За окнами кареты мелькали дома, дома, дома... Илюше казалось, по городу они ехали куда дольше, чем по белым полям с торчащими тут и там остриями елок. Чавканье копыт в грязи звучало куда противнее похрустывания свежего снега. Снаружи доносились запахи печного дыма, мусора и керосина. Города.

Няня говорила, Екатерининск-на-Устыне такой большой, что нельзя пройти его из конца в конец за один день. И живет там в копоти и тесноте целый рой людей совсем чужих и друг другу, и ему — Илюше. Дымят заводы, дома, экипажи, льются сточные воды в Устыню. Шум, гам, ржание и топот; даже колокольный звон тонет в них, принося вместо успокоения — тревогу. 

Не видать Илюшеньке Рожкову иного, ох, еще долго не видать! Дом — усадьба среди полей — продан и остался далеко, недосягаемо далеко. А с ним и все привычное и дорогое. Илюша ощущал себя пустым, словно жестяной болванчик, из которого дети достали все шестеренки и нитки, да и кинули, ненужного. Он посмотрел на отца, сидящего напротив. Строгое лицо с седыми бакенбардами, золоченые очки. Отец читал, то и дело чиркая на шероховатой бумаге карандашом. Готовится к новой должности, к новой жизни? Совсем не жалеет о прошлой? Всегда собран и деловит. Всегда спокоен. Илюша отвел взгляд до того, как отец успел перехватить его.

Дома у Рожковых был гувернер и приезжали учителя. Илья в свои свежие шестнадцать вот-вот должен был поступить в училище, то же самое, в котором учился отец. В Амурске, небольшом и уютном, где пахло выпечкой и лугами. Директор Амурского училища был хорошим знакомым отца, да и многих работников Илюша знал лично, часто забегал туда, пока папаша решал дела в городе. Он бы учился четыре дня и на три — уезжал домой. Там его ждали, и все было бы так мирно и хорошо… Теперь впереди — бесконечные кадетские будни в чужом скучном и грязном городе, и хорошо уже не будет. 

Ни-ко-гда.

Здание оказалось точно таким, как Илья представлял — серым, огромным, изукрашенным колоннами и мрачными атлантами в почерневших от копоти венках. Прощание с отцом как-то не запомнилось, смазалось, вероятно, оттого, что Илюше желалось более всего, чтобы все оказалось сном. Чтобы прощания не происходило вовсе. Вероятно, папаша заметил неладное, даже поцеловал сына, чего раньше за ним не водилось. И оставил.

— Viande fraîche! Viande fraîche! (Свежее мясо! Здесь и далее — французский) — орал длинноногий, как кузнечик, мальчишка, скалясь на плетущегося за ним по коридорам Илюшу.

Впереди шел здоровый мужик с двумя чемоданами — всем, что позволено было взять с собою из дому. Львиную долю поклажи занимали, разумеется, книги. Только вот это военное училище, не инженерное, здесь, небось, только драться и учат. Илюша старался не кусать губы и идти спокойно, не вглядываясь в лица кадетов. Сплошной океан синей формы, стук каблуков, гомон и разноцветные взгляды: любопытные, смеющиеся, надменные, равнодушные.

У высоких дверей, ведущих в дормиторий, фигляр, наконец, отстал, мужик внес вещи и поставил их у одной из аккуратно заправленных кроватей в среднем ряду. В самом центре. 

— Нуте-с… — пробормотал носильщик, — вот. — и ушел, не найдя, что добавить.

Илюша оглядел два ряда прямоугольников, застеленных коричневыми одеялами, и собственную постель. Деревянная тумбочка на львиных лапах, с выломанным замком, не внушала доверия, но выбора не оставалось. Как же можно спать вот тут, в середине, и чтобы вокруг — другие люди? Чужие? Даже стенки нет, чтобы повернуться к ней, спрятаться. Хорошо хоть окно недалеко, можно будет смотреть в него. На небо. 

