Спокойна и ровна дорога до города, не встречается девам в пути ничего, что покой бы их потревожило. Тья́льви, их провожатая, хмура и молчалива — Сольвейг, напротив, раз за разом попутчиц разговорить пытается.

      — Скажи мне вот что, Арнлейв, — начинает она, направляя лошадь в сторону Бриньи: скальда сидит сзади в её седле. — Сколько мы тебя знаем, ни разу носа из Фаригарда не высовывала, а сейчас за нами увязалась. Отчего же, неужто осточертело тебе наконец в таверне голоса пьяные слушать?

      Арнлейв глаза опускает, крепко в талию Бриньи вцепляясь.

      — Мне было видение, — молвит она. — Много лет уже я бегу от него — с тех пор, как против предназначения своего пошла. Гласит оно, что опасно мне отныне жить в городе: снова быть теперь скиталицей.

      Сольвейг закатывает глаза и дёргает узду: упрямится и фырчит гнедая кобыла — тощая и нескладная, хозяйке под стать.

      — Как древняя вёльва говоришь, а не как живой человек: «видение», «предназначение»… Небось напилась хорошенько вечером, да и видела потом всякое: уж я-то знаю, что может в бреду пьяном почудиться. А ты всё смысл придумываешь…

      Бринья, успевшая уже слегка задремать, просыпается и крепче сжимает поводья.

      — Прекрати уже, Сольвейг, под себя всех не равняй, — вмешивается она недовольно. — Арнлейв ведь скальда, у её породы тайн больше, чем звёзд на небе. Сказала, было видение — значит, есть тому причина.

      Заступается она, как долг будущей жены требует, а у самой на душе мрачнеет: чего же Арнлейв бояться? Нет у неё в городе врагов, да и делу скальдическому она пока не изменила — воистину, не постичь простой деве всех её тайн.

      В одном лишь Бринья уверена: если и впрямь суждено когда-нибудь настать беде, встретят они её вместе и победят — или сбегут прочь, уплывут далеко-далеко, в открытое море, в Элеосте́ю, может, даже в Эрлендру, если получится.

      Ни волоска с головы Арнлейв не упадёт, ни пера с её плаща: от всего убережёт её Бринья, если рядом будет, — однако не сильно легче становится обеим от этих мыслей.

      Перемолвятся они позже об этом — когда не будет занимать их дорога, не будут греть уши Сольвейг, Тьяльви да ещё пара молчаливых дружинниц, что по обеим сторонам едут.

      — Дивлюсь я тебе, Бринья, — бормочет Сольвейг, лицо её мрачнее неба перед грозой. — Сама небось не слушаешь, а всё равно жёнушке своей поддакиваешь, что б она ни сказала. Может, ты бы и от богинь своих отреклась, если бы…

      — Брось, Сольвейг… — устало перебивает её Бринья: не хватало только с подругой переругаться в самом начале пути.

      — Вот и снова — всё «брось» да «брось»: может, мне и вовсе не говорить больше ничего? Ты ведь всё на свете замечать перестаёшь, когда она рядом появляется. А знаешь… — она прерывается, слова подбирая. — Думала я, что поедем вместе, вдвоём, как в старые времена, и ничего нам мешать не будет. Видимо, рано радовалась.

      Сольвейг вздыхает и подгоняет свою лошадь вперёд.

      — Догнать её, госпожа? — осторожно вмешивается Тьяльви. — До Вестейна рукой подать, но вдруг свернёт не туда, мало ли…

      Бринья качает головой.

      — Скоро вернётся, — смотрит она вслед Сольвейг: рыжая коса её на ветру едва развевается. — Успеем ли доехать до темноты?

      — Конечно, — Тьяльви поводит плечами и натягивает узду: две остальные, И́нгрид и Сва́ла, продолжают молча ехать рядом. Бринья знает поимённо всех дружинниц своей матери — а Тьяльви она помнит ещё и оттого, что ребёнком, играя, едва не угодила под копыта её коня.

      — Знаете, госпожа, есть поверье, что дружба со скальдой сулит удачу, — неуверенно добавляет провожатая. — Не для того ли вы взяли её с собою?

