Фа́ригард, Ха́лльдисхейм

1152 год от Великой Зимы

      Клинки сталкиваются, короткий звон металла ласкает слух — Бри́нья отводит удар за ударом, выжидая время для атаки. Ученический меч, тупой и кривоватый, не лежит в руке столь же хорошо, сколь её привычное оружие — однако слушается, покуда рука её тверда.

      — Ну же, старушка! — смеётся Со́львейг, наседая на Бринью и вынуждая пятиться назад, — неужто совсем размякла в плаваниях своих?

      Бринья молча отражает атаки, нахмурив вспотевший лоб. Она знает, что соперница уже тоже на пределе сил: коса Сольвейг, тонкая и жёсткая, словно кнут, промокла до нитки, а сбитое дыхание слышно каждый раз, когда она вновь силится сказать какую-нибудь колкость.

      Они потеряли счёт времени в своём шутливом поединке: кажется, целую вечность они борются на истоптанной траве в одних нательных рубахах, распугав и кур, и коров, и соседских сыновей. Босые, со смехотворным оружием в десятках зазубрин от неопытных учениц — совсем как в бесконечно далёком их детстве.

      — Нападай же, ну, вот она я!

      Сольвейг на секунду открывается для удара — и Бринья попадается раньше, чем успевает распознать уловку. Противница ловко ныряет вниз, уворачиваясь от удара, а её клинок скользит остриём по икре Бриньи — будь он настоящим да заточенным как следует, та бы рухнула оземь с надрезанной мышцей на ноге.

      — Что, всё те же приёмчики, лисья ты дочь? — Бринья, удержав равновесие, пользуется моментом, чтобы отдышаться. Волосы и рубаха её насквозь мокрые, словно после хорошего ливня.

      — Признаться, ни на ком больше не работают, одна ты ведёшься до сих пор, — Сольвейг играючи перебрасывает меч из руки в руку. — Вон, обернись, сестра твоя пришла посмотреть, до конца ль ты прыть свою и доблесть растерять успела.

      Бринья не оборачивается, на сей раз разгадав хитрость — однако позади действительно притаилась Гу́трун, младшая её сестра, с такими же светлыми косами и пытливым небесно-голубым взглядом.

      — Сестрёнка! — кричит она, перевалившись через забор. — Полно, сестрёнка, волнуемся мы! Ты не пила, не ела — как сошла с корабля, так сразу умчалась мечом махать! Думаешь, если матушка в столицу уехала, тебя не дождавшись, так всё сразу можно стало?

      — Уймись, а! — в сердцах кричит Бринья в сторону голоса — резко, но не злобно, чтобы не спугнуть дитя ненароком. — Ступай подарками любоваться... да к ужину не жди: по многому я здесь истосковалась!

      Клинки скрещиваются, оттесняя друг друга. Сольвейг снова усмехается: её лицо так близко, что Бринья может видеть веснушки на её щеках и капельки пота над губой. Обе налегают, но всё-таки Сольвейг удаётся оттеснить назад — шаг за шагом, медленно, но неотвратимо.

      — Как честь перед роднёй будешь восстанавливать? — с улыбкой шипит Сольвейг, поддразнивая; её руки, не выдерживая натиска, дрожат. — Дочь ярлины — да уступила простой крестьянке!

      Бринья чувствует, как Сольвейг ослабляет хватку, и отступает сама: сохранив прежний натиск, и тупым мечом проткнула бы плоть без труда. Сильна она, но неуклюжа как молодая медведица, и силу свою рассчитывать не научилась пока: как бы не аукнулось ей это однажды.

      — Жалею я просто тебя, Сольвейг: хоть и плавала целый год, но зато питалась вволю, а ты отощала совсем, — Бринья с лёгкостью отражает серию коротких стремительных ударов, не без удовольствия замечая, что каждый последующий слабее и небрежнее предыдущего. — Как взгляну на тебя, так диву даюсь: мяса на костях не больше, чем у братца моего.

      Сольвейг теряется: не со злым ведь умыслом Бринья это говорит, просто не знает ни нужды, ни труда тяжёлого — впрочем, что взять с дочери ярлины!

      Вылетают у Сольвейг из головы все приёмы и уловки — а без них, в грубой силе, у неё шансов нет: даже спустя год безделья руки соперницы едва ли утратили сотую долю своей мощи. Под бледной кожей всё так же видна каждая напряжённая мышца, твёрдая, как железо, — а на предплечье всё так же начертана несмываемой краской неизвестная руна.

