— Каков же красавец, хоть ночи напролёт стой да любуйся: глаза как камни драгоценные, а локонам сам Льювинн бы позавидовал, — Сольвейг, облокотившись о плетень, накручивает светло-русые волосы парнишки на палец. — Тебя часом не Сно́рри зовут? Отчего один стоишь, где родные твои?

      Юноша, по другую сторону плетня стоящий, вздрагивает и взгляд прячет. Польстила ему Сольвейг, конечно, знатно: волосы у него ни дать ни взять мокрая солома, а взгляд туповатый, — однако попадается юнец на крючок, как глупая рыбёшка.

      Говорит он что-то, краснея да запинаясь — только не слушает его Сольвейг, ведь и без того всё, что надо, знает. Сиротка этот Снорри, нет у него в городе родной души — одна лишь старая кузнечиха, что из жалости когда-то под опеку взяла, да и та в чёрном теле держит. Не станут его искать — а если вдруг и станут, то пошумят для виду, побродят по лесу пару деньков и забудут.

      — …Нет, вы не подумайте, что я распутник какой, если из дому показался после заката! — Сольвейг вдруг обращает внимание на его болтовню, половину которой прослушала. — Просто вышел свежим воздухом подышать, пока госпожа уснула — эх, и влетит же мне за это, если узнает!..

      Юноша тяжко вздыхает и потирает тонкие запястья, раскрашенные багрово-синими пятнами, а глаза его тотчас слезами наполняются. Сольвейг еле слышно хмыкает, осмотрев его с ног до головы, а затем, скрестив руки на груди, бросает:

      — Недурной ты парнишка — отчего без жены до сих пор?

      Снорри с тоскою осматривает руки свои без единого украшения и платье, скромное да неяркое.

      — Да кто ж на меня позарится: неказист я больно для местных женщин. Меня и выдавать-то госпожа ни за кого не спешит: хозяйство ведь всё на мне. Эх, а родись я девой — может, взяла бы и подмастерьем…

      Сольвейг морщится, небрежно махнув рукой: снова парнишка в болтовню, ахи да вздохи пускается. Пора бы уж и сворачиваться, задержалась она здесь — а то, небось, соседки заприметят, кто там у чужого двора ошивается.

      — Знаю я место, где растёт цветок такой редкий, что не всякому посчастливится хоть раз за лето его увидеть: так славно с твоими очами бы смотрелся, будто для того его и создали богини, чтоб украшением тебе служил, — начинает она заговорщицки. — Могу венок тебе из них сплести — сразу таким красавцем станешь, что любая богатая госпожа в мужья захочет.

      — А сплети! — Снорри с горящими глазами перегибается через плетень.

      Состроив задумчивое лицо, Сольвейг принимается волосы его перебирать — нет, не чета они локонам Эйнара, светлым, как солнечный луч, мягким, как заморский шёлк.

      — Сплела бы, но одна беда: лишь в полнолуние цветёт он, в дни прочие на том месте одна трава сплошная. А грядущей ночью луна как раз полная: я бы и тебя позвала с собою цветы собирать — только, небось, забоишься выходить глубокой ночью из дому.

      Косит она глаза на окно соседнего дома: кажется ей, что шевелятся ставни, будто отворяясь. Сольвейг вздрагивает — и, ответа не дожидаясь, разворачивается.

      — Не забоюсь, милая госпожа! Пойду, пойду! — доносится вслед ей радостный крик, когда уж остаётся позади кузнечий двор.

      Славно справлялась Сольвейг с прошлыми заданиями, всегда всё бесшумно да спешно исполняла — вот и поручили наконец доставить добычу покрупнее да поинтереснее. Не знает она, какая судьба у того, что за дверьми загадочного дома скрывается, да и знать не желает: её дело — деньги забрать и уйти тихо.

      Вновь мысли её к парнишке возвращаются. Худющий он, забитый, дрожит пуще осины на ветру — в самом деле, будь за теми дверьми хоть сам Фьотрхейм, вряд ли там станет его житьё хуже, чем с кузнечихой.

      Сольвейг, утешив себя, самодовольно улыбается и поправляет косу. Есть у неё ещё одно дельце — не менее важное, хоть за него и не отплатят звонкой монетой.

