помрут. А ведь личинки не виноваты в том, что они личинки, как и в том, что для их рождения нужна твоя омертвевшая плоть. Ох, мотыльковые детеныши, как же я вас понимаю…

Примочки я, кстати, делаю для того, чтобы оказавшиеся рядом со мной люди не теряли сознание от исходящего от меня трупного амбре. Мятные лопухи отлично убирают запах, но недостаточно хорошо для того, чтобы его не учуяли мотыльки.

— А кто говорит, что я шучу? — ухмыляюсь я, а затем рву зубами бечёвку. Запястье готово. Шевелю пальцами, проверяя, не потеряли ли они чувствительность.

— Не спросишь, кого тебе поставили в пару? — задает Парц провокационный вопрос.

Пару? Я знаю, что в патруль ходят по двое, но считал, что пары будут формироваться из представителей одной расы. А так как я единственный нэкрэс на ближайшие километры, очевидно, меня должны отправить патрулировать территорию перед стеной в гордом одиночестве.

— Смерть? — делаю я, как мне кажется, логичное предположение. Парц недовольно морщится.

— Вот еще, — хмурится он. — В пару с тобой поставили кратоса. Его имя Джаэр! — оповещает Парц и явно ждет от меня бурной реакции. Только не могу понять, какого плана. Я должен радоваться? Или гневаться? Потому что мне-то, скажу прямо, начхать.

— Волшебно, — вздыхаю я равнодушно. Кратос так кратос. Бьюсь об заклад, некий Джаэр, увидев рядом со своим именем расу вынужденного напарника, уже побежал к Клысцу с требованием заменить меня кем-нибудь другим.

— И это все, что ты можешь сказать? Волшебно? — возмущается Парц.

— Волшебно, жду не дождусь, — цежу я. — Так лучше? — уточняю, берясь за поглощение сытного завтрака.

— Не лучше! — не отстает Парц. — Подумай сам. Тебе предоставляется невероятная возможность поговорить с ним!

Ой, невероятно не хочу ни с кем говорить.

— Узнать о его расе что-то новое!

Мне и чего-то старого вполне достаточно.

— Кратосы ведь такие загадочные! — воодушевлённо глаголет парень.

— Я тебя умоляю, — закатываю я глаз. Загадочные, ха! Мое запястье может бегать по крепости и воровать для меня хлеб с кухни. Вот это загадочно! Даже для меня. — С чего ты вообще взял, что между нами завяжется беседа?

— Восемь часов патрулировать стену в полной тишине? Как ты себе это представляешь? — хватается за сердце Парц.

— Очень даже замечательно представляю, — упрямлюсь я. Сомневаюсь, что кратосы из болтливых. Я и сам не шибко общительный парень. Так что восемь часов молчания не кажутся чем-то из ряда вон выходящим. Обидно лишь, что партию со смертью придется перенести на завтра. А я ведь уже присмотрел в Синем лесу дуб, на котором было бы восхитительно повеситься в ближайшее время.

— Ты просто обязан с ним поговорить! — настаивает Парц. — Я уже и список вопросов составил, — заявляет он и начинает рыться в карманах в поисках свитка. Я лишь тяжело вздыхаю. Не хочу я разговаривать с кратосом. И уж тем более задавать ему наверняка глупые вопросы. И в патруль с ним идти не хочу. И без него не хочу. Хочу к дубу. Я уже и веревку приготовил. И пенек, который мне сослужит вместо подставки, раздобыл. Ненавижу, когда мои планы на смерть катятся ко всем чертям.

Парц, к моему сожалению, находит-таки помятый свиток и вручает его мне.

— Я не стану ничего у него спрашивать, — отказываюсь я от списка.

— Ксэт, ты мне друг или кто?! — взывает меня к ответу Парц, нахохлившись.

— Или кто, — отвечаю я с готовностью.

— Ну Ксэт, — начинает канючить парень. — Ну пожалуйста. Ну спроси. Я помру, если не узнаю ответы на свои вопросы! — заявляет он.

— Так в смерти нет ничего плохого. Помрешь так помрешь. Это даже хорошо. Не придется больше мыть полы, ты ведь этого так не любишь, — подхожу я к вопросу философски.

— Ксэ-э-э-т, ну пожа-а-а-алуйста, — безумно бесит, когда Парц так делает. Еще больше бесит осознание, что он будет это делать весь день до тех самых пор, пока я не дам согласие. А на моих нервах играть нельзя. Я, между прочим, могу и личинками мотыльков закидать так, мало не покажется.

Ну или отсечь какую-нибудь конечность своей косой. Об этом тоже забывать не стоит.

— Демоны с тобой, давай сюда, — с этими словами я вырываю свиток из рук юного агафэса, раскрываю его и пробегаю взглядом по вопросам. Первые три тривиальные, даже я могу на них ответить. Четвертый и пятый — посложнее, но если включить логику, также можно справиться самостоятельно. Читаю шестой и давлюсь кашей с черносливом.

— Это что? — сиплю я, тыкая пальцем в вопрос. Парц покрывается легким румянцем.

— Так любопытно же, — бормочет он, смущенно почесывая кончик носа. Парц обычный деревенский парнишка. Простой, искренний и не знающий границ дозволенного. Язык как помело. Я сам был таким. Вот только меня жизнь кое-чему научила. А Парца нет. И когда-нибудь ему это однозначно аукнется.