      Много лет уже её тайна будоражит Сольвейг разум, но сколько ни выпытывай у Бриньи, что означает этот символ да кем оставлен, — наотрез отказывается она говорить.

      Быть может, Бринья и сама этого вовсе не знает.

      Задумавшись, Сольвейг едва не пропускает удар — меч плашмя опускается на ключицу, не прикрытую даже тканью. Она изворачивается из-под клинка, но даже ловкость, самое надёжное её спасение, уже на исходе.

      Последние попытки отбиться Бринья отражает играючи. В очередном выпаде она бьёт по мечу — Сольвейг устремляет всё внимание лишь на то, чтобы удержать его в руке, и теряет бдительность; не успевает опомниться, как в её шею уже упирается остриё.

      — Забыла я сказать тебе, подруга моя, — усмехается Бринья, — что и в путешествии повидала множество славных женщин, на дружеский поединок согласных.

      Сольвейг заливается краской, а затем с досадой бросает оружие на землю и поднимает руки в знак примирения. Бринья с торжествующей улыбкой отходит назад.

      — Сестрёнка! — Гутрун вновь подаёт голос, перелезает через забор и мчится по истоптанной траве. — Папенька печалится: мясо готово уже, стынет, а тебя всё нет и нет. Я уже год с сестрой старшей не могла отужинать — и сейчас не стану, покуда не вернёшься!

      Бринья садится перед сестрой на корточки.

      — Уже возвращаюсь, — мягко улыбается она и вытаскивает из пышной сестриной косы травинку. — Не успеют угли в камине остыть, как я за столом буду.

      Гутрун целует её в лоб и убегает; только сейчас Бринья замечает на ней новенькие красные сапожки. Всем Бринья привезла по гостинцу: сёстрам — одёжку да обувь, чтобы сидело впору да бегалось вволю, брату — гребень да зеркальце, чтобы перед свадьбой прихорашиваться, папеньке — котелок из металла диковинного, который варит быстрее и вкуснее любой их домашней утвари.

      Одна лишь матушка ничего не попросила, ведь нет ни в чём нужды у ярлины Фаригарда; а коль даже есть — едва ль то можно найти на богатейшем из заморских рынков.

      — Будь у меня добрый клинок, не встала бы ты на ноги после того, как я тебя ранила, — обиженно говорит Сольвейг, поднимая меч и вонзая его в поваленное неподалёку дерево. — И вообще — поддавалась я, думала, ты и впрямь забыла, как с мечом управляться.

      Бринья запускает пальцы в волосы. Не признать в ней сейчас знатную деву, если не присмотреться: одёжка простая, вид потрёпанный — ни дать ни взять крестьянка работящая, что плуг таскает не хуже лошади.

      Садится она на траву, усталая, и смотрит в темнеющее небо: давно ей не приходилось видеть небо Халльдисхейма, почти уж забыла она его цвет. Быстро пролетит остаток лета — вновь упадут снега и поднимутся бури, в которых не видать ни тепла, ни света; закатится солнце за горный хребет и не покажется до самой весны. Порою оно напоминает Бринье матушку: та тоже всегда такая холодная, отстранённая и далёкая — бесконечно далёкая, даже если рядом сидит…

      — И всё-таки славной воительницей ты станешь, нечего такой делать на кнорре, — продолжает Сольвейг. — Будь моя воля, всё на свете отдала бы, чтобы в твоём теле быть, а не в этом худосочном — а то сколько ни тренируюсь, сильнее тебя не стану.

      Она оглядывает себя с омерзением — давно таится в ней эта зависть, с детства раннего. Ещё тогда Бринья выделялась среди прочих девчонок, выше была и шире в плечах — так и прибилась к ней худенькая, недоношенная Сольвейг, крестьянская дочь. Защищала её Бринья от любой напасти и учила с клинком обращаться — стали они с годами подругами верными, только вот от жизни со временем захотели разного.

      — Не желаю я быть воительницей. Надеюсь, не застану то время, когда придётся взять в руки оружие и на драккар взойти: жить спокойно не смогу, зная, что плачут по мне матушка, сёстры и невеста милая, — Бринья утирает пот с лица и отряхивается. — Хочу по миру странствовать, объезжать чужие страны — но не захватчицей, а гостьей.

      Сольвейг переплетает растрёпанную косу, рыжей змейкой свисающую на грудь с выбритой по бокам головы.

      — «Странствовать»… — ворчит она. — А что суженая твоя? Она, птица оседлая, так и будет песни тоскливые в разлуке слагать, пока ты заморские вина пробуешь. Что тогда?