Здешний директор, которого Рожковы увидели с утра, показался человеком незлым, просто очень-очень уставшим. Он был похож на барана слегка обвисшими губами и печальными глазами, один из которых смотрел чуть вбок. Пока отец заканчивал разговор, Илья внимательно изучил бумагу с градациями наказаний за грехи, висящую над директорским столом. Дополнительные часы учебы, лишение завтрака, работы на кухне, карцер, и только в самом конце — порка розгами или даже кнутом. Мурашки бегали по коже. Илюшу никогда не пороли. Что, если он нарушит что-то прямо сегодня… Директор заметил его взгляд и сказал, что в первый день Илюшу никто не станет вызывать отвечать, и в ближайшие недели ждет его режим щадящий, чтобы попривык к здешним порядкам.

Теперь Илюша, стянутый непривычной формой, сидел за партой, прямо держа спину, и смотрел на грифельную доску, где какой-то ученик уныло склонял немецкие глаголы. Положим, географию с историей, а так же арифметику догонять не придется, но вот как быть с немецким, которому дома не учили? Этим-то хорошо, они сюда попали прямиком из школы, все друг друга знают, всё, что требуется, уже усвоили… А подумать о фехтовании или строевом шаге и вовсе жутко — разве что на коне Илюша ездить умел, да и то не то чтобы лихачить. А здесь без этого никак, здесь делают солдат, нравится кому это или нет. Отец говорил, мол, надо потерпеть, после выпуска уж можно будет на службу пойти, не обязательно военную. Он похлопочет. Но до этого самого выпуска еще надо дожить!

— Эй, ты! Новенький! Новенький! — Илья скосил глаза. Справа и сзади торчали локти соседа, норовившего заглянуть в лицо. — Ты чего так сидишь? Ты расслабься! А то будто шомпол проглотил.

— А может не проглотил, — зашептали слева, — Может, с другой стороны…

— Оставьте его, — вмешался третий голос, низкий и тихий. 

И все замолкли. Илюша обернулся, чтобы посмотреть на своего спасителя. Сзади сидел широкоплечий парень со светлыми волосами и бровями, сведенными в черту над переносьем. Мрачный. 

— Не обращай на них внимания, — посоветовал он. — А если что непонятно по урокам — спрашивай, подскажу.

— Спасибо, — прошелестел Илюша, приятно удивленный такой щедростью.

Выходит, и тут есть люди.

— Леонид Злотин, можно Леня.

— Илю… Илья. Рожков.

На перерыве Злотин и правда пояснил кое-что из прошедшего урока, например, разницу между немецкими и французскими спряжениями. Французский-то Илюша худо-бедно знал. Новый знакомый обещал дать переписать таблицы и посмотреть книги, которые привез с собой.

— Следующий будет тактика, это на этаж выше. На двери написано “Арифметика”.

— Почему так? — улыбнулся Илья.

Леня пожал плечами.

— Был у нас Умник, теперь будет еще и Разумник, — ухмыльнулся проходящий мимо мальчишка — тот, что на уроке сидел слева.

Илья не знал, что ответить и надо ли, и промолчал. Но проследил взглядом за парнем. Тот присоединился к группе в широкой нише полукруглого окна. В центре, дерзко закинув согнутую ногу на подоконник, развалился кудрявый черноволосый кадет с восточными чертами лица. Подошедший мальчишка сказал что-то, все засмеялись, а черноволосый сверкнул белыми зубами и бросил в Илюшу взгляд, от которого пробрало до пяток. Злой… 

— Это кто? — спросил он, сглотнув.

— Петр Соколовский, — не оборачиваясь, ответил Леня. Хотел добавить еще что-то, но передумал и крепко сжал губы.