      Много уж раз сменилось солнце луною с тех пор, как Сольвейг впервые за Арнлейв проследила, начали уж деревья покрываться первым инеем — и всё чаще уходит куда-то ночами странная скальда. Частенько, сидя с Сольвейг за кружкой эля, сетует Бринья: мол, много раз уединялись они с невестою вечерами, но так ни одного рассвета в одной постели и не встретили. Не знает Сольвейг, что на такие слова отвечать.

      Этой ночью выкраивает она себе время, чтобы снова прокрасться за скальдой — хоть и не думает Сольвейг, что придётся оружие в ход пускать, однако остро кинжал заточила, чтоб самой было спокойней. Помнит она, с какой стороны Арнлейв город покидает, по какой тропке в лес уходит — однако на этот раз пусто там, не видно её и не слышно.

      Хмурится Сольвейг с досадой: неужели опоздала? Оглядываясь, словно воровка ночная, углубляется она в лес — только не по тропе, а меж деревьев вдоль неё, чтоб слиться с ночною чащей. Кажется ей, что уж слышит она знакомый шелест перьев — или шелестят это ясени остатками неопавших листьев?

      Сольвейг прижимается к дереву, вглядывается во тьму и видит сквозь голые ветви чьи-то крылья, тёмные да размашистые. Нет, не скальда то шумит, а птица лесная — Арнлейв, видать, далеко уж ушла.

      Птица тем временем крылья складывает: похожа она на орлицу, только никогда не видела Сольвейг таких здоровенных. Да и вдобавок — спят орлицы ночами в гнёздах своих, а не летают по лесам, тем более вблизи от города.

      Едва успевает Сольвейг о том подумать, как взмахивает птица крыльями и вздрагивает в воздухе её зыбкий силуэт, словно рябь на воде. Не успевает она ахнуть — как аккурат на том месте, где птица сидела, появляется фигура женская.

      Падает лунный луч на лицо её и тело нагое, одним лишь плащом из перьев прикрытое — и Сольвейг, обомлев, узнаёт в ней Арнлейв.

      От потрясения не может Сольвейг ни вздохнуть, ни с места двинуться — и в самом деле знакомая скальда, ничуть не изменилась: и плащ её, и бусины с перьями в волосах по-прежнему. Глаза ли обманывают, разум ли помутился?

      Глядит Сольвейг на неё в оцепенении, пока та подбирает одежду, под деревом припрятанную, и одевается поспешно. Хрустят под ногами Арнлейв примороженные мелкие ветки; едва она проходит мимо притаившейся Сольвейг, как та, не раздумывая, хватает её и к дереву прижимает.

      — Не шевелись, проклятая свартхёвда, — или зарежу тебя как собаку последнюю, — шипит Сольвейг ей на ухо не своим голосом. Арнлейв вскрикивает и дёргается, из хватки вывернуться пытаясь — но та приставляет к её горлу кинжал. — Ох, знала я, что с тобою дело нечисто, но и представить не могла, что ты… нет! Даже сейды не умеют обращаться зверьми да птицами — кто же ты тогда?..

      Арнлейв растерянно мотает головой — будто это не она только что летала по лесу, птицей обернувшись.

      — Сольвейг? Откуда ты… Всё расскажу, только отпусти: от мёртвой ты от меня ни слова не услышишь, — хрипит она: Сольвейг не спешит отнимать ледяной стали. — Не сейда я: они людьми рождаются, а я птицей родилась и человеческого облика возжелала. Если лишь это стоит того, чтобы убить меня, то…

      — Ложь! — кинжал Сольвейг ещё сильнее упирается Арнлейв в шею; на коже выступают кровавые капли, наливаясь, словно ядовитые алые ягоды. — Знаю я: это ты юношей по всей стране похищаешь, страх наводишь. Гибель богинь предвещаешь. Это ведь о тебе шепчутся городские, а вёльвы предсказания складывают: с чего мне тебе верить, если все только и твердят, что зло ты приносишь?