      — А может, и не будет… Может, и со мною захочет уплыть. А если не захочет, тогда… — Бринья тяжко вздыхает и с досады пинает босой ногой камень. — Самой от этих мыслей тоскливо: я ни по матушке, ни по сёстрам даже не скучала так сильно, до боли в сердце…

      Сольвейг резко дёргается и роняет из руки косу.

      — Ни даже по мне? — бормочет она и быстро опускает взгляд. — А, да будет у тебя время поразмыслить. А пока мы обе здесь, можно и в таверну заглянуть — ты уж, наверное, забыла, какое у нас тут на вкус пойло! Твоя птица дивная там трелями заливается по вечерам, её тоже навестишь — ну, как в баньку сходишь да отужинаешь.

      На последних словах Сольвейг еле заметно мрачнеет: она-то мяса не видала вот уже несколько месяцев.

      — Знаешь, что? Пойдём-ка со мной, сёстры мои тебя как родную за столом примут, — широко улыбается Бринья, кладя руку ей на плечо. — Гостьей почётной будешь, да и ты ведь меня почти победила — лучший кусок тебе отдам.

      Сольвейг нагибается, чтобы поднять башмаки, и отворачивается.

      — Ты же хорошо меня знаешь, Бринья, — полушёпотом бормочет она, — не смогу я зайти в твой дом как подруга добрая: нет мне среди твоей семьи места.

      Она молча обувается и уходит прочь, не проронив больше ни слова.

***

      — Плесни-ка нам эля, мальчик, — Бринья надвигает на глаза капюшон и подзывает хрупкого русоволосого юношу с оленьими глазами, снующего меж пирующими. — И где же А́рнлейв? Если здесь она, скажи ей, что возвратилась невестушка её из похода долгого.

      В таверне жарко и шумно. Бринья, довольно улыбнувшись, располагается на своём любимом месте — в самом углу, под прибитой к стене медвежьей головой. За год этот уголок немного изменился: рядом с медвежьей теперь висит ещё и оленья, а деревянная лавка устлана мягкими шкурами.

      Любит Бринья это место не только из-за трофеев на стенах: укрыта она здесь надёжно от глаз чужих. Нет-нет, да и признают в ней дочь ярлины — женщины выслужиться захотят, юноши ластиться начнут, как коты бездомные, по ласке истосковавшиеся.

      Юноша молча кивает, потупив глаза. Сольвейг присаживается рядом, плотоядно, по-лисьи улыбаясь и провожая взглядом его тонкую фигуру.

      — А он недурён собой, — лениво мурлычет она, вытянув худые ноги, — как думаешь? Коль гостьи разойдутся дотемна, предложу ему досуг скрасить.

      Она жмурится и закусывает губу — ни дать ни взять лисица!

      — Не мастерица я оценивать мужскую красоту, ты знаешь, — отвечает Бринья, — но разве достойный это поступок, чужого сына портить? Кто его в мужья-то возьмёт тогда?

      Сольвейг усмехается, сверкая серыми глазами.

      — Да разве пойдёт приличный юнец в таверну пьяным женщинам пойло разливать? Это перед нами недотрогу строит — а сам небось каждую ночь под хозяйку ложится или ещё под кого. Вон, гляди, как бёдрами виляет!

      Сольвейг несильно толкает Бринью кулаком в плечо. Юноша возвращается к их столу с огромным деревянным кувшином и двумя кружками; сопровождает его женщина в скромных одеждах и плаще из перьев, завидев которую, Бринья срывается с места.

      Арнлейв простирает руки для объятия. Её тёмно-русые локоны мягче любого заморского шёлка, что повидала Бринья в своём странствии, а кожа всё так же горяча. Они целуют друг друга в лицо, в шею, в губы — под стук кружек и гул пирующей толпы, ровно как и год назад при прощании.

      — Уж начали серебриться мои волосы, пока ждала тебя, — молвит Арнлейв, не разжимая объятий, — так и боялась встретить тебя седою старухой, а может, и не встретить вовсе…

      Бринья гладит её по щеке тёплой ладонью.

      — Зря волновалось сердце твоё: не военный ведь то был поход, — улыбается она. — Да и много лет уж не с кем воевать нам: мудрая кюна наша со всеми соседками мир прочный заключила. Длинной будет наша жизнь, любовь моя, вольготной и неразлучной.