      Бринья, улыбаясь, краснеет. Арнлейв уже дремлет, обхватив её сзади руками: её ночь тоже была бессонной.

      — Не знаю, как иным, но мне удачу приносит только эта.

***

      Уже начинает смеркаться, когда въезжают девы в каменные объятия Вестейна. Спокойно и холодно в городе: кажется Бринье, что ничем он от Фаригарда не отличается — только стены его не из дерева, а из белого камня выстроены.

      Думала Бринья, что народ здесь угрюм и неприветлив — однако и пускают её спокойно, без лишних вопросов, и к длинному дому, где кюна пиры и тинги устраивает, дорогу показывают. Может, уловка или заблуждение это всё — а может, матушка и вправду всё видит мрачнее, чем есть.

      — Ты смотри-ка, так улыбается, будто к вратам Ски́рхейма провожает, — ухмыляется Сольвейг, когда крестьянский юноша нужный поворот Бринье указывает. С трудом прячет она смятение: не доводилось ей раньше бывать за стенами Фаригарда.

      Наверное, оттого она и нагнала их почти сразу тогда, в дороге: вот если бы не боялась так сильно в незнакомом месте одной оставаться, обижалась бы вволю и дальше.

      Бринья, порывшись в сумке на поясе, достаёт письмо от матери и протягивает стражницам, широкие деревянные двери охраняющим. Те, глазами едва пробежавшись, молча её пускают — и также молча перед Сольвейг и Арнлейв двери захлопывают.

      Пахнет в доме деревом и травами; на колоннах и стенах руны вырезаны — хоть Бринья и обучена грамоте, но прочесть их не может. Так просторна зала, что можно, наверное, половину Фаригарда сюда на пир позвать да за столы вдоль стен усадить. А за столами, в глубине комнаты — помост, а на помосте — пустующий дубовый трон.

      — Моя кюна, не опасно ли идти? — слышит она гул женских голосов. — Хоть и праздник сегодня для города священный — но кто знает, что пьяницам в таверне в голову взбредёт. А уж если А́нборг заявится…

      — Прекрати, Си́гмар, — возражает другой голос, стальной и властный. — Трогает меня твоя забота, но не дитя я давно уже — к тому же мои заботы только элем и заливать. А теперь дай по-человечески гостью встретить.

      Выходит навстречу Бринье женщина — крепкая, высокая да статная. Кожа у неё почти по-заморскому смугла, а волосы цвета благородного дерева в затейливую косу убраны. Окружают её со всех сторон грозные воительницы с разрисованными лицами — девы щита, лучше которых нет в Халльдисхейме. Не знала Бринья, как кюна Хьяльмвида выглядит, но понимает сразу отчего-то, что это она и есть: никак иначе не представить боевую подругу матушки своей.

      — А, дочь Исанфриды, — кивает кюна и останавливает Бринью коротким жестом, когда та пытается протянуть письмо. Девы щита не сводят с неё глаз; когда она резко делает шаг вперёд, одна из них даже тянется к ножнам.

      — Да благоволят вам ветра, моя кюна, — неуверенно начинает она. — Счастлива буду служить вам и не запятнаю чести матери своей.

      — Довольно любезностей. Сигмар, — кюна улыбается и кивает на одну из дев щита, самую рослую и суровую на вид, — проводит тебя к остальным претенденткам, среди которых будешь жить и обучаться. Но это — потом: сегодня праздник в Вестейне отмечают, приглашаю с собой в таверне отметить, там, авось, и разговоримся. Сто восемьдесят одна зима уж прошла с того дня, как город этот построили...

      Бринья качает головой.

      — Не была я ни разу в столице, с праздниками вашими не знакома. Да и не до веселья мне: больно уж я с дороги устала, с ног валюсь.

      — Что ж, жаль, что компанию мне не составишь, — отвечает кюна спокойно и, помедлив, добавляет: — Подойди сюда.

      Бринья повинуется; пляшут на лице кюны рыжие отблески факелов.

      — Ты так похожа на свою мать в молодости, — улыбается она.

