— Никогда не думал, что может дойти до такого… — Уилл сипло смеётся и тяжело сглатывает скопившуюся кровавую слюну. — И сюда меня привела явно не диссоциативная фуга.

— У тебя богатое воображение. — Ганнибал отвлекается, чтобы посмотреть в чужие глаза — зрачки расширены, взгляд мечется; игла, блеснувшая в лунном свете, входит слишком глубоко. — Разве нечто подобное, хоть отдалённо похожее, не приходило к тебе во снах?

— Нет, — он уже глухо лает, а не говорит. — Нет. Я был уверен, что всё закончится. Живее прочего я видел смерть и тьму за её спиной.

Доктор Лектер замирает. Мягкая грусть в глазах сменяется неясной, почти агрессивной вспышкой. Он шьёт неосторожно, жёстко, но боль уже не чувствуется. Ничего уже не чувствуется.

***

— Уилл? — Ганнибал стучится в дверь ванной комнаты, вначале вежливо, но с каждой секундой всё сильнее и настойчивее. — Уилл!

На сей раз от внимания доктора Лектера приступ никак не скрыть. Третий на этой неделе. В последнее время он совсем потерял осторожность. Или же проблема не в беспечности: просто больше не осталось ни терпения, ни ресурсов, чтобы тратить их на очередную тайну, нелепую игру. В принципе, Уиллу почти всё равно. Не то чтобы он контролирует ситуацию.

Грохочет сбитая с петель дверь. До боли знакомый голос пробивается сквозь пульсацию, тьму, накатывающие волны удушья; сквозь безвоздушное пространство, возвращая контакт с реальностью. Плитка мокрая и холодная. Первое, что бросается в глаза, это кровь на полу, совсем немного, но всё же это именно кровь. Осколки. Саднит под левой бровью. Ох, кажется, это были его последние очки. И очередное зеркало.

— Уилл, ты слышишь меня?

Лёгкие болезненно сжимаются, и он жадно делает глоток воздуха, широко открывая рот, осознавая, что до этого не дышал. Обжигающий прилив опаляет туловище, сверху вниз, тело конвульсивно вздрагивает ещё несколько раз. Уилл чувствует тепло рук — на шее, на спине. Только потом находит в себе силы приподнять голову, чтобы встретиться с изучающим и взволнованным взглядом карих глаз. Трудно не отметить, как меняется размер его отражения в чужих зрачках. В сознание врывается оглушающий звук льющейся на пол воды.

— Да. Да, я здесь. Кажется, — отзывается он, закашлявшись.

Пальцы опытного хирурга отслеживают линии возможных повреждений, задерживаются вблизи от свежих ссадин и старых шрамов, касания не переходят установленных невидимых рамок. Этично. Профессионально.

— Позволь, я помогу, — чуть спокойнее произносит Ганнибал, поддерживая Уилла, пока тот поднимается на ноги, чуть шатаясь. — Осторожнее.

Под замшевым ботинком — на коже обязательно останутся разводы, — хрустит то, что раньше было тонкой прямоугольной оправой. Грэм морщится, возвращаясь в комнату. Холод окутывает изнутри и снаружи, пока он дрожит на краю дивана. На плечи опускается широкое банное полотенце. Ужасное дежавю.

— Ты бы хотел поговорить об этом?

Вопреки отсутствующим интонациям, подобный вопрос всегда звучал как возможная угроза. С самого начала. Подтянув колени к груди, Уилл вяло качает головой. Но позволяет пройтись антисептиком по свежим ранам и проверить следы, оставшиеся от хирургических швов. Ганнибал отлучается, чтобы прибраться в ванной.

Конечно, они разговаривают. Постоянно это делают. Здороваются по утрам, желают друг другу доброй ночи после наступления темноты, обсуждают предпочтения в еде и в выборе интерьера, делятся предположениями о погоде на грядущую неделю и впечатлениями от новостной ленты. Только это ничего не значит. В их разговорах меньше смысла, чем в самом первом обсуждении зрительного контакта. Граница пролегает по кромке воды, петляет меж острых утёсов прибрежных скал; натянутая струна вынужденного молчания дрожит каждый раз, как им случается пересекаться взглядами. С того самого дня, как Уилл сделал свой первый болезненных вздох, глоток новой жизни с привкусом соли и металла, и открыл глаза. Теперь, когда всё изменилось, когда они тянули недосказанность за собой так долго, что позволили ей мутировать, слишком многое необходимо обсудить, чтобы это заслуживало простого и отстранённого «поговорить».

 — Ты уверен?

Единственное, чему удалось остаться прежним, это привычка доктора Лектера смотреть. Уилл пытается снова помотать головой, потому что не может заставить себя открыть рот. Мышцы не слушаются. Не важно. Невооружённым глазом заметно, что Ганнибала не удовлетворит отказ. Ведь у него всегда есть замысел, требующий реализации.

Через некоторое время они всё же устраиваются в гостиной: психотерапевт будто нарочно переставляет мебель таким образом, чтобы всё вокруг напоминало очередной сеанс. Даже расстояние между креслами именно такое, Грэм готов поклясться. Хирургическая точность. Ощущение сохраняется несмотря на то, что обивку кресел, велюровую, выкрашенную в насыщенный кобальт, невероятно мягкую, Уилл выбирал сам. Он садится, подчинившись чужому приглашающему жесту, на самый край, и нервно гладит поверхность всей пятернёй. Совсем не помогает сосредоточиться. В этом богом забытом месте на краю земли, в этом доме…

Подёрнутое дымкой, изуродованное бледными пятнами прошлое больше не беспокоит — выцветшие фотографии в старом альбоме, который забыли захватить с собой во время переезда. Не появляется в отражениях зеркал Эбигейл с её пронзительным печальным взглядом голубых глаз. Не звучит отдалённым эхом голос Аланы Блум. И даже резкий вкус на кончике языка, ассоциирующийся с Беделией дю Морье, почти стёрся. Истлел. Горевать особо не о чем, да и нечем. Всё вокруг пропиталось серостью, покрылось толстым слоем многолетней пыли. Даже любовь Ганнибала к тщательной уборке не может перекрыть вечно стелющегося затхлого шлейфа.

