Не уверен, что когда-либо испытывал такую ярость, что клокочет внутри меня прямо сейчас. Сколько бы меня ни пытали, каким бы унижениям ни подвергали, как бы ни предавали и какие бы поспешные выводы ни делали на мой счет, ничто из этого не злило меня даже вполовину так же сильно, как ситуация с Парцем. Подобное поведение в стенах дружественных народов неприемлемо. Я честно пытался мысленно оправдать модрэса. Намеренно искал причины, по которым агафэс мог бы заслужить такое наказание, чтобы усмирить накрывающий меня приступ острой злобы, обычно мне чуждой. Но я слишком хорошо знаю Парца, чтобы понимать: не мог он сделать ничего, чем бы заслужил смерть. К тому же он сам произнес заветное: «Не стоило задавать вопросы». Парнишка действительно мог от недостатка мозгов и такта спросить нечто, что разозлило бы модрэса. Дать в ответ подзатыльник? Справедливо. Сломать челюсть или руку? Жестоко, но еще возможно оправдать менталитетом. Оставить инвалидом или убить? А вот это уже перебор, дорогуша. Никакие невоспитанные вопросы, сорвавшиеся с уст незнакомца, не дают тебе право лишать его жизни. А модрэсов, равно как и пратусов, приехавших на чужую территорию и тут же начавших качать права и вводить правила, присущие лишь их народам, давно стоило поставить на место.

«Это моя вина! Только моя! Это я ее спровоцировал!» — все еще стоят слова Парца у меня в ушах. Как же любят агафэсы брать на себя излишнюю ответственность. Они-то считают, что тем самым сохраняют мир, не понимая, что их якобы благородный порыв к миру не имеет никакого отношения. Это потворство. Фатальная поблажка. Катастрофическое попустительство. И ублюдки, заслужившие наказание, но вышедшие сухими из воды, посчитают свой поступок правильным. А раз так, значит, его можно повторить. И агафэсы, сохраняя мир подобным образом, ставят под удар не только себя, но и другие расы. Пора бы с этим заканчивать.

Вышедший из себя и измотанный бессонной ночью рядом с Парцем, я плохо контролирую свою силу (вообще не контролирую, но сейчас меня это и не заботит). Будто тень стремительно двигаюсь по широкому коридору, ведущему к трапезной. Каждый шаг гулом отражается от высокого сводчатого потолка, знаменуя неминуемое приближение возможно трагической развязки. Пол в местах, куда я ступаю, покрывается паутинками толстых трещин. Чувствую, как моя энергия сочится из незаживающих ран вслед за черной кровью и гноем. Личинки красных мотыльков, раздраженные нэкрэсовской силой, рвутся наружу, выползая из-под повязки на глазу и примочек из мятного лопуха на теле. Они осыпаются на пол, превращаясь в тянущийся за мной червивый шлейф из испачканных черной вязкой жижей насекомых. У рук моих сгущаются «грозовые облака», а черные молнии бегают по полу и стенам коридора, пробуждая и будоража спящих в них духов. Я двигаюсь в некоем забытье, гонимый единственным желанием — отомстить за друга. Тело мое раздирает ужасающая боль, а мысли — лютое бешенство. Я хочу, чтобы виновники произошедшего страдали. Чтобы прочувствовали ту горечь, что скапливается внутри меня и которая не даст мне покоя до тех пор, пока справедливость не восторжествует.

Я всего в паре саженей от дверей в трапезную, когда из бокового коридора вываливаются уже знакомые мне кратос и модрэс. Те самые девушки, что накануне условились о спарринге на заброшенной тренировочной площадке. Не знаю, что между ними произошло, но закончилась эта стычка явно куда менее трагично, чем между агафэсом и его оппоненткой. Модрэс выглядит растрепанной. Одна из ее толстых кос расплелась, и она пытается на ходу привести ее в порядок. На шее девушки красуются большие бордовые пятна, которые не похожи на обычные синяки. Губы ее неестественно красные и припухшие. У кратоса же распахнута куртка, что выглядит неестественным, так как все воины кратосовской армии болезненно опрятны. Из-под куртки виднеется белая портупея с ножами. Девушка спешно заправляет черную водолазку в кожаные штаны, но заметив меня, сверкает золотистыми глазами.