На уроке тактики было интересно и почти все понятно. Учитель, Василий Демидыч, явно любил свое дело. Илью посадили рядом с Мишкой — вертлявым рябым парнишкой с едва заметными усиками, который жужжал в ухо, словно муха, высыпая все накопленные сплетни на непуганного новичка. В другое время Ильюше бы было интересно послушать и узнать побольше об обитателях корпуса, но сейчас жужжание мешало слушать что происходит там, где красные стрелки вражеских армий перекрещивали черные полосы фронта. Только услышав фамилию “Соколовский”, прислушался.

— Мать Пьера — amante самого князя Хохломского, — с придыханием вещал Мишка. — Он на нее похож — жуть! (любовница)

— Князь похож? — рассеянно спросил Илья.

— Да нет же, Пьер! Ну, Петька…

— А, — без особого интереса отозвался Рожков.

— Его сюда сослали чтобы он им не мешал. Пьер маман свою терпеть не может и выходит только под конвоем, когда она приезжает. Жуть, какие вопли тогда! Если бы не держали, то он однажды убил бы ее, богом клянусь!

— Не клянись, — бездумно поправил Илья.

Нашарил глазами предмет беседы. Соколовский сидел, снова задрав одну ногу на перекладину соседней скамьи, и что-то лениво чертил на бумаге, держа перо двумя пальцами. Вороные кудри свисали ниже шеи, ресницы над чуть раскосыми глазами шли сплошными полосами, как нарисованные. Наверное, его мать и права красива, если уж сам князь… Пьер словно почуял взгляд и резко вскинул голову, Илюша покраснел и сделал вид, что с пристальным вниманием рассматривает учительские схемы.

Рожков старший рано овдовел, Илюше и пяти лет не было. И он не представлял, как это так можно, ненавидеть мать до крика. Наверное, он сумасшедший, этот Соколовский. Не зря его из дому в закрытое военное училище сослали. А Илюшу-то за что? Стало тоскливо до слез.

— Ты это, глаза ему сильно не мозоль, — прошептал Мишка. — А то ты новенький, и… — он стушевался, и скороговоркой выпалил: — Развлечений тут мало, понимаешь? Так что ты веди себя тихо и в одиночку не шастай.

Илье стало жарко, потом холодно. Это что значит? Бить будут? Он слыхал, что в армии новобранцы проходят все круги ада, но это уже со взрослыми, и в плохих частях, явно не в кадетском корпусе Екатерининска-на-Устыне… здесь это нонсенс, бред, такого быть не может. Есть же тут учителя, воспитатели, в конце концов… Его же защитят?

Вечером в умывальной, примыкающей к дормиторию, Рожков оказался одним из последних. Наскоро разделся, обтерся влажным полотенцем за ширмой, намылил лицо. Чья-то рука толкнула его в спину, прямо в таз головой, мыльная вода попала в нос и рот. Сзади смеялись, пока он пытался вымыть едкую пену с глаз.

— Смотрите, какой ангельский афедрончик!

По ягодице шлепнули, от неожиданности Илюша взвизгнул и резко обернулся, прикрывшись ладонями. Напротив стояли трое кадетов, которых он видел рядом с Соколовским.

— Этот для тебя, Славка, — хихикнул один, оборачиваясь. — Ты любишь, чтоб в постели погромче.

Они ушли сразу после этого, а Илюша натянул одежду непослушными руками и долго не решался выйти из купальной. Он не понимал, над чем именно они смеялись, но от этого легче не становилось. Наверное, над тем, что он низкорослый и узкоплечий, и… новенький. Когда, наконец, Рожков собрался с духом, то пробежал бегом мимо вереницы хихикающих кроватей и запрыгнул в свою, зарывшись в подушку лицом. Место шлепка горело. В горле стоял ком.

— Эй, ты чего?

Низкий голос был знаком. Рожков рискнул выглянуть из-за пуховой баррикады. Оказалось, что кровать Лени Злотина находилась рядом. Радостное открытие едва не заставило разреветься от облегчения на потеху всем этим недостойным людям с их дурацкими и непонятными шутками. 