Закончив с созданием атмосферы, — мерно потрескивающий камин, задёрнутые шторы, даже заботливо оставленный на журнальном столике стакан воды — доктор Лектер устраивается напротив со свойственным только ему… эстетическим комфортом. Уилл не смотрит психотерапевту в глаза, лишь на его переплетённые пальцы рук. Впервые за долгое время поза Ганнибала выдаёт явное участие. После длительного перерыва актёры снова готовы выйти на сцену. Немые зрители заняли свои места. Но вопреки постоянной жажде действия, Уилл не чувствует радости по поводу происходящих перемен. Он вообще ничего не чувствует, кроме болезненной пульсации в районе солнечного сплетения, напоминающей о крепких удушающих объятиях подводной тьмы.

— Уилл, — окликает доктор, чтобы привлечь внимание.

— Да. Всё в порядке.

— Мы оба прекрасно знаем — это не так, — непробиваемая уверенность, смешанная с выдержанным спокойствием, то, как он всегда разговаривает. — Что произошло? Что ты видел?

Подняв взгляд, Уилл долго не может проморгаться, чтобы избавиться от наваждения. В кресле напротив сидит уже не Лектер — рогатый вендиго. Его холодное безжизненное лицо, лишенное эмоций, невозмутимо и безмятежно наблюдает глубоко посаженными впалыми глазами. Пыльный серый блеск оседает на губах плёнкой. Высохшая кожа, туго обтянувшая кости, почти скрипит при каждом движении.

Когда-то, в жизни «до Ганнибала Лектера», во время первых приёмов, Уиллу хотелось язвить, уходить от ответа, ссылаясь на бессмысленность терапии и неприязнь к психоанализу в целом. Когда-то, в жизни «после», — отвечать то открыто, предельно откровенно, хотя и не всегда достаточно полно и развёрнуто, то тщательно обдумывая и смакуя каждое слово сладкой гнилостной лжи. Испытание собственного мастерства манипуляций и чужой гениальности. В этой «новой» жизни, которая уже никогда не будет походить на прежнюю, всё совсем иначе.

Открыв рот, Уилл почти ощущает, как на челюсть ложится холодная костлявая кисть: что бы он ни попытался сказать, что бы ни рвалось из него наружу — ложь, откровение, — давление исказит слова до невнятного мычания. Он проводит рукой перед лицом, просто чтобы убедиться, что антропоморфный силуэт никуда не исчез. То не причудливая игра света, и вокруг снова клубится туманное облако, отравляющее воздух.

— Если ты не расскажешь, я не смогу помочь, — доносится откуда-то издалека, потому что губы цвета тёмного могильного камня не двигаются. — Ты хочешь, чтобы я помог тебе, Уилл?

Даже откровенный обман и предательство, — пусть оправданное, пусть объяснимое и взаимное — не выбили из разума выученной веры в то, что, когда Ганнибал предлагает помощь, он действительно желает помочь. В своей манере, востребовав оплату, но искренне. У этого человека особое понимание блага, необходимости, должного, которое часто противоречит общественному мнению. Но Грэм не волновался о подобном раньше, не станет и сейчас. Он проходится языком по сухой корке на губах, прежде чем предпринять более продуктивную попытку:

— Да, мне нужна ваша помощь, доктор Лектер.

Невысказанное «пожалуйста» застревает в горле саднящим комком. Пальцы обхватывают предусмотрительно оставленный рядом стакан воды. Пузырящаяся минералка слишком солёная, слишком, но вполне справляется с тем, чтобы смыть эту дрянь. Этот камень, с шумом падающий в желудок.

— Так что ты видел, Уилл?

— Не с этим. Я не хочу… Не хочу, чтобы ты объяснял смысл моих галлюцинаций, прибегая к символизму. Не сейчас.

— Хорошо. Что я могу для тебя сделать?

Ни одна из честных фраз не стоит того, чтобы разбить с её помощью иррациональное пространство реальности. Любая из них с чрезвычайно высоким шансом не разрешит ситуацию, но обрушит окончательно нестабильный и абсурдный мир, установившийся здесь. Серый и безликий, как застиранная до потери цвета тюремная форма. Сбросит его со скалы в пучину вод, утопит, позволит глубине поглотить…

— Уилл.

— Я не знаю, — вздрагивает он. — Правда. Не знаю.

— Давай попробуем иначе. О чём ты хочешь со мной поговорить?

У Грэма почти тысяча вариантов ответа. Все они, даже возникающее первой вспышкой «ни о чём», рано или поздно ведут к банальному «о нас», такому простому и болезненному. Они застревают между зубов, обволакивают полость рта. Одна лишь мысль об этом ощущается как серьезный толчок в грудь, который отбрасывает Уилла вместе с креслом далеко назад, делает образ Ганнибала-вендиго далёким, размытым, как из-под толщи воды. С языка срывается совсем иное:

— Беделия.

— Хорошо, — соглашается доктор с избранной темой. — Что не так с госпожой дю Морье?

Маска вежливого участия идеально прилегает к коже Ганнибала, потому что он профессионал своего дела. Но длительное отсутствие практики рвётся наружу в незначительных элементах, не свойственных образу психиатра мелочах. Всего на несколько секунд, но этого достаточно, чтобы пустить сетку трещин по ветвистым рогам, словно отлитым из тёмного металла. Дрожь, прошедшая по переплетённым пальцам, искра пламени в пустых глазницах, напряжение в сухих мышцах. Воздух снова слабо отдаёт полиролью для мебели и древесиной в камине, а не только ароматом разложения.

— Всё так, как и было задумано. Но вот её слова из головы совсем не выходят.

— Никогда не сомневался в компетенции госпожи дю Морье как специалиста, — радужка глаз неожиданно сверкает почти жёлтым, как осколок лунного камня, как взгляд дикого зверя, ведущего охоту, — но вряд ли стоит серьезно относиться ко всему, что говорила эта женщина.

— Почему же?

