К ночи ужас вернулся, руки мерзко дрожали. Илья даже не стал обмываться — раздеться было бы слишком страшно. Он только умылся и пошел к своему месту, низко опустив голову. Прихвостни Пьера проводили свою жертву гнусными замечаниями, сути которых не хотелось даже пытаться понять. 

Леня, уже одетый в пижаму, поднял глаза от книги и кивнул со значением, мол, все будет хорошо, не трусь. После того, как свет погас, Илюша почувствовал его большую теплую руку на своем плече и шепот:

— Иди ко мне в кровать.

— Что?!

— Да не шуми, остолоп… Сверни одеяло, будто ты у себя, и ползи сюда.

Илюша послушно и тихо сделал, как велели, и нерешительно сел на краешек чужой постели. Ноги холодил каменный пол. Злотин тяжко вздохнул, перехватил Илюшу поперек живота и свалил в ямку у себя под боком, горячую, пахнущую шерстью одеяла и едва слышно — табаком. Укрыл до самого носа и тихо велел:

— Теперь спи. Тебя никто не достанет.

Поначалу лежать на узкой кровати было не очень-то удобно, Илюша даже не представлял как, должно быть, мучается широкоплечий Злотин. Но чуть погодя тот перевернулся и закинул руку на Илюшу. Лежать на боку, чувствуя позади обволакивающее надежное тепло было хорошо. Не страшно. Мирно.

Злотин уже спал, тихо посапывая, когда Илья услышал топоток босых ног совсем рядом. Некто зашуршал одеялом по соседству, раздался удивленный возглас, который тут же заткнул кто-то другой. Потом чужое дыхание раздалось прямо над Илюшей. Он постарался не жмуриться и не шевелиться, но помимо воли вжался плотнее в своего защитника. Наверху присвистнули, что-то быстро и неразборчиво зашептали по-французски. И ушли…

На тактике Мишка встретил соседа по парте опасливо-любопытным взглядом. 

— Зачем ты такую кашу заварил? Зря влез между ними.

— Между кем? — распахнул ресницы Илюша.

— Соколовский и Злотин, — Мишка неопределенно помахал пальцами в воздухе, — это особое дело, знаешь ли. 

— Я никуда не влезал, — почти сердито возразил Илюша. — Леня меня выручил, иначе мне грозило…

— Что? — фыркнул Мишка. — Проснуться измазанным тушью?

— К-какой тушью? — получилось спросить так громко, что учитель сделал замечание. — Ты же сам предупреждал, — понизил голос Рожков, — ты первый мне говорил, что Пьер — страшный человек и мне надо его опасаться!

Мишка передернул острыми плечами и потер прыщавый подбородок.

— Пьер скорее, неприятный человек. Хотя многие находят его весьма… — он расплылся в щербатой улыбке глядя на то, как собеседник вспыхнул щеками. — Ну, не красней. Привыкай к здешним порядкам.

— К такому невозможно привыкнуть, — упрямо буркнул Илья. — И нельзя!

Мишка снова пожал плечами.

— Шуточки у компании Пьера, конечно, бывают преотвратительнейшие, но не до такой степени, что ты подумал. Неужто вправду боялся, что он возьмет тебя силой?

— Возьмет?! — Илюша открыл и закрыл рот, словно рыба, вынутая из воды.

Неоформившиеся ужасы, что роились у него в голове последние дни, были связаны с увиденным на постели Соколовского. Что он представлял? Прилюдно-позорную невозможность ответить на сыплющиеся оскорбления, оттолкнуть от себя чужие руки, которые трогают, издевательски треплют за щеки, больно шлепают; обсуждение, словно он — овца на продажу и… да, возможно, страх боли от побоев, ведь этих мальчишек много и они куда сильнее.

— Конечно нет, — даже с каким-то страхом ответил Мишка. — Пьер, конечно, бедовый, но не негодяй! Он, знаешь… — горячий шепот опалил ухо, — он позволяет себе все, что только захочет. Даже умеет делать amour français! — сосед вытер испарину со лба и совсем уж тихо добавил: — Не только чтобы ему, но сам… сам, представляешь? Я видел. Один раз. (французская любовь, т.е. оральный секс).