— Скажешь кому и… — я не понимаю, о чем она говорит. Не могу интерпретировать и почти животный страх, читающийся в глазах модрэс. Мне не интересно. Они меня не волнуют. Их переживания — тем более. Эти девушки из другого патруля. К ним у меня претензий нет. Но лишь замечаю, как кратос выхватывает один из кинжалов с ремня, стягивающего ее правое бедро, и реакция моя следует незамедлительно. К черным молниям прибавляются ядовито-розовые (их цвет подобен цвету моей радужки), которые появляются лишь когда я позволяю своей силе бесконтрольно вырываться из моего тела. До них за всю свою жизнь я доходил всего несколько раз в особенно опасные моменты. С розовыми молниями приходит боль, которую терпеть невыносимее прежней. Перед глазами возникает серая кровавая пелена. Во рту появляется привкус тлена. Но это небольшая плата за даруемую мощь. Кто сказал, что всесилие должно доставлять удовольствие?

Модрэс и кратос подобно гонимым ветром пушинкам отлетают обратно в коридор, из которого вышли. С лязгом от оружия падают на пол, но тут же приподнимаются и сверлят меня взглядами. Модрэс — испуганным, кратос — подозрительным. Им кажется, будто толкнула их какая-то неведомая сила. Они пока еще не видят духов, до которых добрались мои черные и розовые молнии. Добрались и поработили. Четыре воина, когда-то погибшие в стенах крепости, стоят передо мной, готовые во имя меня покромсать на части любого противника. Сверкая латами и вооруженные до зубов. Первые из сотен духов, которые, ужаленные молниями, теряют волю и превращаются в моих марионеток. Непобедимый отряд мертвецов.

— Вы мне не интересны. Не вмешивайтесь, — выдыхаю я сквозь зубы и двигаюсь дальше к назначенной цели, оставляя недоуменных кратоса и модрэса за спиной. От боли хочется упасть на колени, закричать во всю глотку и разрыдаться. Эти муки непостижимы ни единой расе кроме нэкрэсов, потому как пережить такое может только тот, кто и вовсе не способен умереть. Такое впечатление, будто меня свежуют, сжигают, расчленяют и потрошат одновременно. Уверяю, мне есть с чем сравнивать. И каждая секунда жизни подобна бесконечному калейдоскопу невообразимой агонии, которая не снилась даже богам.

Двери в трапезную благодаря моим бестелесным воинам разлетаются в щепки. Я медленно вхожу в просторное помещение и окидываю всех присутствующих взглядом единственного глаза. Несмотря на эффектное появление, я не произвожу того впечатления, на которое рассчитываю. Большинство и не думают отрываться от трапезы. Правильно. Война войной, а завтрак по расписанию.

Столы в трапезной выставлены параллельно стенам в два ряда по шесть штук в каждом. Три дальних слева — столы модрэсов. Справа от них — кратосы. Ближние слева — агафэсы. Пратусы перпендикулярно, то есть ближние справа. Размещены настолько далеко от модрэсов, насколько это возможно. Посмотрите-ка на эти прожорливые армии. Для их более или менее мирного сосуществования сделали все возможное и даже больше. Агафэсы из кожи вон лезли для того, чтобы все в стенах крепости чувствовали себя наиболее комфортно. И чем же вы расплатились?

Я пышу гневом, но никто не обращает на меня внимания. Нет больше тех испуганных взглядов, что бросали на меня представители иных, кроме агафэсов, рас в первые дни пребывания в крепости. Ко мне привыкли. Я не кажусь опасным. Я приелся. Дурно пахнущий, разваливающийся на части полумертвый, блуждающий по крепости и непонятно чем вообще занимающийся. Что с меня взять?

Действительно, что?

Прохожу мимо столов агафэсов и останавливаюсь напротив главы модрэсов.