— Обидели? — понимающе спросил Леня, опершись на локоть.

— Да.

— Сильно?

— Не знаю, — потупился Илья.

— Тогда спи, — коротко велел Злотин.

***

То, что Соколовский сумасшедший, подтвердилось уже на следующий день, на уроке истории, когда выяснилось, что урок он знает плохо.

— Будущее — иллюзия! — говорил Пьер, бесстрашно скалясь прямо в лицо учителю, который возмущенно сопел длинным носом, почесывая лоб под белым, на прусский манер, париком.

— Но именно ради будущего вы все здесь учитесь! — воздел руки учитель. — Прилежно взращиваете семена… 

— Ничуть, — откинул кудри со лба Пьер. — Ну же, герр Шульман, будьте честны, ведь мы давно не дети. Скажите, что и сами не верите в воняющие склепом пышные фразы.

— Избавьте меня от вашей циничности, кадет Соколовский, — герр Шульман промокнул платком узкий лоб, — вы занимаете время, которое с большей пользой мы потратили бы на усваивание…

— ...знаний, которые давно устарели, — с улыбкой перебил Пьер. — Прошлого нет, будущее не наступило. У нас есть только миг настоящего.

— Si tu veux vivre sans chagrin, trouve l'avenir comme le passé. — медленно продекламировал учитель. — Вы печалите меня, Соколовский. Неужто вы совсем ничему не хотите учиться? (Если хочешь жить, не зная печали, считай будущее прошедшим).

— Ну отчего же, порой хочется.

Герр Шульман навострил нос, словно гончая, почуявшая кролика.

— Вот! Вы противоречите себе, несносный мальчишка! Зачем же вам учиться?

— Ради забавы, — пожал плечами тот. — Одной из тех, что скрашивает настоящее… 

— И какой же предмет занимает вас?

Пьер вытянул четко очерченные губы трубочкой, постучал по ним пальцем, словно в глубокой задумчивости.

— Мне доставляет удовольствие изучать грани удовольствия, герр Шульман.

— Ох, бога ради, — раздраженно отмахнулся учитель и снова промокнул платком лоб. — Идите на место. Останетесь здесь на два часа после уроков наедине с учебником! И никаких удовольствий!

— Сразу видно, что вы совсем не знаете этого предмета, уважаемый герр, — рассмеялся Соколовский. — Одиночество — вовсе не препятствие для его изучения!

 — Три часа!!!

— О, что можно сделать за три часа…

Пьер томно прикусил губу и закатил глаза, изображая рукой движения столь недвусмысленные, что у Илюши загорелись щеки и глаза защипало. Этого не могло быть, но это было. Неужто в этом человеке совсем нет стыда?!

— К директору! — возопил учитель.

***

В дормитории было шумно. Особенно в углу, где располагались владения Пьера. На его постели и подле нее сидели его друзья, о чем-то шептались, то и дело взрываясь хохотом. Илюша сидел на своей кровати и пытался читать учебник немецкого, который ему так любезно одолжил Леня. Самого Лени еще не было.

— ...похож на амурчика!

Снова смех. Илюша заставил себя дочитать до конца страницы и рискнул глянуть в ту сторону. Они смотрели на него! Иисусе Богородица… Все до единого смотрели на него!

— Миленький, — усмехнулся Соколовский и чмокнул губами.

Рожков задохнулся от стыдного ужаса и перевернулся на живот, лицом к окну. Тень головы падала на страницу и читать было неудобно, но лучше уж так. Впрочем, строчки чужого языка все равно расплывались перед глазами. Из угла неслись шепотки и хихиканье. 

— Сам, что ли?..

— Да ладно вам…

— Эй, Рыжиков! Рожкин! Хочешь к нам?