Илья сидел как на сковороде, даже руки, судорожно стискивающие перо, пошли алыми пятнами. И не смел не спросить, ни прервать, ни велеть замолкнуть, чтобы не представлять, что имелось в виду. Нечто ужасно развратное, постыдное, недостойное. Наверное, этому полоумному дьявольская порочная черта передалась от матери. Может, мать и научила быть таким… Ресницы сплошной полосой и четко очерченные губы, изогнутые в ухмылке. “Хочешь к нам?” 

Илья отчаянно замотал головой.

— Зачем? Зачем он все это делает? Разве не унизительно, что все считают его… — закончить не хватило духу.

Мишка вздохнул мечтательно.

— Пьер считает, власть над чужим удовольствием — это... сладко.

***

Любовь телесная — это можно только с девушкой, после заключения брака. Девушек Илюша видел изредка и почти всегда — издали, не считая домашних слуг и широконосых деревенских баб, разумеется. В книгах благородные женщины представали неземными воздушными созданьями, готовыми раствориться от любого ветерка. Непонятными. Далекими. Но мир устроен Богом именно так, и не иначе. Мужчина должен проявить доблесть и завоевать право на любовь дамы, оставить потомство. Брак создан для того, чтобы продолжить род. А как же удовольствие? Если его грешно испытывать, то зачем оно создано? 

Ночные шорохи и шепотки дормитория теперь обрели иной, извращенный смысл. Скрип кроватей заставлял думать — что делается в них, под плотными одеялами? Слышались приглушенные стоны, непонятно, то ли это скрипела форточка, то ли кто-то зажимал себе рот, чтобы не… как они говорили, “кричать от счастья”? Власть над чужим удовольствием. Чужим телом. Передача власти над своим. Любовь. Amour français.

В браке есть строгие правила, здесь же правил, по видимому, не существовало вообще. Чего хотел от него Пьер? На краткий миг перед глазами снова возникла намертво врезавшаяся в память картина: две разных руки, полурасстегнутая пижамная рубашка, затуманенные взгляды… Склоненная на плечо Соколовского голова одного из его друзей. Или их тоже следует называть amants? Сколько их у него? Два? Три? Десять?

К собственному ужасу, Илья ощутил внизу живота недвусмысленное волнение. Нет-нет-нет, только не так и не здесь, посреди набитой людьми комнаты. От этой мысли положение почему-то лишь усугубилось. Лопатки вжались в матрац, рука сама поползла к паху и накрыла плотный бугорок, словно стараясь спрятать от себя же. От прикосновения белье стало влажным. Да за что ж ему это? Неужели сам воздух здесь пропитан ядом?.. Где-то в дальнем ряду кто-то громко вздохнул несколько раз, как если бы… Боже. Неужто руки уже не подчиняются приказам разума?! Дыхание стало горячим, обжигало горло от попыток сдержать его. Под толстым одеялом царила Сахара и безмолвно-лихорадочная скачка по барханам. В голове не осталось разумных мыслей, только раскаленный туман и острое, определенно греховное желание. 

В самый последний момент справа раздался чей-то резкий всхрап. Пресвятая Богородица, что вообще делается?! Что он, Илья, делает? Как станет объяснять утром пятна на своей постели, на пижаме?.. И все увидят, и Леня увидит… Эта картина напугала больше всех и решила дело: Илюша подсунул руки под поясницу, вцепившись пальцами себе в локти и закусил губы, сгорая в агонии собственного запрета. Главное — не шевелиться, совсем не шевелиться. Дышать носом. Отвлечься. Думать о чем-нибудь другом… Что там Василий Демидыч говорил о породах кавалерийских рысаков? Воспоминание о классе тактики потянуло за собой и шепот Мишки. “Сам… сам, представляешь? Я видел”. Это невыносимо-невыносимо-невы… 

— Ты чего скулишь? — Лица Злотина не было видно в темноте. — Сон плохой приснился?

Господи, если Леня хоть заподозрит…

— Да, — просипел Илюша. — Ужасный кошмар.

***

Чернила отмылись, но казалось, что грязь с рук не стирается. Пемза сделала их красными, на тыльной стороне ладоней налились царапины, но Рожкову все казалось — недостаточно чисто. Никогда-никогда ему не смыть с себя грязи. Господи, господи…

А ведь в корпусе не только церква, должна быть и часовня, куда можно прийти после уроков! 

— Куда ты собрался, амурчик?

Голос воткнулся в спину, словно ядовитая игла. Стало жарко.