      Арнлейв облизывает пересохшие губы, прекратив трепыхаться: на деле могла бы она легко и в человечьем облике прочь Сольвейг оттолкнуть — а затем, птицей обернувшись, позаботиться, чтобы не встала уж та с промёрзшей земли. Только не для этого пришла она некогда в Халльдисхейм — не того хотела, когда направлялась десять лет назад на поклон к сейде-отшельнице.

      — Обе мы знаем, что не веришь ты в богинь, а до чужих юношей тебе дела нет. Да, природа моя тяжела и кровава, но отреклась я от неё — вот и скитаюсь теперь, чтобы, когда позовут богини, умереть человеком, — с трудом выговаривает она. — Вот тебе слово моё — хоть и не стоит оно для тебя ни гроша, и подкрепить его нечем: не будет никогда моя сила использована во зло дочерям Халльдисхейма.

      Сольвейг, прищурившись, осматривает прижатую к стене противницу. Руки марать об неё — дело бесчестное: скальда всё же, а не воительница, это всё равно что дитя зарубить или юношу хрупкого. Да и не сделала Арнлейв ей ничего дурного — мудрее будет позаботиться, чтобы и дальше не смогла.

      — В плаще этом твоя сила, не так ли? — Сольвейг небрежно проводит пальцами свободной руки по жёстким перьям. — Отдай мне — и тогда не трону тебя, слова больше дурного не скажу. Знать буду, что нет от тебя вреда.

      Арнлейв вздрагивает от страха.

      — Лучше уж сразу убивай, — выдыхает она. — Он мне что шкура вторая, долго без него не могу… Но представь только, что с Бриньей станется, если со мною разделаешься: может, я и орлица, но любовь наша — человечья, настоящая. Разве ты не любила никого в жизни своей?

      Сольвейг медленно опускает кинжал. Не тронута она ничуть: знает, как скальды умеют слезливые речи слагать, — только и впрямь не может собственными руками убить то, что Бринье всего дороже.

      Отпускает она всё же скальду — с камнем на сердце. Та спокойно отряхивается и принимается ветки мелкие из кос вытаскивать — будто не угрожали ей только что смертью, будто и вовсе Сольвейг здесь не было.

      — Любовь моя — не твоя забота, не понять тебе её всё равно. Но отныне пуще прежнего за тобою следить буду, — Сольвейг, прежде чем оружие в ножны вложить, указывает остриём на Арнлейв. — Не нужно мне за всех клясться — знаешь ты, что пекусь я лишь об одной, и, если случится что-то с нею по твоей вине — не будет границ моему гневу.

      Кивает обречённо Арнлейв, улыбается через силу и, шелестя плащом, глубоко в чаще исчезает, оставляя Сольвейг наедине с тайнами её и печалями.

***

      — Я пошлю отряд дев щита на границу с Элеостеей, — Хьяльмвида поправляет на себе накидку и прочерчивает пальцем на карте дорогу от столицы. — Как вы знаете, от них недавно приходили посланницы с предложением союза, однако плохо верится мне, что чисты их намерения.

      Тинг проходит как обычно — только вот место Гримгерды, самой верной её советницы, пустует. Хьяльмвида, конечно, один-то тинг и без неё провести может — на то она и кюна — однако непривычно всё равно без правой руки своей.

      — Оттого, что раньше с Эрлендрой дружили? — спрашивает одна из советниц с правой стороны стола, осклабившись. — Что Элеостея, что Эрлендра — два сапога пара, две собаки из одной стаи. Небось погрызлись меж собой из-за куска мяса и теперь на стороне союзниц ищут.

      — Верно мыслишь, А́стрид, — кивает Хьяльмвида. — Непрочный это союз, однако другого нам не предлагали. А что касается Эрлендры…

      Она прерывается: с гулким грохотом отворяются входные двери. Сразу понимает она, кто на тинг пожаловал — и еле удерживается от глубокого усталого вздоха.

      — Пусть войдёт, — Сигмар сразу хватается за топор, но кюна останавливает её коротким жестом. — Она, как и остальные, может сидеть здесь и в тинге участвовать — если пришла, то наверняка есть ей, что предложить нового.

      Анборг, грузная рыжекосая женщина в длинном плаще, накинутом на одно плечо, как у дев щита, врывается в залу тяжёлым шагом и подходит к столу.