Илья обернулся. Дыхание снова застряло в горле. Соколовский полулежал на подушках, а двое из его… друзей обнимали его с двух сторон, гладили руками по телу и даже… там, где… О нет, нет, туда нельзя смотреть, на такое и смотреть-то грешно, даже думать нельзя, даже… А ведь остальным в комнате все равно! Они даже не обращают внимания! Как?! Как они могут это терпеть?!

— Ну? — совершенно похабно ухмыльнулся Пьер. — Молчание можно расценить как…

— Нет! — воскликнул Илья так громко, что все разговоры в дормитории враз умолкли.

— Гасим свет! — послышался голос Фрола из коридора.

И свет погас.

— Мишка, полегче со своими лапищами.

— А амурчик так краснел…

— Не зря ты его хочешь.

— Он сейчас слушает и боится… трясется под своим одиноким холодным одеяльцем…

Приглушенный хохот.

— Хм-м, что если… привязать за руки и ноги… ремней у нас хватит. 

— Он будет кричать.

— В рот засунем наволочку, и никто кричать не будет.

— Да пусть кричит. Только от счастья.

— Ты такое пробовал?

— Нет… но только пока.

— Мерза-авец… 

— Le juste pèche sept fois le jour. (Праведник грешит семь раз в день, т.е. Нет человека без греха).

Снова ржание.

Илюша даже не заметил, когда вернулся Леня. Не заметил, что лунная полоса очертила полукруг. Что давно уже не слышно ничьих шепотков и смеха, лишь мерное дыхание спящих. Сидел на постели недвижно, скованный ужасом по рукам и ногам. Рассвет пришел неожиданно, лунная полоса обратилась золотистой. Запели петухи, захлопали двери.

На уроках Илья клевал носом, не в силах понять ни слова из объяснений учителей и вздрагивал от каждого шороха. С ума сходил от ожидания той жути, что должна была случиться. На ужине уронил тарелку наземь, присел собирать и неожиданно для себя всхлипнул. По щекам сами собой потекли слезы. 

Чья-то сильная рука схватила за шкирку и куда-то повлекла. Рожков неуверенно цеплялся за гладкий пол, шепча что-то ужасно беспомощное и, наверняка, трусливое. За углом его подняли на ноги и толкнули к стене.

— Что случилось? — перед лицом возник хмурый Леня. Илюша бросился ему на грудь, глуша рыдания в плотной ткани форменного сюртука. — Ну ты чего? — голос смягчился. — Не вой так громко, услышат. — Ах, если бы Илюша мог, если бы только мог послушаться… над ухом раздалось неразборчивое чертыхание, а потом Илью вдавили в грудь, затыкая рот хоть таким способом.

Когда слезы закончились, было страшно отстраняться. Страшно, что Леня посмотрит с презрением, ведь он кадет, и, судя по тому, что Илья успел узнать, один из лучших будущих выпускников корпуса. Значит, ему неприятна любая слабость.

— Полегчало? — зеленые глаза смотрели с усмешкой, но по-доброму. Надо же, а поначалу Илюша вовсе не приметил, какие у Злотина глаза. Золотисто-лиственные, под стать фамилии. Таким взглядом на Илюшу смотрел его гувернер, Павел Романыч, когда лечил неловкому воспитаннику очередную шишку или ссадину. — Можешь отпустить мой сюртук?

Илюша понял, что стиснул борт, смяв его до невозможности, и поспешно разжал кулак.

— Тебя кто-то оскорбил? Тронул? — брови Лени снова сошлись в черту. — Скажи мне.

— Нет, но… — Илья шмыгнул носом. — Они… так говорили… что собираются… Что они… За руки ремнями… 

Наверняка он звучал пискляво и смешно. Злотин не рассмеялся. Смотрел в сторону, поджав тонкие губы; по челюсти прошлись желваки.

— Говорить-то он мастер… Илюша, не бойся ничего, понял?

И страх, не дававший дышать уже почти сутки, почему-то разжал когти и отступил, присмирев от этого строгого приказа.