— Ей не удалось воспринимать ни одного из нас в качестве рядового пациента, придерживаться профессиональной этики. Желание манипулировать, тщательно скрываемые страх и зависть могли оказать влияние на форму подачи информации. Несдержанность в суждениях также всегда была её больным местом. О чём вы беседовали?

Задумавшись, Уилл начинает чертить ногтями полосы на обивке кресла. Ганнибалу никогда не требуется время на размышления, словно под рукой всегда лежит заготовленный список реплик. То не искренность, но хорошо продуманный порядок действий. Прозвучали не обвинения во лжи, не призыв игнорировать речи Беделии от и до. Лишь «не относиться серьезно» из-за пострадавшей «формы подачи». Не сути. Но всегда ли суть можно передать вербально? Бывший агент пропускает вопросы мимо ушей, зациклившись на слове «зависть». Припоминая их встречу в университете, он бы выбрал другое слово. Невеста Франкенштейна скорее ревновала, осознавая второстепенность своей роли. В некотором смысле, он тоже.

— А ты? — наконец, спрашивает Грэм, скорее обращаясь к своим мыслям.

— Тебя интересует предмет моих обсуждений с госпожой дю Морье?

— Я хотел спросить не об этом, — откровенно делится Уилл. — Но теперь, да, мне любопытно.

— Равный обмен устроит нас обоих. Если уделишь минуту тому, что занимает твои мысли, я отвечу на этот вопрос.

Мысленно Уилл снова стоит на краю обрыва, смиренно ожидая, пока случится что-то непоправимое. Однажды он уже принял решение в одиночку, сделал первый шаг, утягивая за собой всё, за что мог удержаться. Всё, что имело какое бы то ни было значение.

— Ты первый, — выдержав паузу, отвечает он.

Теперь Грэм отказывается падать вниз. Разве что весь мир сорвётся в океан, чтобы затеряться в пене. Разве что чужие руки с силой оттолкнут его в сторону, приближая новое падение.

— Я вижу готовность солгать. Если то, что ты услышишь, тебе не понравится, — вздыхает Ганнибал. — Но я не имею понятия, что именно ты хотел бы услышать. Что удовлетворило бы твои чувства. Это нечестная сделка, Уилл.

Невозможная. Способны ли они вообще остановиться хоть на минуту и прекратить попытки лгать друг другу? Перестать кружить, как голодные птицы, над останками тех, кому предстоит стать фундаментом для монумента их прошлого.

Уилл даже не закрывает глаз, скорее случайно слишком медленно моргает. Перед глазами возникает этот барьер, разделяющий их, собранный из невысказанных слов и неоправданных ожиданий. Он уже визуализировал, видел это однажды, в горячке, состоянии полуобморока от серьезной кровопотери, когда чужая рука необдуманно потянулась убрать влажные окровавленные пряди волос с его лица. И неестественно замерла, так и не коснувшись. Сложно удержаться и не предпринять попытку провести кончиками пальцев по полупрозрачной стене из косых строчек, разрезавшей комнату на две части. Прищурившись, мужчина пытается прочесть, но ранее различимые письмена спешно превращаются в палимпсест, написанный поверх изображения Ахиллеса и Патрокла, карандашного наброска Ганнибала. Уилл больше не может рассмотреть ни во что складываются буквы, ни вендиго по другую сторону. Он заперт. Жмурится, вслушиваясь в треск поленьев, цепляясь за реальный осязаемый мир, за мягкий велюр, чтобы вернуться к разговору.

Но тьма смыкается вокруг пульсирующим кольцом, лишая дыхания. Он падает. В одиночестве.

***

Впервые за долгое время Уилл понимает, что спит и видит осознанный сон. На километры вокруг лишь серое небо и невыносимый жар. Где-то глубоко под ногами бурлит опасная лава, скованная тонким слоем горных пород. Горячий воздух гудит, расходится волнами.

Они смотрят друг на друга, чуть склонив головы в противоположные стороны, и зеркально копируют рваные неуверенные движения. Грэм присаживается на корточки и тянется, чтобы поднять мелкий обломок старой вулканической бомбы. Костлявые тонкие пальцы впиваются в его кулак поверх сгустка застывшей лавы, и тот осыпается в ладони чёрным обжигающим пеплом. Плотная кожа вендиго трескается, демонстрируя скрытое внутри: яркое, огненное, трепещущее.

— ^Видишь?.. — шепчет он расселиной рта. — ^Видишь?..

Взрыв близок. Бог знает, что удерживает земные плиты от сиюминутного раскола. Любая из мелких, едва заметных глазу «морщин» на поверхности может стать огромной пробоиной, выплёскивающей ярость воронкой. Здесь так душно. Так невероятно жарко.

— ^{Наблюдай}…

***

Пробуждение вышвыривает его не в кресло гостиной, а в спальню, на пропитанные потом простыни. Влажное даже нательное бельё. Только педантично подвёрнутые края не позволили одеялу окончательно сбиться и слететь на пол. Уилл озирается по сторонам, от чего со лба сползает уже почти сухой компресс. За окном глубокая ночь, судя по безоблачному тёмному небу и положению яркого диска луны. Вплотную к кровати придвинуто одно из кресел с велюровой обивкой цвета кобальта, в котором спит Ганнибал: его глаза закрыты, голова неудобно повёрнута в сторону постели, а ладони неподвижно покоятся на подлокотниках.

Когда другие люди засыпают, они выглядят моложе. Беззащитнее. Доктор Лектер во сне кажется спокойным, расслабленным, но никогда — уязвимым. Веки напряжённо подрагивают. Первая попытка Грэма подняться заставляет мужчину проснуться, и его лицо снова приобретает иное выражение.

— Уилл. Как самочувствие? — голос глубокий и хриплый спросонья.

— Я в порядке. — Уилл подтягивается выше. — Извини.

— Тебе не за что просить прощения, — улыбается Ганнибал одними уголками губ. — Ты ни в чём не виноват.

Лжец. Осознание стрелой врезается под рёбра и замирает, звеня. Тело сводит мелкой судорогой. Приходится резко сесть на постели, превозмогая головокружение. Болезненная волна прошивает насквозь и расходится пульсацией до самых кончиков пальцев. Лжец. Так Ганнибал улыбался Алане, Кроуфорду, Чилтону, но ему — никогда.