— Не ваше дело, кадет Соколовский, — почти не разжимая губ, ответил Илья.

— Может, обернетесь, когда с вами разговаривают? — ему все было смешно.

— А может, я не в настроении разговаривать.

— Вы идете в часовню? Позволите сопровождать?

Илюша обернулся гневно. В этот раз Пьер был один.

— Что вам там надобно?

Соколовский прыснул.

— Ах, конечно, такой как я мгновенно испепелится, едва войдет под священный свод… Не желаете на это полюбоваться, кстати?

— Не желаю!

Соколовский оглядел его, вздохнул.

— Сколько тебе лет, дитя? 

— Мы с вами, между прочим, в одном классе! — от злости даже голос получился ниже обычного.

— Мало ли, что родители понапишут в бумагах, лишь бы избавиться от своих чад…

— Замолчите!

Настырный мерзавец покачал головой, с лица сбежала ухмылка, оно стало непривычно серьезным.

— Не ходите туда в одиночку, кадет Рожков. Не советую.

Илья усмехнулся, круто развернулся на каблуках и зашагал по галерее. 

В часовне пахло успокаивающе-мягко: хлебом, ладаном и воском. Под образами теплились алые лампадки, от мигания пламени создавалось ощущение, что святые моргают, слегка поворачивают головы навстречу вошедшему. Илюша взял с подставки свечку, сосредоточенно запалил ее и остановился в раздумьи. Кому поставить? Лучше всего, наверное, Богородице. Она и защитит, и простит… 

— Какая похвальная набожность, — дьяк появился за спиной, словно собравшись из ползающих по полу теней. — Ты новенький?

— Да. А как вы узнали?

Круглый нос дьяка блестел, словно намасленный.

— Пастух должен знать своих овечек. Ну молись, молись… 

Вызубренные слова слетали с губ сами собой, без участия разума. Присутствие другого человека сбило весь настрой, и теперь Рожков и сам не мог понять, зачем он тут и чего именно хочет. Дьяк смотрел безотрывно, как будто боялся, что Илюша вот-вот начнет отколупывать камешки с богатого оклада или набивать карманы копейками с полочки. Потом подошел ближе, едва не касаясь обтянутым сутаной пузом.

— Откуда ты приехал?

— Из Амурска, батюшка. Отец получил здесь должность.

— Тяжело, наверное, остаться одному, в чужом месте, — на плечо легла рука. — Но ты всегда можешь найти во мне и помощь, и… 

И тут внезапно раздался оглушительный грохот. Дьяк чертыхнулся, чем изумил Илюшу не менее, чем появившийся в часовне Леня. На полу валялся высокий тяжелый подсвечник, огоньки тухли в крошках воска.

— Извините. Я случайно. 

— Бог простит.

Дьяк сверлил неожиданного гостя каким-то странным взглядом, Злотин отвечал своим, не менее напряженным. Потом посмотрел на Рожкова:

— Илюш, идем. Пора к ужину.

***

Елочные венки на всех дверях корпуса наполняли воздух благоуханием леса, будили воспоминания о доме. О свободе, которую ощущаешь лишь на открытом до горизонта пространстве. Здесь же Илью повсюду обступали стены, даже небо было нарезано на неровные прямоугольники.

— Куда ты уходишь ночью?

Леня резко повернул голову, нахмурился.

— Мне просто любопытно, — виновато пояснил Илюша. — И я никому не скажу.

Какое-то время Злотин молчал, видимо, взвешивая, стоит ли делиться.

— В кабак на Пятнинской.

— Куд… в ка…?!.. 

Леня рассмеялся.

— Там можно послушать интересные беседы. И даже поучаствовать, — улыбнулся он. — Заведение приличное и табак там продают хороший.

— Ты куришь? — удивлению Илюши не было границ.

— Тут многие курят, — дернул бровью Злотин. — Но мне, знаешь ли, претит прятаться за конюшней, согнувшись в три погибели. Лучше раз в неделю, но посидеть за столом, выпить и покурить как человек.

— Туда пускают кадетов?

— Вот еще! Но я же не хожу туда в форменном сюртуке.

В это верилось: Леня выглядел намного старше Ильи, хотя ему точно не могло быть больше восемнадцати.

— Тебя не наказывают за это?

— Звание лучшего ученика дает определенные преимущества, — ухмыльнулся Злотин. — К тому же я знаю одну лазейку в стене.