***

      — Добрая госпожа! — раздаётся за спиной Сольвейг нежный голосок. Она, отставив в сторону кружку, оборачивается: смотрит на неё тоненький юноша, мальчишка ещё совсем. С укором косятся на него женщины в таверне: за такое платье нескромное и волосы распущенные любая порядочная мать бы поколотила крепко.

      — Чего хотел? — она переводит взгляд за его спину: ещё двое, хихикая и краснея, жмутся к стене. Неплохой улов для первого дня в Вестейне, неплохой…

      Оглядев их повнимательнее с головы до ног, Сольвейг усмехается и делает вывод, что в Вестейне определённо есть, что ловить.

      — Наконец-то мы вас нашли, госпожа! — восклицает тот, что первым её побеспокоил, и чуть ли не на шею ей вешается: чувствует на себе Сольвейг его горячее дыхание. — Вы ведь к самой кюне прибыли издалека откуда-то — как сейчас помню, по дороге к её воротам проезжали.

      — Так и есть, — Сольвейг с ухмылкой отвечает, незаметно для них приосаниться пытаясь. — Дело у нас к ней важное. А вам-то что?

      Вмешивается другой юноша, что ранее смущённо у стены стоял:

      — Помнится нам, ехала с вами другая дева — на каурой лошади, светловолосая и статная, как сама Бергдис. Хотели ещё раз её увидеть, хоть одним глазком — скажите, знаете ль, где она? Может, сюда придёт? — пуще прежнего заливаются краской юнцы. — Коли скажете — каждый поцелуем отблагодарит…

      Сольвейг, мигом в лице изменившись, отворачивается.

      — Не придёт, — резко отталкивает она юношу. — Проваливайте, даром мне не нужны ваши поцелуи.

      Расстроенно бормоча что-то, они удаляются; Сольвейг снова берёт кружку и принимается в руках вертеть. Два образа на ней вырезано — криво, словно самым тупым в городе ножом. В первом с трудом узнаётся Соргюн: любит она скальдам плодотворные мысли подавать, когда те напьются хорошенько.

      Второй же — лик Льювинна, единственного мужчины, которому всегда позволено дурманящим питьём наслаждаться. Остальные же, согласно воле богинь, только дважды в жизни его испивают: на обряде свадебном и в день, когда своих жён умерших в Скирхейм или Фьотрхейм сопровождают.

      Плещутся остатки эля на дне. Больно сладкое в этой таверне пойло и не пьянит почти — но Сольвейг, завидев разносящую хмель служанку, добавки просит: возможно, ещё после пары кружек получится забыть и о Бринье, и об этой скальде с её видениями, и об Эйнаре.

      Может, успели его уже выдать зажену — может, увезла его уже в новый дом невеста, сына Исанфриды достойная, и невинность забрала. Не узнает этого Сольвейг никогда.

      Со вздохом она мешочек с монетами ощупывает: хоть бы хватило после такого вечера на ночлег, чтобы не пришлось в хлеву ночевать, как пьяная свинья. Она направляется к хозяйке таверны, медяки зажимая между пальцами — но по пути взгляд цепляется за рыжеволосую незнакомку в длинном плаще, что историю какую-то рассказывает. Целая толпа вокруг неё собралась и внемлет.

      — …Говорят, похожа она на огромную орлицу, но перья её острее кинжалов, а от крика горы содрогаются, — медленно и певуче, словно скальда, вещает незнакомка — быть может, она и есть скальда? Сольвейг замедляет шаг и останавливается. — Уже двадцать шесть раз прилетала она в Халльдисхейм, реки крови за собою оставляя — а двадцать седьмым своим пришествием, пророчат вёльвы каждый год, возвестит новую Великую Зиму, что в снегу всё утопит.

      Даже Сольвейг, что байкам верить не привыкла, содрогается при этих словах: с младенчества каждая знает историю о Великой Зиме, с которой народ Халльдисхейма ведёт отсчёт своих лет.

      Прошлась она по стране буранами, что целые города сносили, да ледяными дождями. Говорят, что длилась она как двенадцать обыкновенных зим, а за стеною снега не было видно солнца — и что наступит ещё одна, когда придёт время.