      — Предложение моё всегда неизменно и тебе это известно, Хьяльмвида, — наконец говорит она и опирается на стол руками. — Эрлендра крепнет, зализывает раны прошлой войны — только не все счёты у нас сведены с нею. Известно ли тебе о новых землях, куда она посылает своих людей?

      — Да. Посланница из Элеостеи называла это место Алыми Озёрами, — Хьяльмвида устремляет взор на самый юг карты — пустой, без единой пометки. — Говорит, земли эти мёртвые, проклятые: только местные дикарки там жить и способны, нашим и месяца не продержаться. Везти оттуда нечего и некого — да и путь туда от нас тяжкий и долгий: до Скирхейма вплавь добраться — и то шансов больше. Нет нужды направлять нам туда свои корабли…

      — Но ведь Эрлендра направляет, — с лукавой усмешкой перебивает Анборг. — Что-то, видать, нашли они в этих «проклятых землях» — если посланницы, конечно, правду сказали и не хотят просто нас загодя оттуда отвадить. Всё же эти соседки наши и вправду из одной стаи: пока одна раны зализывает, вторая зубы заговаривает…

      Хьяльмвида краем глаза замечает, как на этот раз отворяется маленькая неприметная дверца сбоку залы. Советница по имени Астрид оборачивается, встречая худого мужчину в покосившемся платке, и принимает от него младенца на кормление.

      Не думала Хьяльмвида, что приживётся в народе её скромная поблажка: мужчине на тинге, как на поле боя, делать нечего, — однако вот уже десять лет не приходится дочерям советниц часами изнывать от голода, пока не кончится собрание.

      Астрид распахивает рубаху и прикладывает дитя к груди; её муж поспешно удаляется.

      — Не такого будущего я хотела для Халльдисхейма, — говорит Анборг, нахмурившись; внимательно следит Сигмар за тем, куда движутся её руки. — Никогда мы не оставляли врагов недобитыми щенками, чтобы те потом росли, озлобленные, и месть готовили; не оставляли им на милость неизведанные земли. Создали нас богини завоевательницами — наделили нас силою, чтобы могли сокрушать врагов во славу их…

      — Хитростью, чтобы предугадывать их планы, — вставляет Астрид, покачивая ребёнка.

      Анборг пронзает Хьяльмвиду взглядом, словно отравленным клинком.

      — А ты… Признаться, удивлена я, что ты дев щита новых набирать хочешь. Я-то думала, что ты их и вовсе распустишь, чтобы эрлендские свиньи к нам вошли как к себе домой, даже оружие не доставая.

      Сигмар медленно достаёт топор, многозначительно на кюну поглядывая — у той лицо спокойнее, чем у каменного идола.

      — Каждая из нас оставила что-то в Эрлендре: столько вас по всей стране, что из пламени вашей ярости можно сложить костёр выше деревьев, — отвечает она, словно не услышав, как ей почти вызов бросили. — Права ты: создали нас богини сильными, хитрыми — но также и мудрыми, чтобы не вступать в битву без нужды: не хотели они, чтобы дети их шли войной сестра на сестру.

      Ребёнок на руках у Астрид заливается криком.

      — Что ж, — Анборг шумно встаёт из-за стола и прямо в глаза кюне смотрит. — Не думала я, что избавилась ты вдруг от своей мягкотелости и бездействия — однако всё ещё надеюсь, что образумишься.

      После того, как уходит она и захлопываются за нею двери, не складывается больше разговор: молчат советницы, лишь изредка что-то вяло бормочут да о своём думают, — и Хьяльмвида вскорости распускает тинг.

      Расходятся советницы, меж собою шепчась. Кюна с усталым вздохом прикладывает пальцы к виску — и, когда зала пустеет, сворачивает карту: красно-бурым пятном очерчена на ней Эрлендра, словно пасть хищной кошки, готовящейся к прыжку, словно пролитая кровь. Её, Хьяльмвиды, кровь живёт там и по сей день — как и многое другое, оставленное там в пору её молодости и бесстрашия.

      — Моя кюна… — осторожно начинает Сигмар, с уходом повременившая — только сейчас Хьяльмвида её замечает.