— Расскажешь, что произошло?

— Я видел тебя.

Откровение вырывается помимо воли, минуя все необходимые органы чувств, едва ли сформированное в сознании. Только после сказанного Уилл начинает понимать, что на самом деле ему снилось: мир за минуту до взрыва; мир, в котором они оба застряли. Угроза страшной катастрофы под безразличным серым небом.

— Дьявола с рогами? — уточняет Ганнибал, в его словах нет насмешки.

— Не совсем. В этот раз нет. — Ему хочется сказать «изнутри», но это также не будет правдой; он лишь заглянул под тёмную завесу, предположив, что за ней.

— Что ты чувствовал? — Доктор наклоняется ближе.

Сократившееся расстояние в равной степени с полумраком влияет на превращение продолжения сеанса в доверительную беседу. Уилл знает, что карие глаза внимательно следят, но сейчас в них больше интимного участия, волнения, нежели профессионального интереса. Больше тепла, чем за все эти месяцы. Он скучал по этому. Изголодался. Тянется, как хрупкий цветок из-под толщи снега в сторону первых лучей, прорастает сорняком сквозь асфальт, не анализируя свои стремления.

— Жар. Невыносимый жар, от которого хочется освободиться, дать ему выход. Его порождает нечто глубоко внутри, в самом ядре, такое же… дикое. Пламя рвётся наружу и почти достигает поверхности. Всё на грани того, чтобы разлететься вдребезги.

— Этот образ вселяет в тебя чувство страха? Неуверенности? Может быть, неприязни?

— Нет, — он мотает головой, сам удивлённый своим ответом. — Катастрофа неотвратима, но дело не в этом. — Уилл делает глубокий вдох, облизывает губы, сглатывает, понимая, что слишком искренен, но остановиться не может. — Я просто хочу понять.

— Что именно ты хотел бы понять?

— Почему всё вокруг настолько искусственное. Что мне делать.

Ганнибал отстраняется, снова затаив улыбку в уголках губ, но глаза отражают своем иные эмоции.

— Разве у тебя нет ответов, Уилл? Обычно они совсем рядом. — Ножки кресла издают жалобный скрип, перестав ощущать вес тела доктора Лектера. — Мы можем вернуться к этому позднее. Сейчас тебе необходим отдых.

Половицы издают какой-то другой, похожий, но более тихий звук, отслеживая шаги. Не дожидаясь, пока вступят дверные петли, Уилл вскидывается и произносит:

— Беделия считала, что ты влюблён.

— Меня не волнует, что думала Беделия. Сейчас здесь только ты и я.

Ганнибал замирает лишь для того, чтобы дать ответ, после чего закрывает дверь, не потрудившись придержать её, смягчая удар язычка замка. Лёгкий ветер колышет занавеску в районе форточки. Пахнет… весной.

***

      Выводя ложкой абстрактные узоры в тарелке с завтраком, Уилл кожей ощущает произошедшие перемены, но не может описать, в чём именно они выражаются. Внешне ситуация повторяет любой из последних дней: утренний ритуал привычных действий и дежурных фраз. Но это фасад. Привычный фасад, с которого сняли слой плёнки, не единственный, краски просто заиграли чуточку ярче. Можно ли обойтись без реставрации…

— Ты подумал над тем, где искать ответы, Уилл?

Реплика застаёт врасплох, и посуда жалобно звенит. Чёрт с ним, что Ганнибал передвигается бесшумно, когда того пожелает, но обычно он дожидался сеанса или инициативы пациента, прежде чем задавать неудобные вопросы. Он вообще спрашивал о несколько иных вещах всё то время, что они находятся в доме. Обезличенных и простых. Непривычное же поведение выдаёт нетерпение, небезразличие. Грэм оглаживает ладонью поверхность стола — ровного и прохладного, надеясь почувствовать жар, дрожь — что угодно. Нет, всё спокойно.

— Ничего дельного в голову не приходит. Ты всегда был самой трудной задачей в истории моей практики.

— Это взаимно, Уилл. Приятного аппетита. — Доктор невозмутимо ест, наслаждаясь трапезой. Лишь под конец он поднимает взгляд, выпрямляется и уточняет. — Хочешь о чём-то спросить?

С такой интонацией Ганнибал обычно интересуется: «Чем ты сегодня будешь заниматься?» — одна из дежурных риторических фраз с предсказуемым ответом. На сей раз это ловушка, блеф, Уилл чувствует. Он словно на прицеле, даже не нужно видеть красную точку на лбу.

— Да. Боюсь, тебе не хватит и жизни, чтобы выслушать.

— Для тебя у меня всегда найдётся время. Стоит только попросить.

В этот раз они выходят на улицу, потому что Уилл наотрез отказывается от гостиной и кресел. Отчего-то тянет к природе, пусть за окном она и недостаточно дикая для его пожеланий. Ганнибал находит решение сменить обстановку разумным, хотя вслух называет просто «допустимым». Снаружи достаточно тепло и безветренно, чтобы разместиться на веранде, не особо стараясь утепляться. Доктор размещает поднос с чаем на деревянной столешнице: тщательно расставляет посуду, даже ту, которой никто из них не воспользуется, например, сахарницу. Если бы бывший агент видел перед собой кого-то другого со столь же явными привычками педанта, то предположил бы нервозность, а не паталогическую любовь к эстетике.

— Я весь внимание.

Желание спросить прямо «Каков твой замысел, Ганнибал» скребётся также противно и настойчиво, как признание в главном: «Мне страшно, что я перестану понимать тебя». Они здесь уже несколько месяцев, большую часть из которых Уилл проводит на собственной кровати, разглядывая потолок или вслушиваясь в доносящиеся из-за двери шаги. Мерный звук касания мягкой подошвы деревянного настила сводит с ума. Но даже он не так плох, как поглощающая безразличная тишина, обволакивающая дом, когда Ганнибал куда-то уходит. Он постоянно уходит. Это сильнее, чем опущенные уголки губ, демонстрирующих лживую улыбку, рассчитанную лишь на неподготовленного зрителя, но обращённую теперь к нему. Уилл проводит часы, ощущая, что упускает нечто важное, нечто значительное. Но не может увидеть. О чем они постоянно разговаривали раньше? Было ли это так же тягуче сложно?