      Улыбается нежно Бринья, но сомнение проскальзывает меж прочими мыслями: давно ведь не созывали в столицу ярлин, а теперь вот созвали зачем-то — не по своей же воле мать оставила родной дом! Она, как и Арнлейв, птица оседлая — развалится без неё гнездо.

      — Ох и хорош эль! — доносится до них захмелевший и довольный голос Сольвейг, уже пристроившей у себя на коленях краснеющего юношу. — Ты смотри, Бринья: зазеваешься — я и твою кружку осушу!

      Она хихикает, прокрадываясь цепкими пальцами под заплатанную рубаху прелестника и прижимая ближе хрупкое извивающееся тельце. Бринья оборачивается и разрывает объятия.

      — Да пусти ты его, — усмехается она уголком рта и отпивает. — Пусть лучше ещё принесёт. Ты с нами, любовь моя?

      Арнлейв пожимает плечами, когда Бринья протягивает кружку ей.

      — Совесть не позволит, Бринья, и без того бездельничаю сегодня. Я ведь уже много лет скальда, моё ремесло — в этой таверне песни петь да историями народ развлекать, а не напиваться до беспамятства. А коли в свой дом пригласишь — я разделю с тобой и хмельной сосуд, и ложе, и судьбу.

      Бринья, на радость подруге, почти не пьёт. Сольвейг громко икает и подливает себе эля, одной рукой обхватывая талию юноши — тот уже сидит смирно и, кажется, даже сам подставляется под небрежные и грубоватые от хмеля ласки.

      — Согласна я с тобой, чудо пернатое: доброе пойло любую историю из головы выметет и любую песню расстроит, — вставляет она и пытается подлить себе ещё — но кувшин, к её величайшему огорчению, пуст. — Дурная бы тогда из тебя скальда вышла — зато какая счастливая!.. Ну-ка, красавчик, слезь с меня.

      Она грубо отталкивает юношу и принимается шарить в маленьком мешочке на поясе — долго и безуспешно. В конце концов удача всё же ей улыбается, и на стол с громким звоном падают два медяка.

      — Вот, ещё на одну хватит. Сбегай-ка — и возвращайся поскорее, — юноша торопливо удаляется, и Сольвейг, хохотнув, вдогонку шлёпает его.

      — Не много ли тебе? — со вздохом говорит Бринья, окидывая её взглядом. — Последние, небось, монеты тратишь — подумай, как с юнцом управляться будешь, если тебя ноги даже до дома не донесут.

      — Донесут, уж я-то свои ноги знаю. А монеты эти мои, кровно заработанные, не твоё дело, на что я их спускаю, — улыбка сползает с лица Сольвейг. — Мало у меня радостей, Бринья, нет почти — только вот эль, друг мой старый, и ласки юных прелестников: вот как этот, красоты дивной, ещё бы белокурый был… А, да что с вами говорить, я ведь среди вас одна ценю красоту юношей!..

      — Не гневайся: такими нас всех сотворила ясноликая Бе́ргдис, — смиренно произносит Бринья, чуть склонив голову — будто даже здесь, в полумраке таверны, Богиня-защитница наблюдает за ней со своего золочёного небесного трона. — Когда придёт время, она призрит каждую из своих дочерей — да будут вечно сиять её крылья.

      — Да не оставит нас её милостивый взор, — продолжает Арнлейв, прижимаясь своим тёплым телом к невесте.

      Сольвейг, молча кивая, вновь поднимает почти пустую кружку в знак согласия. Вот и юноша возвращается с наполненным кувшином, и снова принимает она его в свои разгорячённые объятия — ничуть не изменилась в этом за год плутовка Сольвейг. Богиням известно, сколько раз оскорблённые матери бранили её и посылали ко всем чудовищам Фьотрхейма — но ни к каким чудовищам она не спешит, ей милее общество податливых юнцов.

      Оставшийся эль Сольвейг допивает одна — позже, вынося её, хмельную, из таверны, Бринья украдкой добавляет в её пустой мешочек несколько мелких монет.

***

      — Спой нам, Арнлейв, спой!

      Младшие сёстры Бриньи, светловолосые и светлоглазые, толпятся возле скальды — та виновато улыбается, положив голову на плечо любимой.

      — Я бы с радостью, но тальхарпа моя в таверне осталась — так торопилась я Бринью увидеть, что забыла впопыхах, — а без неё и песня не складывается, и голос не льётся.