      Дева щита склоняет голову — одной рукой она по-прежнему держится за рукоять топора, будто ожидая, что враги вдруг из окон могут повалить или с потолка посыпаться. Если любая из её воительниц готова умереть за неё по первому слову, то эта — лишь по взгляду, по еле заметному жесту руки.

      Хьяльмвида внимательно следит за своими взглядами и жестами: такой верности нельзя дать умереть просто так.

      — Я набрала отряд, — начинает Сигмар, не поднимая взгляда. — Выступим в тот день, который вы назначите — и в который вам не потребуется моя защита.

      Лицо её, как всегда, сосредоточено и напряжено: оставила она свою улыбку в эрлендской войне давным-давно, взамен унеся оттуда шрамы и рунические боевые узоры. Давно не говорили они по душам, как равные — с тех самых пор, как одна стала повелевать другой.

      — Твои сёстры защитят меня не хуже, чем ты, — отвечает кюна, хотя в мыслях её совсем иное. — Подумала я — может, претенденток тогда с собою возьмёшь? Место там, на границе, спокойное — а они смекнут хоть примерно, каково в походы ходить, дороги разузнают.

      — Всех претенденток? — уточняет Сигмар.

      Хьяльмвида усмехается.

      — Нет, вестимо: не потащишь же ты всю эту ораву желторотых девчонок до самой Элеостеи. Выбери тех, кто лучше всех справляется — только дочь мою не бери, как бы ни упрашивала. И проверь, чтобы тайком не пробралась, — добавляет она. — А то она может…

      Дева щита кивает, тряхнув рыже-бурыми косами — узоры на её лице будто темнеют, в мрачную маску складываясь.

      — А теперь уходи, Сигмар, — устало заканчивает Хьяльмвида, доставая из тайника, вырубленного в стене прямо возле трона, полупустую бутыль с элем. — Мне нужно поразмыслить одной.

***

      Дом старухи-вёльвы, подсказали Сольвейг городские, высоко в горах стоит, куда и деве щита-то бывает тяжело подняться — не то что хилой крестьянке. Ноют от холода и промозглого ветра кости, болят от усталости ноги, утопающие в снегу, что даже летом с вершин горного хребта не сходит — только нет Сольвейг до этого вовсе дела.

      Подкрепилась она прежде местным пойлом, чтобы с лёгкой головой за советом идти — но мысли пуще прежнего в голове роятся, словно вороны над полем брани. Нет впереди ничего, кроме узкой горной тропки, в снегу протоптанной, — однако чудятся Сольвейг снова крылья тёмные, да когти стальные, да птичий стеклянный взгляд. Возлежит Бринья каждую ночь с чудовищем, что может растерзать её, словно овечку — и живёт счастливо, истины не ведая.

      В размышлениях проходит долгий путь; лишь к вечеру добирается Сольвейг до одинокой, плохо сколоченной хижины.

      — Есть кто? — бросает Сольвейг, дверь отворяя, и отряхивает от снега башмаки — лишь сейчас она понимает, что вовсе ног не чувствует, так они окоченели в пути.

      — Смотря, кого ищешь, заблудшее дитя, — доносится в ответ голос, пустой да безжизненный, и кажется Сольвейг, что звучит он сразу со всех сторон. Она оглядывается: комната свечами да руническими камнями уставлена, а в центре её, коленопреклонённая перед идолами всех девяти богинь — восемью белыми и одним чёрным, — сидит старая женщина в белом и не шевелится.

      Говорят, что вёльвы и не живые вовсе, а наполовину в Скирхейм ушедшие — оттого не знают они ни жажды, ни голода, ни течения времени; что нет для них ни прошлого, ни будущего — оттого им ведомо всё. Не знает Сольвейг, чему из этого верить: верит она лишь предчувствию своему дурному.

      Старуха на приближение не реагирует: слепы её глаза, белёсой пеленой затянутые, — но кажется Сольвейг всё равно, что та в упор на неё глядит.

      — Смятение привело меня сюда, госпожа, совета просить, — начинает она и как на духу выкладывает всё о чудовище, в шкуру бродячей скальды облачённом.