      — Что же ей нужно? — встревает Сольвейг, сверкая глазами. — Просто людей убивать без разбору да страх наводить?

      Ворчат в толпе да на Сольвейг оглядываются недовольно, что посмела сказительницу прервать.

      — Не знает никто, — спокойно та продолжает. — В прошлый раз… близ У́львгарда? Да, точно, Ульвгарда, на юге самом. Больше двадцати лет назад видали её там — тогда ещё юноши невинные по всему городу пропадали, только кости да платья их в лесу находили. Даже до сына тамошней ярлины добралось чудовище, Фьотра его побери — так, видать, насытилось им, что с тех пор не забирало никого.

      Сольвейг хмурится, снова об Эйнаре вспомнив, и проталкивает себе путь наружу: с этими скальдами да пророчествами на каждом углу так легко забыть о главном!

      «Главное» ставят перед Сольвейг сразу же, как она подходит к столу. Как только она делает глоток, с шумом отворяются двери, новый поток людей впуская; снова поднимается гул.

      — Ох, вот и госпожи пожаловали, надолго теперь останутся, — хозяйка таверны, полная и краснолицая, со вздохом оглядывается. — Эй, подсуетись там, пусть для кюны самый большой стол освободят да закуски принесут.

      Она хлопает в ладоши, и девочка-служанка встревоженно срывается с места.

      — И часто вам сама кюна такую честь оказывает? — усмехается Сольвейг, проводив её взглядом: среди пирующих проскальзывают лица, помеченные чёрными руническими узорами — отличительными знаками дев щита.

      — Сейчас-то нет, а вот раньше часте-енько бывала, — с улыбкой тянет хозяйка, протирая кружку. — С девичества сюда захаживает, пьёт да в хнефатафл играет — как эль ей язык развяжет, начинает хвастаться, что в этом искусстве никто во всём Вестейне её не превзойдёт. А иногда — что и во всей стране.

      Сольвейг усмехается снова: эль начинает запоздало делать своё дело.

      — Значит, никто во всём Вестейне… — озорно повторяет она и кружку опустошённую на стойку возвращает.

      Хозяйка таверны резко поднимает глаза на то место, где стояла Сольвейг — но той уже и след простыл.

      Не сразу Сольвейг умудряется к столу кюны пробиться: стоят крепкие девицы по обе стороны от неё. Не диковинка в Халльдисхейме правительница, что так к народу своему близка — но представить на её месте холодную ярлину Фаригарда Сольвейг не может, хоть убейте, не может.

      Хьяльмвида смеётся, увлечённо беседуя о чём-то с сидящими рядом женщинами, холёными да богато одетыми. Лицо её раскраснелось, коса растрепалась: видимо, уже захмелевшая пришла она сюда, — а на плечах висит накидка из лисьей шкуры. Сольвейг завистливо вздыхает: хотела бы и она себе такую!

      Когда прекращает Хьяльмвида беседу, Сольвейг окликает её по титулу да имени; окликни она так ярлину Исанфриду, пока та веселится — следующим же утром покатилась бы по помосту непутёвая рыжая голова.

      Думается Сольвейг, что не услышали её, однако затихает шум вокруг. Замирают в боевой готовности девы щита, а кюна смотрит прямо на неё — и неуютно Сольвейг под этим взглядом, хоть он и близко не так холоден и страшен, как у Исанфриды.

      — Слыхала я, что вам в хнефатафле равных нет среди всех жительниц столицы, — с нервной усмешкой начинает Сольвейг: эль её сюда направил — он и говорит сейчас её устами. — А я в своём родном Фаригарде давно достойной соперницы не видала. Коль не сочтёте мой вызов дерзостью — предлагаю вам партию-другую.

      Переглядываются и перешёптываются за столом — сама же кюна ни слова не говорит, а только потягивает из кружки эль. Лишь при упоминании Фаригарда она еле заметно дёргается и пристальнее в Сольвейг вглядывается.

      — Только скажите, моя кюна, — Сольвейг видит, как одна из дев щита нагибается к Хьяльмвиде и тихо бормочет, — одно слово — и я вышвырну её прочь.