      Тихо потрескивают дрова в камине, отблески огня пляшут в диковинных медных статуях, охраняющих хозяйский покой — просторно и величественно в доме ярлины. Сольвейг положили по наставлению Бриньи в лучшую из гостевых комнат — о прекрасном юноше она забыла уже на пороге таверны.

      — Тогда расскажи историю! Об острове мёртвых дракониц, или о призрачном флоте, или о ледяных великаншах, что живут по ту сторону горного хребта! — не унимаются девочки. Си́гне, младшая, уже придвигает к Арнлейв неровно обтёсанный стул и тянет её за подол плаща — та болезненно отдёргивается.

      — Да, расскажи!

      Арнлейв косится на Бринью, как на своё спасение. Хоть она и скальда по призванию, но теряется перед чистыми детскими взглядами: куда привычнее ей слух посетительниц таверны услаждать. Им-то любая песня по нраву, любая история, даже нескладная, на ходу сочинённая. Столько рассказала их Арнлейв за свою жизнь, что уж и не помнит, какие в книгах вычитала, а какие сама придумала — какие быль, а какие небыль.

      — Гутрун, Сигне! Оставьте гостью: время сейчас для сна, а не для песен, — приходит на выручку Бринья и дважды хлопает в ладоши, привлекая внимание. — Коли матушка уехала, я тут за главную — потому не перечьте!

      Не сразу, но разбегаются сёстры по своим спальням. Не слушаются они её так же, как слушаются мать: нет ещё у Бриньи ни взгляда тяжёлого и волевого, ни голоса зычного, приказывать привыкшего. Да и не видит вовсе она себя ярлиной — а коль так, то и незачем на суровую родительницу походить.

      Арнлейв улыбается и целует Бринью в шею. Тихо у камина и спокойно теперь, когда угомонились сёстры: лишь слышно, как на мужской половине дома хозяйничают с посудой отец и брат. Неусыпно бдят они за покоем ярлины, и дочерей её, и подруг дочерей её — вот и комната Бриньи готова, а постель убрана, чтобы можно было пригласить на неё дорогую гостью. Уединяются они наконец.

      — Сколько же птиц было убиенно, чтобы тебя укрыть, — шепчет Бринья, осторожно снимая с Арнлейв диковинный плащ — шелестят перья, словно листва дерева на ветру. — Не жалко ли?

      Усмехается еле заметно Арнлейв — и всё-таки необычные у неё глаза, чёрные, как истлевшие угли, не видала Бринья таких глаз даже у жительниц тех земель, где все сплошь темнокожие и темноглазые. Забирает скальда плащ, бережно кладёт возле постели, словно драгоценность, и проворно расправляется с нехитрым одеянием Бриньи. Тонкие у Арнлейв пальцы и на первый взгляд слабые, как у юноши, — ни боли, ни шрамов не знавшие, — но не обманывает себя Бринья, ведь порою струна тальхарпы может ранить больнее самого острого клинка, а шрама не оставить.

      — Жалею я лишь о том, что допустила нашу разлуку, — Арнлейв обвивает руками её шею, перебирает пальцами спутанные волосы. — Не давались мне весь этот год песни весёлые — знала бы ты, как бранили меня в таверне за это.

      — Ну теперь-то будут им весёлые, вместе их петь будем — так громко, что даже во Фьотрхейме услышат, — улыбается Бринья. — А самую весёлую споём на свадьбе нашей, если не раздумала.

      Арнлейв припадает к губам невесты, прижимаясь к горячему телу. Укладывает на мягкое покрывало, проводит кончиками пальцев вниз по груди — аккуратно, невесомо.

      Прикрывает глаза Бринья, подставляясь под мокрые поцелуи — да вспоминает об историях минувших лет, о первых дочерях Бергдис, которых сотворила она подобными себе. Совершенны были те творения — жили они в гармонии друг с другом, и не было тогда страданий и раздора; и рождали они дочерей от одного лишь воззвания к богине — а та, всезнающая и всевидящая, лишь тем помогала, что поистине к тому готовы да не сгубят жизни ни своей, ни чужой.

      Порою раздумывает Бринья украдкой о том, каково было бы с невестой иметь дочь, что на них обеих походит, обеих матерями зовёт — но давно были те времена, никто уж не помнит, кроме книг древних.

      Почти сразу засыпает Арнлейв, когда заканчивают они, и Бринья пристраивает голову на её вздымающейся груди. Всё у неё есть здесь, в Халльдисхейме, всё, чтобы быть счастливою: однако знает она, что не пройдёт и месяца — вновь потянет её вдаль, вновь обратит она свой взор в сторону бескрайнего моря.