      Жарче пламени речи Сольвейг и острее кинжала. Будто наваждения, лезут ей вдруг в голову образы жуткие, кровавые: как убивает она ужасную свартхёвду — и как возвращается к Бринье героиней, и как преподносит ей изувеченную голову, словно трофей. Охваченная гневом, едва ли не клянётся в этом Сольвейг перед ликами богинь.

      А вёльва лишь молча слушает да медленно головой кивает.

      — Свет богинь озаряет всех живых существ, дитя: каждое из них своё предназначение имеет и каждое жизни достойно, — отвечает она, не шевелясь — словно белокаменная статуя вдруг ожить и поговорить решила. — Уж не возжелала ли ты спорить с ясноликой Бергдис, что даровала им свою милость?

      Сольвейг заливается краской, радуясь втайне, что слепая старуха возмущения её не видит.

      — Куда мне-то, ничтожеству, с богинями спорить — только вот свартхёвда эта нас не шибко милует: юношей жрёт да страх на народ нагоняет, — дрожащим голосом возражает она. — Но не за тем я к тебе пришла, не оттого волнуюсь — подругу свою хочу уберечь от когтей её кровожадных…

      — Подруга твоя сама себя спасёт, коль захочет быть спасённой, — будто нарочно вёльва вокруг да около бродит, по делу ничего не говорит — и зачем только народ приходит к ней в такую даль? Она вдруг поворачивается в сторону Сольвейг. — Себя убереги, дитя, о себе беспокойся: мраком твоя судьба отмечена…

      Загорается вдруг Сольвейг интересом, тут же про цель свою забыв.

      — Каким таким мраком? — ухмыляется она и, устав стоять, на стену облокачивается. — О чём ты, госпожа?

      Вёльва медленно растягивает белые, без кровинки, губы в грустной полуулыбке.

      — Знаю я жизнь твою бесславную, Сольвейг, от начала и до конца. Трудно разобрать мне шёпот богинь, переплетаются и спорят их голоса — но только в одном они сходятся, вновь и вновь в унисон твердят, — она качает головой, словно ветхая ива в грозу. — Тебя убьёт наследница Исанфриды.

***

      — Разве не должна невеста сама за ним приехать на рассвете? — спрашивает Бьярт, поправляя на Эйнаре расшитый серебром белоснежный платок. Тот не шевелится, сам белее полотна — только глаза его красны от долгого плача.

      Исанфрида, тяжёлым шагом войдя в горницу, осматривает мужнину работу: сын стоит готовый, в полном свадебном убранстве. Хорошо они справились, завидный вышел жених — только вот не легче оттого на душе, не так видела она этот миг. Темно уж на дворе, спит весь город, спят дочери, и только в доме ярлины юношу к свадьбе готовят.

      — Нет, — отрезает она, проводя пальцем по рунам, выгравированным на железном обруче. — Нездешняя она, и свадьба по её порядкам будет.

      — Что ж за порядки такие дикие? — принимается причитать муж. — Где это видано — чтоб без пира, без благословения, да глубокой ночью?..

      От этих слов пуще прежнего заливается слезами Эйнар и длинными голубыми рукавами глаза утирает.

      — Болван! — прикрикивает на мужа Исанфрида и замахивается тяжёлым кулаком. — Не суйся в чужое дело: он и без того так рыдает, будто на смерть ведут… Иди-ка вон с глаз моих, пока не напросился!

      Муж повинуется, но Исанфрида уж забывает о нём, отвлекшись на возню и лошадиное фырканье со стороны конюшни. Оставив сына, она отворяет дверь и выходит в просторный двор: скоро мальчишка не то что лошадей — весь город перебудит своими рыданиями.

      Однако лошади вовсе не из-за Эйнара проснулись и встревоженно ушами шевелят: возле Э́гира, самого быстрого её коня, возится Гутрун — узду надевает да седло прилаживает.

      — Эй! Что задумала?! — Исанфрида в гневе подбегает к ней и за руку оттаскивает. Видит она на дочери дорожный плащ, а за спиной её — набитый доверху мешок.