— Твоё внимание уже пагубно на мне сказалось. Кажется, я потерял способность мыслить рационально.

— Я так не думаю. — Взгляд почти нежно ощупывает старые шрамы. — Некоторые вещи не нуждаются в том, чтобы контролировать их с помощью разума. Так и с искусством: иногда стоит довольствоваться лишь чувствами и эмоциями, откликом.

Пальцы сами пробегают по траектории взгляда. Края уже затянулись, но всё ещё неприятно ноют. По ночам его до сих пор мучают фантомные ощущения.

— Ты боишься боли, Ганнибал? — Уилл знает ответ, но всё равно спрашивает, чтобы удостовериться.

— Не вижу смысла страшиться чего-то столь обыденного. Перспектива серьезного ранения никогда не вызывает энтузиазма. Но у боли слишком много видов и оттенков, чтобы дать однозначную оценку. «Страх» таковой точно не станет. — Лектер разливает чай, аккуратно придерживая крышку чайника. — Иногда боль — это именно то, что нужно. Хочешь сказать, тебя пугает боль, Уилл?

— Не забывайся, — огрызается он. — Разговор идёт не обо мне. Но ответ «нет». Я бы разделил твою позицию.

— Прошу прощения, но для меня любой разговор о тебе, — Ганнибал прячет ухмылку за ободком чашки.

Запах у выдержанных листьев странный, вкус тоже специфичный. Но раз доктор Лектер и сам разделяет с ним напиток, то опасаться, вероятно, нечего.

— Возможность умереть тебя тоже не ужасает?

— Именно так, — он невозмутимо пьет, и, когда кадык дёргается во время глотка, Уилл почти физически ощущает потребность сию же секунду сжать пальцы на этом горле, чтобы проверить. — Ты бы хотел подробнее узнать о причинах? Или поделиться своими?

— Снова это делаешь.

— Ты просил помочь. Что не так?

— О, ты, конечно, всегда всё делаешь правильно, всё понимаешь, предсказываешь. Только другим остаётся вечно ошибаться и… — Он замирает, осознавая, что не должен был произносить нечто подобное.

— Продолжай, пожалуйста.

— Не раньше, чем ты расскажешь мне о том, чего боишься.

Некоторое время они сидят в безмолвии, нарушаемом лишь лёгким и осторожным звоном посуды и нестройным пением птиц вдалеке. Уилл успевает уйти в свежие размышления о символике образов, прежде чем разговор продолжается.

— Долгое время я считал, что избавился вовсе от подобной особенности человеческой психики. — Ганнибал задумчиво осматривает содержимое чашки. — Ты продемонстрировал, насколько наивны бывают профессионалы. Действительно, есть вещи, которые представлять страшнее, чем петлю, электрический стул, пулю или лезвие. Этот страх всегда с тобой, каждую минуту. Задолго до столкновения с катализатором.

— Ты просто не умеешь говорить прямо, не так ли? — вздыхает Уилл.

— Когда произносишь подобные вещи вслух, ускользает их истинное значение.

— Или же дело в том, что многие не желают смотреть страху в лицо.

Тысячи подсказок и старых образов. Они разбросаны повсюду, стоит лишь протянуть руку. Может быть, Ганнибал прав, отказываясь давать готовое решение — Уилл уже обладает знанием. Но что-то упускает.

— Сейчас ты испытываешь страх, Ганнибал?

— Каждую минуту.

Шелест травы, звук, с которым чашка касается блюдца, неясный гул в доме за спиной… Ощущая, как звуки уходят на второй план, уплывают вдаль, Уилл мысленно возвращается к тишине, силясь нащупать то, что присутствует рядом с ними, то, что не видно глазу. Он старается смоделировать образ из своего последнего сна, но вместо вендиго на горячей тёмной поверхности земной коры, напоминающей человеческую кожу — поры, морщины, родимые пятна, — под безликим небом стоит величественный олень. Тяжёлое дыхание выбивает из шкуры пепел и пыль. Он стоит неуверенно, под ногами дрожит, почти пульсирует земля. Зверь с силой бьёт копытом, разбивая горные породы. Снова и снова.

Конечно же, это не просто раскалённая лава, природная катастрофа. Гул нарастает, напоминая далёкий болезненный вой. Теперь он видит это столь явно, что больше никогда не сможет забыть: бурлящий коктейль из решимости, обиды, любви, страдания, зависимости, боли, надежды и страха. Так много, что яркие пятна вспыхивают под веками, ослепляя и обжигая. Трещина ползёт к ногам Уилла, обнажая алое марево.

Олень снова недовольно фырчит, взмахивая рогами. В глубоких чёрных зрачках отражается свет, всполохи случайных языков пламени. В эту секунду Грэму кажется, что он понимает. Некоторые вещи и правда не нуждаются в том, чтобы контролировать их с помощью разума. Крайне опасно, абсурдно, но желание погрузить ладонь в один из разломов, в пылающий жар, такое яркое. Прикоснуться голыми руками, грязными руками… Опустив ладонь в раскалённую лаву, он касается чего-то пальцами, осторожно, почти бережно. Не сдержавшись, Уилл произносит неслышно то, что вертится на кончике языка, одними губами:

— Я чувствую твоё сердце, Ганнибал.

— Повтори, пожалуйста. — Этот голос, этот тон, эта вежливая учтивость абсолютно не вяжутся с той взрывоопасной смесью. — Уилл?

Он представляет, как провёл бы кончиками ногтей по безличной маске лица вендиго, сдирая верхний слой, намертво и болезненно въевшийся в сухую кожу, обнажая нечто живое, свежее, ещё не тронутое. Но ведь иногда боль — это то, что нужно?

— Уилл, — Ганнибал начинает говорить медленно, нарочно растягивая слоги, — оставайся со мной. Ты уходишь слишком глубоко. — Он прикасается пальцами к чужим вискам, массирует, надавливая круговыми движениями. — И, пожалуйста, не теряй сознание.

