По вечерам в кафе Метрополия бывало поистине шумно: люди собирались у столов плечом к плечу, обливались кофе с ног до головы, орали, декларировали стихи, обсуждали новые и старые постановки и били морды несогласным. Оказывается, здесь коромыслом висел сигаретный дым, в окна то и дело заглядывали любопытные зеваки, а цены после заката взлетали до небес, а эстетствующие литераторы вздыхали, сетовали на то, что вечерний кофе одинаково вреден для их сердец и кошельков, но все равно заливали в глотки горький черный отвар, надеясь, что на его горячих волнах к ним приплывет и успех. Многие косились на стол в самом углу, обыкновенно занимаемый каким-нибудь драматургом или писателем среднего пошиба, но с недавнего времени плотно облюбованный одной-единственной дамой в сером платье, серой шляпке и сереньких перчатках; и если задуматься, то даже имя у нее было какое-то не такое, какое-то серенькое, птичье имя. При других обстоятельствах заметить ее могли разве что злые сплетники, ищущие повода для обидных шуток, да и то, долго бы их внимание не задержалось, ведь без конца шушукаться о ничем не примечательной личности может лишь кто-то столь же непримечательный, как и она сама. Но в реальности все было иначе: хватало алмазного кольца на пальце и быстро раздуваемых прессой слухов, чтобы все, от изнеженного аристократишки до нищего дурака, обнаружили в серой даме что-то невероятное, восхитительное, прелестьочаровательное и дьявольски женственное; она была феей, околдовавшей их сердце, она была нимфой, за которой они согласны гнаться до самого Тумрийского моря, она была солнце, осветившее самые темные недра их по уши влюбленных душонок; она была одной из богатейших незамужних женщин Хрустальной, а это уже что-то да значит. Не даром у самого дальнего столика то и дело кто-то останавливался, заговаривал, предлагал напиток, поэму, оду; и не даром еще ни одному она не ответила согласием. Ледяное сердце было у серой синички, без сомнений, ледяное!

В кафе проник разносчик газет, проскользнул между столов, предлагая уже почти вчерашнюю прессу, с честью выдержал насмешки и колкий взгляд поэта, чью декламацию он только что невежественно прервал. Остановился у самого дальнего столика, окинул мимолетно взглядом серую леди, оставил газету возле чашки с ее недопитым кофе.

— Я не просила, — возразила она, поднимая глаза; ее лицо переменилось, казалось, она узнала его, хотя в этих рыжих волосах решительно не было ничего примечательного; разносчик скользнул прочь, а серая леди уставилась на газету, и Метрополия пыталась сделать вид, что не замечает, но на самом деле следила за каждым движением ее глаз. Кто-то кликнул к себе разносчика и взял у него экземпляр; на первой полосе вышла путанная заметка со словами: "Тумрия... море... тело девушки, идентификация невозможна... Ариетта, Ариетта...".

Ариетта, Ариетта, Ариетта, Ариетта.

Все началось у моря, у серого, сладкого берега моря, бесшумного, безжизненного; там они встретились, там впервые пересеклись два мира, и у одной были имя и деньги, а у другой — мечта и красота; и закончилось все там же, у синего, соленого кафе, шумного, живого; и у одной были имя и деньги, а у другой — мечта и красота, только красоту пожрали рыбы, а мечта растворилась, как сахар в стакане. И на что должен был быть похож мир, в котором осталась одна Сизель, для чего каждое утро поднималось над горизонтом солнце, если осталась одна Сизель?

Сиси встала, сняла серую шляпку, вышла в центр Метрополии, на место, недавно освобожденное недовольным поэтом, окинула взглядом замершую в предвкушении толпу мужчин, улыбнулась от всего сердца. Она — мясо, они — покупатели; но алчные люди не смогут отказать ей в удовольствии, алчные люди будут слушать, даже если им отвратительны ее слова.

Она взглянула на листы бумаги с текстом в своих руках, вдохнула поглубже, пытаясь прочувствовать момент, запомнить последние мгновения без слов во рту, и начала читать:

"По вечерам в кафе Метрополия бывало поистине шумно: люди собирались у столов плечом к плечу, обливались кофе с ног до головы, орали, декларировали стихи, обсуждали новые и старые постановки и били морды несогласным. Здесь всегда коромыслом висел сигаретный дым, окна с годами потемнели и теперь напоминали загадочные серые витражи, пол был покрыт ровным слоем сливок, кофе и пыли; и каждый более-менее серьезный человек искусства в Хрустальной знал: все сколь-либо стоящие образцы литературы, музыки или художественного искусства имеют корни в Метрополии".

Метрополия смотрела ей в лицо и улыбалась; те, кто зародились в ее брюхе, обречены были прийти сюда и на смерть.