— Любопытно узнать, сможешь ли ты строчить такие дурацкие вопросы без рук. Вот это действительно тема занимательная, — замечаю я, как бы невзначай поглаживая древко косы, что лежит на столе справа от меня. — А твой вопрос — верх бестактности.

— Да ладно тебе, все ведь любят поболтать о таком! — отмахивается Парц.

— «Все» — это кто? — уточняю я.

— «Все» — это все, кроме тебя, — смеется парень. — Для тебя это почему-то больная тема.

— Почему-то? — приподнимаю я брови, стараясь подчеркнуть уровень скептицизма в голосе.

— Ксэт! — не намерен отставать Парц. — Я не вижу в моем вопросе ничего плохого, — настаивает он.

— Что, зрение упало? — фыркаю я.

— Сперва спросишь его про их народную кухню. Потом про оружие, — подсказывает мне Парц, игнорируя мои слова.

— А затем будет весьма уместно поинтересоваться, как однополые мужские пары проводят друг с другом ночи? — невесело усмехаюсь я. — Объясните, пожалуйста, господин кратос, а куда и как вы всовываете то, что следует всовывать?

— Да тише ты, — вздрагивает Парц и начинает опасливо озираться.

— Зачем же тише? — наигранно удивляюсь я. — Сам же говоришь, что в этом вопросе нет ничего особенного. Вот только мне кажется, что чтобы на него ответить, достаточно подключить фантазию. Как мужские детородные органы выглядят, ты в курсе. Вроде. Ты ведь мужчина? Или нет? Про необходимость отверстия тоже наверняка слыхал. Так вот… У мужчин всего на одно отверстие меньше, чем у женщин. Так к чему этот вопрос?

Парц густо синеет. Тупит взгляд, разглядывая собственные коленки.

— Д…

— Что?

— Д-думаешь, прямо туда? — произносит он заикаясь.

— Туда — это куда? — не лишаю себя возможности поиздеваться.

— Ну… — Парц с усилием поднимает на меня глаза. — Туда, — выдыхает парень, кивая на мою пятую точку.

— Еще есть рот, — с готовностью напоминаю я и демонстративно облизываю губы.

— Ксэт, фу! — испуганно восклицает парень и прячет лицо в ладонях. — Как ты так можешь?

— Как «так»? — недоумеваю я. — Заметь, поднял эту тему не я.

— Но ты так об этом говоришь, будто…

— Будто? — заинтригован я.

— Будто сам бы мог провести ночь с мужчиной, — в ужасе шепчет Парц, синея уже до кончиков ушей. Слушай, парень, да тут целая крепость считает, что я не могу пройти мимо мертвой головы, не натянув ее по самую требуху. Мужчина, в сравнении с этим, вариантик скучноватый.

— Я об этом никогда не задумывался, — решаю ответить честно без сарказма. — Но спасибо, задумался прямо сейчас. Буду теперь лелеять эту думу сутками напролет.

Нэкрэсы в плане выбора партнёра — народ не капризный. Мужчина или женщина — для нашего размножения это значения не имеет (главное, чтобы человек был мертв). Выходит, разграничение по половым предпочтениям из-за необходимости деторождения изначально природой в нас заложено быть не может. Всевозможные предубеждения у нэкрэса возникают лишь благодаря воспитанию, которое он получает, проживая первые шестнадцать лет своей жизни, как представитель иной расы. Но если говорить обо мне: с момента моей жизни в качестве агафэса прошло слишком много времени. Суровая реальность вытравила из меня почти все, что когда-то вкладывалось родителями и окружением. Перевоплотила во всеми нежеланного нэкрэса. Хотя я бы не назвал себя типичным представителем моей расы. Например, если бы мой партнер вопреки общепринятому мнению оказался жив, я бы однозначно с этим смирился. Думаю, я бы этому даже порадовался. Возможно что-то со мной не так, но к мертвым телам меня не тянет, хоть ты тресни. А вот к живым… К живым меня тянет, а вот их ко мне, почему-то, нет. Даже не знаю почему. Дело в цвете кожи? В отваливающихся конечностях? Или личинках в гноящихся ранах? Ох, как же сложно!

— А что если… ну… Если ты окажешься снизу? — продолжает дурацкую беседу Парц.

— Друг мой, не знаю, в курсе ли ты, но все мы рано или поздно окажемся снизу. Смерти плевать на цвет кожи, расу и пол. Она поимеет каждого. Без исключений.

— Опять ты все сводишь к одному! — возмущается агафэс.

— Я? Не надо обвинять меня. Предъявляй претензии богам, — советую я. — Это ведь они создали нас смертными.

— Ну тебя с твоим пессимизмом, — досадливо морщится парень. — Лучше подумай, как бы потактичнее спросить у кратоса, что у них там да как.

— Так я же уже объяснил, — развожу я руками.

— Нет, мне не так интересен процесс, как… — агафэс давится словами, но с усилием продолжает. — ...как то, получают ли они от этого удовольствие или нет. Какие ощущения они испытывают?

— О боги, это еще хуже, — выдыхаю я с болезненным стоном. — Не хочу я знать, кто, что и при каких обстоятельствах испытывает, — ворчу я. На черта мне эта информация? Что мне с ней делать? Вписывать в анналы истории?

— Спроси! — настаивает Парц, поднимаясь со своего места. — Я рассчитываю на тебя! — кидает он, стремительно направляясь к выходу из трапезной.

Не хочу тебя расстраивать, Парц, но люди, подобные тебе, своей смертью не умирают.