С силой откинувшись назад, он ощутимо ударяется макушкой о стену, сбросив чужие руки. Открыв глаза, смотрит наверх до тех пор, пока ослепительный свет и танцующие мушки не сменяются изображением перекладин и балок веранды. Мир возвращается к привычной серости. Но на ладони всё ещё ощущается горячее пульсирующее сердце, истекающее кровью.

— Уилл?

— Да. Я здесь.

***

Спустя неделю он всё также непозволительно далёк от полного понимания ситуации. Умение чувствовать других не всегда означает лёгкость анализа и идентификации происходящего. Боль окончательно утихла, плавно и незаметно. Закрывая глаза, он видит только накатывающие на берег волны, разбивающуюся о камни солёную пену. А в зеркале — уродливого призрака. Часами наблюдая за домом, за доктором Лектером, он подмечает всё больше щелей в мутном покрытии, в маске безразличия. Старается не обращать внимания на то, как утекают силы, как наблюдение истончает его самого день за днём. От этого мысли вялые, медленные, но перестать разгадывать Грэм не может. Возможно, он и живёт на одном лишь упрямстве. Или потому что не принадлежит себе.

— Таков мой замысел, — шепчет он рассветным лучам за окном. — Таково моё становление.

Когда очередная догадка бьёт в голову, бывший агент рассматривает её со всех сторон, словно драгоценный камень. Неожиданная скрытая улика. Доза адреналина, попавшая в кровь, распаляет даже то, что выглядело мёртвым, и он срывается вниз по лестнице, пропуская ступени. В кухне плывёт запах свежесваренного кофе. Ганнибал тоже выглядит слегка помятым: во вчерашней одежде, с лёгкой щетиной…

— Доброе утро, Уилл. Неважно выглядишь. Плохо спалось? — как всегда сдержан и вежлив.

— Поправь меня, если я ошибаюсь. — Он замирает рядом с отделяющим их друг от друга предметом мебели, барьером, сдерживающим злое и агрессивное животное. — Ты ждал, пока я приду с извинениями?

— Я ожидаю только того, что ты сядешь за стол. Завтрак почти готов. — Хладнокровие и осторожность, напускное спокойствие. — Будь добр.

— Хорошо, не так. Нуждаешься в них. — Уилл треплет руками волосы, словно это поможет собрать разрозненные обрывки мыслей в целостную картину. — Ты хотел, чтобы я понял. Самостоятельно. Как и всегда, верил в меня. Надеялся, что это произойдёт, а когда увидел, что я не справляюсь, решил перестать… наказывать меня.

— Мне нет нужды наказывать тебя, Уилл. Ты прекрасно справляешься без моего участия. На это больно смотреть. Сядь, прошу тебя.

— Но помогать ты мне, конечно же, не хотел.

— Ты не просил о помощи, Уилл. — Мужчина отставляет в сторону кофейник, с которым возился, и складывает руки на груди. — Твои обвинения беспочвенны.

— Не хотел помогать, Ганнибал, признай это. Доставляло удовольствие наблюдать? — он ищет повод, чтобы разозлиться, чтобы перестать наконец чувствовать себя потерянным и слабым. — О, не отвечай. Тебе всегда это нравилось.

— Ошибаешься. Я лишь не желал оказывать давление, влиять. Мы оба знаем, чем заканчивались мои попытки предполагать исход и оказывать ему содействие, — хмурится Лектер. — Я решил сменить тактику. Но ты вновь недоволен.

— Конечно, — его почти трясёт. — Немного свободы, чтобы обдумать сложившуюся ситуацию. Ты так себе это представлял?

— Уилл. — Доктор пытается обогнуть стол, чтобы подойти ближе, но натыкается на яростный взгляд и вытянутую открытую ладонь.

— Стоять. Пока мои остатки разума окончательно не утекли в канализацию, не мешай мне думать. — Грэм тяжело вдыхает сквозь плотно сжатые зубы. — Я понял, что переступил границы, доктор Лектер. Ощущал с самого начала, просто не мог увидеть, где именно. Насколько сильно разочаровал тебя очередным предательством, попыткой убийства? Это же смешно!

Мир вокруг расплывается, но виной тому не отсутствие линз. Он снова там, на обрыве. Падает вниз головой, с силой прижимаясь к чужому телу, не позволяя ни одному из них освободиться. Удар почти не ощущался, под водой всё было такое тёмное…

— Я всё думал, на кой чёрт надо было меня спасать, если я зашёл слишком далеко. По твоим меркам. Но ты ведь не боишься смерти, Ганнибал, как и физической боли. Ты был очарован моим желанием прикончить тебя. Тем, как я нарушаю твои планы. Энтропия, хаос. Так в чём же проблема?

Из-под носа у замершего напротив Ганнибала, чьи руки всё ещё заняты попыткой поддерживать друг друга, Уилл резким движением выхватывает один из крупных кухонных ножей. Вчера Лектер потратил несколько часов, чтобы вновь заточить этот набор до бритвенной остроты.

— Что ты собираешься делать, Уилл? — Действительно, ни тени испуга, лишь смиренное ожидание, лёгкая искра интереса.

— Я думал, Ганнибал, что ты просто разочаровался. То ли устал выжидать, вновь и вновь натыкаясь на моё отречение, остыл. То ли твой вечный голод иссяк, пришлось оставить меня болтаться рядом, раз всё равно не мешаюсь. Предполагал, что лишь память о былом не позволяет тебе сожрать мои останки, — приставив нож к собственному горлу, ещё не травмируя, но оставляя явную отметину, он почти шепчет. — Почему бы тогда не вышвырнуть вон?

— Остановись. — Ганнибал дёргается в сторону, но замирает, глядя только на лезвие ножа, опасно натянутую тонкую кожу; его руки безвольно замирают в воздухе, а пальцы едва заметно подрагивают. — Ты не в себе.