— Кто из ваших подчиненных входил во вчерашний дневной патруль вместе с пратусами и агафэсом? — обращаюсь я к женщине. Голос мой тихий, спокойный, но если прислушаться, можно уловить в нем легкую дрожь, выдающую мой внутренний эмоциональный шторм. Увы, я не запомнил внешнего вида членов патруля. В голове моей тикает назойливая мысль «Покарай всех!», но я, сжимая зубы сильнее прежнего, с нечеловеческим усилием отгоняю от себя приступы безумия и пытаюсь мыслить трезво даже сквозь пелену бешенства. Я зол, но еще не потерял способность анализировать происходящее и потому понимаю: наброситься на обидчицу Парца не самая эффективная стратегия. Мало добиться наказания. Следует сделать так, чтобы этого больше никогда и ни с кем не повторилось.

Женщина в латах цвета меди и с обручем на голове, указывающем на ее статус, брезгливо морщится. Мужчина посмел обратиться к ней напрямую. Заговорить без разрешения. Да ещё и без поклонов и пресмыкания. Вопиющее неуважение. Две воительницы — личная охрана главы модрэсов — молча поднимаются из-за стола и демонстративно укладывают ладони на эфесы мечей в ответ на подобное кощунство с моей стороны.

— Вы не расслышали? Мне повторить вопрос? Кто? И здесь ли они на данный момент? — уточняю я, не отрывая взгляда от главной. Я не боюсь ее возможного гнева. Она ничего не может мне сделать. Никто из присутствующих в крепости не способен на это. Я, кто бы мог подумать, самое сильное и неуязвимое существо в стенах многовековой конструкции. И пора бы мне всем об этом напомнить.

— Мэкта не позволяла тебе обращаться к ней, — высокомерно заявляет одна из воительниц.

— Мне ее позволение ни к чему, — отрывисто выдыхаю я.

— Ты — мужчина. По нашим правилам…

— Мужчина? — я зло ухмыляюсь. — Откуда тебе знать? Моя раса однополая, — осекаю я воительницу.

— Пока между твоих ног… — продолжается злое шипение.

— Без проблем, — пожимаю я плечами, хватая со стола нож. — Если у вас на глазах я отрежу главный орган, отличающий меня от женщины, я получу ответ на свой вопрос? — предлагаю я и с удовольствием ловлю во взглядах модрэсов тихий ужас вперемешку с отвращением. — Вот только я не стану этого делать, пока вы не объясните, по какой причине ваши традиции распространяются на меня? Как они относятся ко мне? Я не модрэсэ. Мне плевать на ваши традиции. Безусловно, я бы мог сделать вам одолжение и проявить к ним чуть больше уважения, но лишь в случае, если бы вы ответили мне тем же. По факту — вы на чужой территории больше месяца пытаетесь убедить всех вокруг, что жить следует по вашим и только вашим правилам. Но знаете что? Я отказываюсь. Можете засунуть их себе туда же, откуда у вас появляются дети, — советую я. — А теперь, когда мы разобрались в моей позиции, я повторю вопрос. Кто был в патруле? И присутствуют ли они в трапезной на данный момент?

Мэкта щурит большие глаза. Чувствую, насколько мои слова злят ее. Но вряд ли она смогла бы встать во главе армии сородичей, не умей она контролировать свои эмоции, обдумывать действия и предугадывать последствия. Взбешенный нэкрэс — не тот человек, с которым стоит ссориться.

— А ты дерзкий, — усмехается она, жестом давая понять готовым накинуться на меня воительницам оставить мечи в покое. — Так и быть, нэкрэс, несмотря на твое неуважение, отвечу на твой вопрос. Да, воительницы из вчерашнего патруля здесь.

— Кто? — шарю взглядом по рыжим макушкам. Все модрэсы как одна отрываются от тарелок и наблюдают за происходящим. Пратусы с улюлюканьем наслаждаются спектаклем. Кратосы остаются спокойны. Лишь встревоженный взгляд знакомых золотистых глаз заставляет меня на секунду усомниться в правильности моих действий. Но затем я вспоминаю несчастного Парца, лежащего в лазарете и возможно навсегда лишённого способности ходить. И волна ярости захлёстывает меня с новой силой.