      — Матушка! — Гутрун отдёргивается и пытается руку вырвать. — Как ты не понимаешь: обещала я сбежать — и сбегу! Хоть налегке, хоть пешком!

      Исанфрида устало закрывает глаза: до сих пор злится на неё Гутрун за то, что Бринью так скоро отослала. Тяжко с ней с тех пор, как стукнуло ей двенадцать зим, и перешла она из детства в девичество: отец ей теперь не указ, а у матери других забот полно, — так и растёт дальше, словно сорная трава на богатом дворе.

      — Полно уже убиваться, не стоит оно того, — Исанфрида отстёгивает от Эгира седло и снимает со спины Гутрун мешок — здоровенный, чуть ли не в половину её роста. — Что ж вы все тут с ума посходили? Ладно Эйнар, что взять с ранимого юноши — но ты, дочь моя, гордость моя!..

      Гутрун прекращает упираться: бесполезно уж, коли матушка её уже нашла. Теперь и вовсе, глядишь, дружинниц приставит к дверям её горницы — а если вдруг и удастся мимо них проскользнуть, то сама нагонит на резвой лошади. Так горько становится Гутрун, что заливается она слезами.

      — Не успела я ни косы ей заплести, ни рассказы её послушать, — сокрушается она сквозь плач. — Даже попрощаться не дала — будто сердца у тебя нет, матушка!.. Тоскливо мне без неё — а давеча и вовсе такой сон жуткий приснился, что до сих пор глаза закрывать боязно. Здесь-то меня больше никто не утешит, не убаюкает…

      — Какой? — Исанфрида садится на корточки перед дочерью, утирает ей слёзы и пристально смотрит в глаза. — Что за сон, Гутрун?

      Та замирает и, кажется, успокаивается немного.

      — Там было… Была женщина, высокая женщина на каменном троне. Она улыбалась, говорила ласково. Звала к себе на пир — обещала, что с нею никогда я не буду знать ни слёз, ни горя. Она манила, а я шла всё ближе и ближе… — Гутрун шмыгает носом. — А когда подошла… увидела, что мертва она и пирует с мёртвыми. Не знаю, почему так подумала — но не говорят так живые, не выглядят… Хотела убежать — да только некуда, кругом одни голые скалы да ледяная вода. А потом она на меня глянула — и так страшно стало, что проснулась сразу…

      Гутрун замолкает и прекращает даже плакать. Исанфрида вздрагивает и цепенеет: слишком знакомы ей эти слова, эти образы. Медленно и осторожно обнимает она дочь сильными руками — по обыкновению скупа она на нежности даже с собственными дочерьми, совсем не знает, как это делается.

      — Не могу обещать, что увидитесь скоро, — шепчет мать — тело Гутрун под её руками тут же начинает в ответ дрожать в рыданиях, — но обещаю, что не придётся тебе больше плакать от страха и утешенья искать.

      Исанфрида вздыхает и смотрит в небо Фаригарда — ледяное, безлунное и кромешно-чёрное.

***

      — Врёшь… врёшь, старуха! — у Сольвейг темнеет в глазах. — Не может… Не бывать этому, не такая она!

      Вёльва молчит и лишь продолжает трясти головой — белые глаза её будто не на Сольвейг глядят, а сквозь неё.

      — Не повторяю дважды я своих предсказаний — а богиням Скирхейма врать незачем, если только не хотят над своими хрупкими созданьями потешиться. Болью вымощен твой путь, кровью да предательством; отрекутся от тебя богини — лишь одна будет над тобою.

      — Ложь! — перебивает Сольвейг и ударяет кулаком в стену, смахнув с полки ритуальную глиняную чашу — падает та на пол и разбивается вдребезги у её ног. — Не верю я твоим богиням, ни единому их слову!

      — Отчего же гневаешься, заблудшее дитя, если не веришь? — спокойно продолжает вёльва. — Не орлиной наследницы тебе стоит бояться, а…

      — Нет… замолчи! Врёшь!

      Сольвейг и сама не замечает, как кинжал, остро наточенный, ложится из ножен в её руку — будто сам собой; как бьёт она один раз, и другой, и третий, и повторяет, как одержимая: «Врёшь, старуха!», и не слышит ничего за своими криками, и не видит ничего за алой пеленой.