      Та отставляет в сторону кружку, сбрасывает накидку и вешает на спинку стула: костюм у неё ладно скроенный и золотыми нитями расшитый.

      — Отчего же, я сыграть не прочь, — улыбается она, звеня бусами да браслетами: кто бы мог подумать, что правительница Халльдисхейма любит украшать себя, как мужчина! — Эй, освободите там место напротив меня — а ты, Сигмар, притащи-ка доску.

      Дева щита повинуется и вскоре возвращается с деревянной доской, чёрными полосами расчерченной. Сольвейг садится за стол и оглядывает остальных женщин: советниц, воительниц да гостий, — как же она отличается от них всех в своей бедной одежде, заштопанной, заплатанной и бесцветной!

      Одна, чернокосая да в синем плаще, отчего-то средь них выделяется: не улыбается, не пьёт, а только на Сольвейг смотрит — внимательно, въедливо…

      — Позволю тебе из великодушия первой сторону выбрать, — молвит Хьяльмвида, расставляя фигуры. — Халльдисхейм или Эрлендра?

      Сольвейг окидывает глазами доску. Костяные фигуры воительниц стоят как положено: чёрные — по сторонам поля, белые — в середине крестом выстроены. Самая крупная из белых, «Свелльгу́нна», в центре стоит; задача её — под защитой «дев щита» до одного из углов добраться, пока чёрные, «эрлендки», не нагонят её и не захватят.

      Присматривается Сольвейг внимательнее к главной фигуре: коса у неё на манер венца на голове уложена. Как и принято в хнефатафле, выточена она по подобию Свелльгунны Миротворицы — кюны, более семисот лет назад объединившей земли разрозненные, коими был некогда Халльдисхейм.

      — Пусть будет Эрлендра, — решает Сольвейг, взяв с доски одну из чёрных фигур и повертев в руках: добротно сделана костяная женщина, доспехи и впрямь похожи на те, что за морем носят — по крайней мере, как Бринья рассказывала.

      Знает Сольвейг, что перво-наперво надо понять, куда противница движется, и закрыть те углы своими фигурами — так быстро ей это удаётся, что предвкушает она лёгкую победу. Однако и Хьяльмвида не так проста — Сольвейг даже опомниться не успевает, как белые фигуры пробираются туда, где чёрных меньше всего, и числом их задавливают.

      Однако не убавляет проигрыш в Сольвейг азарта. Начинается новая партия — вот и второй раз почти удаётся Сольвейг в тиски «дев щита» зажать, но и тут кюна победительницей выходит: под её руками «Свелльгунна» словно сама собой в угол поля сбегать умудряется. Будто знает она с первого же хода, как будет Сольвейг двигаться — то ли чудеса это, то ли опыт многолетний.

      — На что играют? — доносится голос из толпы, когда войска расставлены в третий раз: всё больше людей подходит посмотреть на их сражение.

      — Ни на что, — раздаётся в ответ среди всеобщего гула. — Этой девчонке, наверное, и ставить-то нечего, а кюна…

      — Кстати, идейка неплохая, отчего ж мы не ставим? — беспечно подхватывает Сольвейг под мерный стук фигур о доску. — Давайте так: подарите-ка мне свою лисичку, если я выиграю.

      — Как ты смеешь дерзить… — дева щита, названная Сигмар, делает шаг в сторону Сольвейг и тянется рукой к ножнам — но кюна, не оборачиваясь, останавливает её коротким движением руки. Гул нарастает.

      Хьяльмвида с улыбкой убирает с поля первую «эрлендку». Сольвейг с досадой прикусывает губу: она-то надеялась этой фигурой выход перекрыть, да проглядела. Она бегает по доске глазами, запасные ходы выискивая.

      — Подарить — не подарю, конечно, — как ни в чём не бывало продолжает кюна. — Могу лишь отдать до конца вечера и элем напоить.

      — Идёт, — Сольвейг сразу веселеет, услышав об эле. Проследив за рукой Хьяльмвиды, она едва не подпрыгивает: вот и открыт новый проход для Эрлендры! То ли совсем расслабилась её соперница, то ли хмель ей разум уже затуманил — но ясно видит теперь Сольвейг, куда направлять своё костяное войско.