— Мы, — из-за стола поднимаются две девушки. Обе смотрят на меня как на человека, не достойного их внимания.

— Кто из вас покалечил агафэса, который пошел с вами в патруль? — цежу я сквозь зубы. Девушки лишь пожимают плечами, мол: «Ничего не знаем». Они похожи на детей, у которых родители вопрошают, куда девались прибранные к празднику конфеты. В их взглядах ни намека на сожаление.

— Вы напали на союзника? — вступает в разговор их глава. Мне модрэсы могут врать сколько угодно, но главной — никогда.

— Он посмел заговорить с нами без разрешения, — тут же кидается оправдываться одна из них. — Я лишь слегка его осадила.

— Ты сломала ему позвоночник! — вскипаю я, сжимая руки в кулаки. — Избила. И бросила в Синем лесу умирать!

— Ксэт, пожалуйста, успокойся, — подоспевший Клысц приближается ко мне, как обычно готовый нести мир везде и всюду. Ненавижу эту черту агафэсов. Мир им дороже, чем жизнь одного из их расы. И если бы не я, этот случай замяли бы даже в случае, если бы Парц не выжил. Как славно, что бедный глупый агафэс оказался достаточно умен для того, чтобы подружиться с нэкрэсом, которому на мир плевать с высокой колокольни.

— Нет, не успокоюсь, — шиплю я, кидая на Клысца тяжелый взгляд. Черные и розовые молнии, исходящие от меня, бегают по всей трапезной. Присутствующие опасливо шарахаются от них, не подозревая, в чем их предназначение. Черные «тучи» клубятся под моими ногами, не суля ничего хорошего. Напряжение в помещении возрастает. Клысц никогда не видел моей истинной силы и, возможно, за пять лет моего пребывания в крепости успел позабыть, какую опасность я могу представлять для всего живого. Теперь он об этом вспоминает. Видит, что я сейчас не в том настроении, при котором со мной можно договориться. Хотя при нынешних обстоятельствах договориться со мной было бы невозможно при любом моем настроении, даже самом благостном. Одно дело, если бы модрэс попыталась убить меня. Я бы не обиделся, честное слово. Но не Парца.

— Я требую наказания, — заявляю я во всеуслышание. — Показательного.

— Хорошо, — неожиданно легко соглашается со мной Мэкта, а затем поворачивается к воительнице, ответственной за раны Парца. — Клэра, я весьма недовольна твоим поведением. Впредь не позволяй себе столь поспешные действия. В наказание ты будешь выходить в патрули пять дней подряд, — выговаривает она строго, а затем вновь взирает на меня: — Достаточно показательно?

Издевается.

— Нет, не достаточно, — рычу я, испепеляя модрэса взглядом.

— Я не считаю нужным назначать более строгое наказание, — спокойно выдыхает Мэкта.

— А я и не спрашивал, что ты там считаешь, — рычу я, потеряв последние крупицы такта. С каждым новым произнесенным ею словом я лишь укрепляюсь в мнении, что карать следовало всех без исключений.

— Не забывай, с кем ты разговариваешь! — неожиданно рявкает модрэс, ударяя кулаком по столу. — Я не позволю и дальше проявлять ко мне подобное неуважение!

— Да? — хмурюсь я, но на губах моих появляется наверняка неприятная улыбка. — И что же ты сделаешь?

— Быть может ты и неуязвим, но об остальных такого сказать нельзя, — выдыхает Мэкта взбешенно. — Я требую извинений, иначе союз будет немедленно разорван. Рекомендую поспешить, ибо войско мое может выступить домой ещё до заката, — заявляет модрэс, преисполненная гордыни.

— Если уйдут они, уйдем и мы! Не собираемся умирать в одиночку! — выкрикивает кто-то из пратусов, и его поддерживает общий боевой клич.

Сейчас происходит именно то, чего Клысц боялся все это время. Шантаж.

Они думают, что связывают мне руки? Но я не агафэс. Уже восемь лет как. И мое миролюбие давно уничтожили, прибивая меня к дереву гвоздями, пронзая мечами, нашпиговывая стрелами, как подушечку для игл. Я давно понял, что мир — худший твой друг. Пока ты пытаешься нести его в себе, пользоваться тобой сможет кто угодно.