— Вот оно, — зло усмехается Уилл. — То, чего ты боишься каждую минуту. Твои границы, которые я переступил. Я мог выстрелить в тебя. Сбросить со скалы. Превратить твоё всё ещё прекрасное лицо в кровавое месиво, из мести, — он натягивает швы на лице маниакальным оскалом. — И ты был бы счастлив, если таков мой замысел.

— Уилл.

— Но я решил покончить с собой. Забрать нечто, что ты ценишь даже превыше свободы. Это абсолютно непростительно, не так ли?

— Почему эта мысль приводит тебя в такое бешенство? — доктор всё ещё старается говорить спокойно, профессионально и отстранённо, но трещины светятся, мир вокруг дрожит слишком сильно.

— Молчи, умоляю тебя! — рявкает Уилл, и это вовсе не просьба. — Ничего не смущает? Я тонул задолго до того, как упал в воду. Не было никакого отречения, Ганнибал. Я принял тебя. Принял это. И самоубийство было последней попыткой былого меня контролировать ситуацию. На большее оказался не способен.

— Уилл.

— Заткнись нахрен! — Горячая струйка крови медленно стекает вниз, впитываясь в домашнюю рубашку. — С того момента, как ты вытащил нас, заставил открыть глаза, казалось, что жизнь уже не принадлежит мне. Я отдал её, даже не понимая, зачем тебе этот бесполезный мусор. Хочешь — забирай, если так нравится. У тебя все карты на руках. Ты получил своё, сорвал куш.

— Твои действия расходятся со словами, Уилл, — тихо произносит Лектер, всё ещё прикованный взглядом к лезвию ножа. — Чего ты хочешь?

— А я тебе отвечу, Ганнибал, чего же я хочу. Но сейчас вопрос стоит по-другому. Что тебе нужно? В чём твой план? Продолжаешь держать меня рядом, но…

— Я не держу тебя.

— Закрой рот. Больше не хочу слушать поганую вежливую ложь. Ты только и делал, что всеми силами пытался скрыть, какое значение придаёшь этой ценности. Моей жизни, — он с неприязнью сплёвывает последнее слово. — Настолько преуспел, что даже меня почти убедил. Из-за своей нелепой обиды ты наказывал нас обоих и почти всё испортил.

— Обиды? — вот теперь он тоже срывается, сдаёт позиции. — Что я, по-твоему, должен чувствовать?

— Мне плевать, что ты должен. Я знаю, что ты чувствуешь. Стоило просто заговорить со мной. О том единственном, что имеет значение, а не о чёртовом похолодании на выходные. Но ты ждал, Ганнибал. Ждал раскаяния, извинений, благодарности и принятия, высказанных вслух. Клятв в красивой блестящей обёртке, невероятно красивого жеста. Всеми силами делал вид, что плевать хотел, что это не имеет значения, а на деле ожидал, пока я попрошу. Благословенна твоя не железная выдержка, что оно всё равно лезет наружу.

— Вопрос твоего решения, Уилл.

— Я. Не. Могу. Себя. Спасти, — чеканит он, каждый раз опасно напрягая мышцы шеи. — Ты выбрал меня, когда я абсолютно в этом не нуждался. Меня-предателя, меня-праведника. Ты хранил верность интересу, а после — высоким чувствам, когда меня тошнило от одной мысли о встрече с тобой. Но когда я начал испытывать неконтролируемую жажду, когда начал нуждаться… Ты даже не садист, Ганнибал. Ты эгоистичный ублюдок. Не заставляй меня думать, что, составляя портрет, я переоценил твои способности.

— Не груби, — вздыхает Лектер. — И убери, пожалуйста, нож. Я прошу тебя, Уилл.

— Мне жаль, Ганнибал, ясно? Прими чёртовы извинения. — Оружие дрожит в руках, царапая кожу, пачкаясь в потёках крови. — Мне нечем искупить вину, потому что всё, что у меня есть, уже разделено с тобой.

Жар опаляет лицо и руки. Грэм опускает свободную ладонь на столешницу, гладкую и холодную. Успевает подумать, что снова просчитался. На долю секунды, пока дрожащих пальцев бережно не касаются чужие, тёплые.

— Уилл. Тебе всегда было достаточно попросить. Сказать, что тебе нужно, чтобы получить это.

— Дьявол с тобой, Ганнибал.

Убрав нож в сторону, он с силой втыкает лезвие в стол. Трещины расползаются в разные стороны. Доктор Лектер даже не вздрагивает, позволяя невесомым поглаживаниям стать более ощутимыми.

***

Уже вновь светлеет, когда Уилл обнаруживает себя на одной из слабо освещённых улиц и пытается вспомнить, как он здесь оказался. Последнее отпечатавшееся воспоминание — это прикосновение к щеке и грохот посуды. Дальше — чёрная удушающая бездна, которую удалось смыть лишь прохладному ветру снаружи.

Подняв голову, мужчина смотрит на виднеющиеся сквозь листву звёзды, но всё ещё не знает, где провёл столько времени и чем занимался. Лишь ощущает, как гудят ноги и немеют от усталости пальцы рук, скованные перчатками и кровавой коркой поверх. Он ощупывает шею, прислушивается к телу, чтобы осознать очевидное: это не его кровь. Нет ни ужаса, ни раскаяния. Только желание вернуться домой, раз его ещё не схватили и не сковали наручниками в ближайшем участке. Раз из темноты ещё не доносится вой полицейских сирен. Мысль о доме имеет расцветку одного из костюмов Лектера и запах запечённого мяса.

Переступая порог, он ничего не ожидает, не планирует, не предполагает. Дом встречает постояльца звенящей тишиной. Отдаться течению оказывается достаточно просто, чтобы позволить ему вести. Методично и спокойно Уилл раздевается, отправляет одежду в стирку, а бесповоротно испорченные элементы — в плотный пластиковый пакет, чтобы утилизировать позже. Обнаруженный за пазухой влажный конверт он убирает в холодильник, в дальний отсек, обращаясь с ним бережно, почти с любовью. Ещё немного времени уходит на чистку обуви, коврика при входе и подъездной дорожки. С полчаса он принимает душ, тщательно промывая волосы, чтобы избавиться от возможного шлейфа ароматов.