      Стук. «Свелльгунна» отходит от угла, уже занятого «эрлендками». Стук. Сольвейг убирает с поля одну из «дев щита», занимая его своей воительницей. Стук. Белые начинают отступать — Сольвейг с трудом сдерживает ухмылку. Стук. Стук. «Эрлендки» перекрывают и другой выход, отрезая главную фигуру от остальных. Люди, толпящиеся вокруг стола, замолкают — повисает тишина.

      Рука Хьяльмвиды медленно берёт «Свелльгунну» и повисает с нею в воздухе: «эрлендки» и справа, и слева, и выход перекрыли. На мгновение Сольвейг видит замешательство на лице правительницы Халльдисхейма.

      — Что ж… — только и может вымолвить Хьяльмвида, удивлённо брови вздёрнув. — Удивила ты меня, незнакомка. Не думала я, что будет сложной схватка — но поражение своё признаю.

      Она улыбается — от улыбки её лицо пересекают морщины — и ставит фигурку обратно на доску. Женщины за столом с новой силой поднимают шум, хлопают и кричат, победительницу поздравляя.

      Хьяльмвида сажает Сольвейг уже не напротив себя, но по правую руку, как гостью почётную — и приказывает лучшего эля налить. Едва ли в иное время смогли бы они сидеть рядом и почти на равных беседовать — но эль, напиток сейд, уравнивает всех: богатых и бедных, богинь и смертных, старых и юных.

      Ещё после трёх кружек так сладко становится Сольвейг на душе и на языке — и чудится, что фигур, по столу разбросанных, стало раза в два больше.

      — Ты ведь приехала из Фаригарда вместе с дочерью Исанфриды, — Хьяльмвида сбрасывает с себя лисью шкуру и острые плечи Сольвейг ею укрывает. — Должно быть, и ты тоже из знатной семьи происходишь — поделись со мной, так ли это?

      Медлит с ответом Сольвейг и на опустевшую доску смотрит — раскиданы «девы щита» с «эрлендками» вперемешку.

      — Да, так и есть, — медленно говорит она, взгляд отводя. — Славной воительницей была моя мать, в прошедшей войне с Эрлендрой один из отрядов возглавляла. Незадолго до конца войны забрала её Бергдис.

      — По тебе не скажешь, что дочь воительницы, — вмешивается незнакомая дева щита из-за спины Хьяльмвиды, злобным взглядом в Сольвейг впиваясь.

      Кюна оборачивается — даже сейчас каждое её движение красиво и величественно.

      — Почему же, То́рви, — пожимает она плечами. — Не только силой мускулов женщина определяется, но и силой духа. Пусть же, Сольвейг, мать твоя смотрит на тебя из Скирхейма с гордостью и встретит там, когда придёт время.

      Улыбается Сольвейг, в мягкий мех носом утыкаясь — настолько он тёплый, что кажется, будто это живая лисица на её плечах устроилась. Ещё теплее внутри становится от эля и тщеславия: едва ли Бринья могла удостоиться чести рядом с кюной сидеть и накидку её примерять — а вот Сольвейг удалось, хоть и не повезло родиться в семье ярлины!

      Может, есть у неё что-то, чем Бринья обделена — не знает пока она, что именно, да и думать не хочет.

      Дрёма овладевает ею быстро и незаметно — приходит в себя Сольвейг лишь в тот момент, когда хозяйка уже пинками выгоняет из опустевшей таверны последних засидевшихся женщин. Дурно становится от холодного свежего воздуха и от темноты кромешной, кружится голова и заплетаются ноги.

      Едва слышит она, как перекрикиваются и смеются на улице — и из последних сил в тень отходит, едва не упав ничком на грязную землю.

      — Тихо-тихо, держись давай, — раздаётся над ухом тихий незнакомый голос, — а то прямо в лужу свалишься.

      Холодная рука подхватывает её, удерживая; краем глаза Сольвейг замечает край тёмного плаща. Она бессознательно цепляется за незнакомку — но всё же сползает вниз.

      И женщина, накрыв плащом, поднимает её бережно да прочь уносит.