— Ксэт, я прошу тебя… — молит Клысц, кажется, готовый упасть передо мной на колени. Межрасовый союз значит для него слишком многое. — Заклинаю, принеси извинения и закроем этот вопрос!

Нет.

Не закроем.

Я уважаю Клысца настолько, насколько может уважать не понимающий мира нэкрэс мирного агафэса. Я знаю, что он всегда в первую очередь думает об общем благополучии. Знаю и то, что в какой-то степени он прав: это война, и из-за одного пострадавшего рисковать жизнями тысяч нельзя. А на кону сейчас не только солдаты, ютящиеся в крепости, но и мирные жители.

Я тоже не стремлюсь к подобным рискам.

У меня есть свои рычаги давления. И они куда омерзительнее детского шантажа со стороны модрэсов и пратусов. Не на того напали, убогие.

— Хорошо, — киваю я, и с удовольствием замечаю, как модрэсы и пратусы расслабляются. — Уходите, — выдыхаю я, даря всем широкую улыбку.

— Ксэт! — в отчаянье восклицает Клысц, но я лишь жестом требую тишины. Я еще не закончил.

— Только я считаю своим долгом предупредить всех и каждого, я тоже уйду, — продолжаю я, опьяненный осознанием своей власти, но вместе с тем мучимый страшной болью. Следует как можно скорее заканчивать. Я больше не могу терпеть этот кошмар. — Я дождусь, когда эгриоты поубивают в этой башне всех агафэсов и кратосов. Дождусь смерти мирных жителей. Дождусь, когда эгриоты доберутся до вас. Дождусь вашей смерти. А затем приду, — мой голос становится все злее и каждое слово сквозит яростью. Я сжимаю кулаки, концентрируясь на струящейся по телу энергии. Боль не дает мне дышать. Сгустившиеся подо мной «грозовые облака» покрывают собой пол всей трапезной, внедряются в пришедших на мой зов духов и делает их видимыми для обычных смертных. Полупрозрачный красный призрак агафэса вскакивает на стол и скалится в лицо оторопевшей Мэкты. Женщина бледнеет. От ее прежнего самодовольства не остается и следа.

Духи, словно разворошенное осиное гнездо, не то гудят, не то звенят подобно хрустальным бокалам. Источаемая мной энергия злит их, но и привлекает. Они не могут мне сопротивляться и помимо своей воли выполнят любое мое пожелание.

…И становится зримым дух мужчины с разорванным в клочья лицом, что стоит за модрэс. Полагаю, это один из ее мужей, который лишился жизни, не угодив супруге. Становятся зримы многочисленные жены пратусов, которые погибли от рук их по неведомым нам причинам. Становятся видимы воины, что дрались с эгриотами двадцать пять лет назад. Пятьдесят лет назад. Семьдесят пять лет назад. Целая армия мертвецов, которые накинутся и разорвут на части любого, на кого я укажу пальцем.

Никто в трапезной не издает ни звука. Даже Клысц предпочитает хранить молчание. Он шокирован не меньше остальных, ведь за пять лет жизни в крепости я ни разу не применял свои способности у кого бы то ни было на глазах. Никто не видел, чтобы я призывал духов или поднимал остывшие тела из земли.

Но это не значит, что я не могу этого делать. Не значит и того, что я этого не делал.

— И знаете, что будет после? — я упираюсь руками в стол и наклоняюсь к окруженной духами модрэс. Страха мне мало. Он потускнеет сразу же после того, как уйдет угроза. И будет слабеть с каждым днём все больше. Уже через неделю это стадо баранов почувствует себя безнаказанным. Особо одарённые начнут размышлять, почему я их всех не убил, когда мог. Построят идиотские теории о том, что я на это по каким-то таинственным причинам не способен и потому не опасен. Что могу я только пугать.

Это, безусловно, не так. Наказание я могу привести в исполнение здесь и сейчас. Но я не собираюсь брать на себя ответственность, принадлежащую главе модрэсов. Пусть поймет, что своих воинов надо держать в узде. Для этого надо бить не по телу, а по духу. По гордыне, ибо именно она — слабое место этой расы.