Он заходит в одну из спален, наугад, но точно зная, что обнаружит доктора Лектера именно там. Поза сразу кажется не то чтобы неестественной, но не свойственной этому человеку: лёжа на боку, одной рукой Ганнибал обнимает подушку, уткнувшись в неё лицом, а другую держит поверх мобильного. Необходимое слово почти сразу приходит на ум. Уязвимый. Никогда не позволявший себе подобную слабость, сейчас он допускает подобное. Потому что Уилл попросил его. Не очень вежливо, конечно, но попросил. Почти умолял.

На долю секунды бывший агент чувствует липкие поползновения вины по позвоночнику, но он тут же сбрасывает их, как собака отряхивает мокрую шерсть. Совсем недолго уговаривает себя смотреть, но не трогать. Потому что от первого же прикосновения к волосам Ганнибал открывает глаза и поворачивается всем телом. Внимательно смотрит. И Уилл видит отражение своих воспоминаний, купаясь в этом взгляде.

Духи.

Под ладонью билось чужое горячее сердце, и это было самое правильное чувство, какое только могло быть. Ноздри обжёг непривычный запах: сладкий, фруктовый, приторный, как детский леденец. Не обратить на подобное внимание было попросту невозможно. Уилл позволил тёмному, сжигающему всё вокруг гневу подчинить своё тело и резко толкнул чужие плечи. Оттолкнул, чтобы не вцепиться зубами в кожу с желанием смыть чуждую метку горячей пряной кровью. Он так нуждался в этом...

— Прими чёртов душ. Ужасная вонь.

Лектер лишь послушно подчинился, что за ним редко можно было заметить. И пока лилась в ванной вода, пока остывал кофе, бывший профайлер нашёл решение проблемы. То, чего в той или иной степени хотели они оба.

Опасно делать это при свете дня, но тьма внутри него уже знала, как поступить правильно. Стоило лишь выждать. Совсем немного. Совсем чуть-чуть. Терпение истончалось, но когда-то он был опытным рыбаком, способным по несколько часов терпеливо караулить жертву, не хуже охотника.

Выбор Ганнибала почти всегда падал именно на таких женщин: уверенных в себе, знающих цену и цель жизни, погружённых в сферу своей деятельности настолько глубоко, что всё выпадающее за её пределы уже не привлекало внимания. Умеющих себя подать. Красивых, как произведение искусства. Эрудированных. Достаточно интересных. Достаточно слепых, чтобы искать внимания мужчины выше их уровнем, немного опасного. Того, кто принадлежит кому-то другому.

Её домашняя одежда, достаточно строгая, в меру открытая, как платье для официального приёма, напомнила о костюмах Ганнибала. Прекрасная одинокая женщина с соответствующим её образу именем. Эмма? Тереза? Роза? Имеет ли значение, что будет выгравировано на эпитафии? Тьма что-то говорила его голосом, полным наигранной лести, откровенной лжи. Тьма настаивала на приглашении в дом и сделала всё, чтобы его добиться. Не снимая перчаток, он пил чай, приторный, как фруктовые духи. Пил, ощущая, что с каждым глотком всё ближе к тому, чтобы уничтожить любую возможность вновь ощутить похожий аромат.

Уилл видел перед собой обычную неинтересную фигуру, каких вокруг тысячи. Пешка. Прикрытие, призванное имитировать наличие социальных контактов и близких отношений. Представлял, как Ганнибал вежливо позволяет этой женщине прижаться щекой к его щеке на прощание. Как она задерживается на несколько секунд дольше необходимого… Как его лицо приобретает почти ласковое заинтересованное выражение. Он всё равно хотел убить её, когда-нибудь. Даже взял визитку.

Поэтому Уиллу не совестно, когда он уродует симпатичное лицо и высокий лоб сильным ударом об острый край мебели. Он ничего не чувствует кроме злорадного удовлетворения, когда Роза вяло и напугано сопротивляется. Убивать нужно собственными руками, иначе в этом нет никого смысла. Никакой интимности. Лишь немного жалости, совсем немного, когда Уилл вспоминает, что должен подарить Ганнибалу какую-либо её часть.

Якобы примеряясь, что же выбрать, он наносит удары, полосуя уже слишком послушную конструкцию тела. В сущности, скорее отмечает порезами дни, проведённые в неведении и подчинении ангедонии с апатией. Отмечает собственное освобождение. Мысль обезумевшей птицей бьётся о прутья клетки его разума с диким клёкотом. И вырывается наружу.

Следователи найдут её именно такой: обнажённой, изрубленной, с ликом, изуродованным почти до неузнаваемости. Туловище будет удерживать металлическая конструкция, чтобы Роза как можно сильнее походила на бабочку, наколотую на огромную иглу. Раскрытая подобно ларцу грудная клетка сразу продемонстрирует отсутствие самого ценного — сердца, и лёгких, — и то, насколько пустые её объятия, тем более если на трупе уже успеют попировать мухи. Она не выдаст ни одной из тайн, к которым успела прикоснуться. В пустых глазницах, как на подставках для украшений, будут покоиться яркие осветлённые верделиты из серёг, какие обычно Роза надевала на встречи с мужчинами, которых хотела заинтересовать. И они будут алчно сверкать на фотографиях, отражая свет вспышек.

Таков его замысел.

Мягкое касание приводит в чувство, возвращая обратно в тёмную спальню. Тюль пропускает часть лунного света в комнату. Силуэты чёткие, как гравюра.

— Уилл.

— Отвратительный парфюм, — отмирает он. — Слишком сильно въедается в твою одежду. — Грэм поводит плечами. — К слову, я голоден.

Ради демонстрации он плотоядно облизывается, наклонив голову. По предплечьям ползут мурашки предвкушения.

— Мы успеем упаковать вещи? — с долей сомнения уточняет Ганнибал.

— Не зли меня, — насмешливо фыркает в ответ. — У нас полно времени. Я был хорош. Даже жаль, что ты не видел.

— У нас полно времени, — откликается Лектер, поднимаясь на ноги и расправляя покрывало. — Что бы ты пожелал на ужин, Уилл?