      Словно не властна Сольвейг над собою, словно направляет её чужая ледяная рука. Падает вёльва под очередным ударом на залитый кровью пол, словно поваленное бурей дерево, — и лишь тогда Сольвейг замирает.

      Повисает тишина — давящая, душная. Последний хрип умирающей вырывается из приоткрытого рта и теряется во мрачном углу хижины; Сольвейг, тяжело дыша, приковывает взгляд к её одеждам, из белоснежных окрашенным в ярко-алый.

      Мелкая дрожь пробирает Сольвейг. Ей и раньше убивать случалось, но не за слова простые — и в тех местах, где никто больше не знает ни лица её, ни имени. Не думала она, что именно так суждено было взяться за старое: только поделать уж тут нечего…

      Вдруг отворяется дверь; в комнату врывается свежий порыв ветра и задувает несколько свечей на алтаре. Медленно, как в полусне, Сольвейг оборачивается на звук шагов.

      — Ещё одна за советом иль за пророчеством пришла? — молвит она в пустоту с напускной ухмылкой. — Опоздала ты: ничего она уж больше не скажет, поворачивай назад.

      Женщина выходит на мерцающий свет свечей — по синему плащу и белому лицу Сольвейг узнаёт в ней Гримгерду. Ни один мускул на лице её не шевелится, когда встречаются они взглядами — будто так и знала она, что в хижине вёльвы встретит вместо хозяйки перемазанную кровью девицу с кинжалом в руке.

      Сольвейг выдавливает из себя кривую усмешку, пытаясь унять неистово колотящееся в груди сердце и сбившееся дыхание.

      — Славно же у вас тут преступниц ловят, на совесть работают: оружие в ножны вложить не успела, как за мною уже прибыли. И что теперь? — бросает она, задрав голову. — В острог или на плаху? Ну же, госпожа, не томи.

      Она силится сказать ещё что-нибудь — но вдруг, выронив кинжал, обессиленно падает на колени, словно ноги в один миг отказываются её держать. Гримгерда медленно ходит вокруг неё кругами — как тень, как дыхание смерти, как те хищные чёрные кошки, о которых как-то рассказывала Бринья, вернувшись из странствия.

      Круги всё сужаются и сужаются, но Гримгерда безмолвна — и чем дольше она молчит, тем сильнее дрожит Сольвейг в страхе неведения. Сползает притворство с её лица: видит она, как тянется тощая бледная рука к полу, подбирает окровавленный кинжал и прячет в складках тёмных одежд.

      — Стой! — выкрикивает Сольвейг в бессилии. — Знаю я, что ты сейда, сразу это поняла — так что, какой бы ни была моя судьба, скажи напоследок… — она роется в поясной сумке, разворачивает скомканный клочок пергамента и протягивает Гримгерде, — какая это руна? Что означает, какую судьбу сулит? Коль и вправду все руны на свете знаешь — утоли любопытство моё.

      Вместо ответа Гримгерда кладёт тяжёлую руку ей на плечо и поворачивается в сторону убитой.

      — Сперва отправим её к богиням.

      Она берёт одну из свеч с алтаря и медленно подносит к бревенчатой стене, словно не чувствуя горячего воска, капающего на пальцы. Сольвейг молча наблюдает, как быстро сухое дерево занимается пламенем — словно и нет её тут вовсе, словно сон это или очередная хмельная грёза.

      А будь это и явью, отстранённо думает Сольвейг, — может, так бы и осталась она здесь, погребённая под обугленными брёвнами, и только Бринья справила бы по ней тризну.

      Комната медленно наполняется дымом. Сольвейг не двигается с места — до тех пор, пока Гримгерда не вытаскивает её обратно на свежий ледяной воздух и не укрывает плащом. Темно уж совсем над городом, и ярким погребальным костром вспыхивает затерянная в горах хижина.

      — Одною тайной ты теперь со мною связана, — молвит Гримгерда, и языки пламени пляшут в её чёрных глазах. — Придёшь грядущей ночью, — после того, как мальчишку доставишь, — к тому дереву, где орлицу впервые приметила: встречу я там тебя, и всё тогда узнаешь.