— Я призову ваши духи, — произнося это, я сперва гляжу на модрэсов, а затем перевожу взгляд на пратусов, — подниму ваши мертвые тела и заставлю вас и ваших воинов сутками напролет наблюдать, как ваши сгнившие телесные оболочки сношаются друг с другом. Главы модрэсов и пратусов! Зрелище будет непередаваемое, не правда ли?! — трапезная темнеет от густой, черной энергии нэкрэса. Духи, взвинченные из-за моей силы, готовы наброситься на обидчиков, за которыми незримо следовали годами. Такого шанса не хочет упустить никто. Но они не могут действовать вопреки моим желаниям.

Глаз горит. Я почти чувствую, как радужка источает холодный, потусторонний розовый свет. Говорят, глаза — зеркало души. Но это не так. Глаза — это зеркало смерти. И если очень долго вглядываться в глаза нэкрэса, можно увидеть свою кончину.

— Сделай, что он требует! Не подставляй нас всех! — первыми нервы не выдерживают у одного из пратусов. Я усмехаюсь.

— Вы тоже, — выдыхаю я тихо. — Три ваших воина были в патруле. Никто не помог агафэсу. Никто о произошедшем не обмолвился и словом. Они виновны не меньше напавшей модрэс и прикрывающей ее соратницы.

Пратус открывает было рот, чтобы возразить, но их глава резко поднимается на ноги и оглашает:

— Пятьдесят плетей каждому на главной площади на закате, — выговаривает он спокойно. Пратусы испуганно перешептываются, не смея возразить. Лишь трое виновников подскакивают со своих мест и начинают сыпать бесполезными оправданиями. Но глава пратусов быстро их осаживает:

— Сейчас я, наплевав на свою гордость, спасаю ваши никчемные жизни, — выдыхает он, и те мгновенно замолкают.

— Пятьдесят плетей наблюдавшей, сто — напавшей, — с усилием выговаривает Мэкта. Делать то, что от нее требует нэкрэс, унизительно. Но и она понимает, что либо она накажет своих воинов сама, либо это сделаю я. Выбор очевиден.

— Хорошо, — соглашаюсь я с приговором. — С удовольствием посмотрю на это зрелище, — я дарю модрэсам и пратусам еще одну малоприятную улыбку. — Но предупрежу. Если подобное повторится снова и кто-то из солдат любой расы нападет на союзника, будь то агафэсы, кратосы, пратусы или модрэсы, я больше не стану искать виноватых. Если воины пойдут против прямых приказов своих глав, я буду считать, что их авторитет подорван, а значит, сам буду решать, какого наказания заслуживают провинившиеся.

Моя энергия потихоньку рассеивается. Духи вновь становятся невидимым для всех кроме меня. Они, приходя в себя от моего дурмана, поспешно расходятся, опасливо поглядывая на меня. Запоздало среди них я различаю Пшёнку. Красный шакал смотрит на меня исподлобья. Доверие, выстраиваемое годами, потеряно. Я было протягиваю к животному руку, но Пшёнка встает на дыбы, рычит, а затем со всех ног вбегает в ближайшую стену, растворяясь в воздухе.

Прости меня.

Чувствую, что боль поглощает мой разум. Нельзя, чтобы кто-то понял, в каком состоянии я нахожусь, иначе весь этот спектакль окажется бесполезен. Достаточно и того, что пока я стою на одном месте, подо мной успевает натечь целая лужа черной крови и гноя.

Собрав в кулак последние крупицы воли, я стремительно выхожу из трапезной, стараясь не хромать. Но лишь захожу за первый поворот коридора, и вся моя напускная бравада исчезает. На дрожащих ногах я еле плетусь в сторону своей комнаты. Но дойти до нее сил у меня не хватает. Привалившись к стене на лестнице, спускающейся к моему жилищу, я теряю сознание. Последнее, что я вижу перед тем, как утонуть в чарующей неге забытья, устремленный в мою сторону взгляд золотистых глаз.