— А это не опасно? Я имею в виду, если ты можешь обойти караулы и выйти, то кто-то мог бы и войти.

— Не думаю, что всерьез. Есть ведь и внутренние караулы, и дежурные по спальням. Я обязательно расскажу об этом ходе директору, не волнуйся, — подмигнул Леня. — Но только после выпуска, сейчас он мне самому нужен.

Открывшееся несовершенство нового друга Илюше неожиданно пришлось по душе. Значит, нет никаких идеальных кадетов. У каждого найдется тайна. И завидовать — нечему. Хотя Илюша и не завидовал, только благоговел. Особенно когда Леня правил ему произношение: низкий, уже устоявшийся голос Злотина как нельзя лучше подходил для немецкого.

А еще поводом для восхищения были уроки рукопашного боя и фехтования. Илюшеньку вместе с еще пятью задохликами до боев не допускали, они толклись чуть в стороне, бесконечно отрабатывая скучные упражнения. Тех, кто покрепче, преподаватель баловал куда большим вниманием: они бились словно бы по-настоящему, по двое в центре круга, и глядеть на это было страшно и захватывающе.

***

Рождественского ужина ждали с восторгом: разнообразием кадетский рацион не отличался, а тут с кухни проникли шепотки и об утках, и свиных головах, ящиках вина… Конечно, ученикам дадут лишь язык макнуть, не более того, но все же. К тому же в конце праздничной недели обещали танцы. И гостей: учениц из Свято-Феодосийского института в сопровождении их матрон.

Невезение. Фатум. Иначе и не назвать… В предпраздничное утро Илюша проснулся с лютой головной болью, от которой не помогли ни холодное умывание, ни горячий чай в столовой. Визит отца, которого Илюша так ждал, превратился в сущую пытку: они ходили по улицам вместе, прямо как раньше, но яркие огни и периодически взрывающиеся где-то шутихи отзывались болью во всем теле. Папаша выглядел довольным, можно сказать, счастливым, как бывало раньше, если удавалось разрешить какое-то серьезное дело ко всеобщему удовлетворению. Не следовало его огорчать ни единым словом. Илья старался улыбаться, и на это уходили почти все силы. Кажется, он невпопад отвечал на вопросы, но главным было — не жаловаться. Хоть это он мог сделать?! Оказалось, что мог. 

— Илюшенька, у меня к тебе новость. — Отец торжественно откашлялся и продолжил: — Я женюсь.

Илья сбился с шага и едва не упал носом в мостовую. В голове бухал колокольный звон. 

— Надежда Ивановна — хорошая женщина, она примет тебя как родного. 

— Как… ее… фамилия? — сквозь горло, превратившееся в полую травинку, выдавил Илья.

— Корневцова, — несколько удивленно ответил папаша. — Мы познакомились на благотворительном вечере…

Дальше Илья не слушал: не мог. Уши словно заложило ватой. Наверное, он выглядел полным кретином, потому что рассмеялся, повернувшись, уткнулся в отцовское плечо. Черт знает что… Он что, опять плачет?

— Сынок, ты здоров? Да ты горишь весь…

— Я здоров, тебе кажется, ей-богу, папа. Просто нажарился в этом тулупе.

— Конечно, — с облегчением согласился отец. — С непривычки-то… За уроками день и ночь сидишь, умник мой.

— Разумник, — возразил Илья. — Умник у нас другой.

Проводив отца в экипаж, он зашагал по длинной разукрашенной улице к темнеющей на фоне закатного неба громаде кадетского корпуса. Он так и не поздравил отца с женитьбой… Хотя поздравлять пока не с чем, но все же мог бы. Ладно, позже напишет в письме. 

У заднего крыльца он увидел высокую фигуру. Присмотревшись, узнал Злотина. Тот стоял в нагольной шубе нараспашку и курил. Кольца поднимались к серому лику атланта под сводом.

— Нагулялся? Кто к тебе приезжал, отец?

Илюша кивнул, прислонился к колонне рядом и прикрыл глаза.

— А у меня мать с сестрой.

— Они здесь живут, в городе?

— Упаси Боже, нет, — хмыкнул Леня. — В Старопольском. Это верст за тридцать.

— Почему не забирают тебя на каникулы? 

— Я сам не хочу. У них навязчивая идея женить меня. Дом будет полон надушенных барышень… Лучше военный смотр, ей-богу! 

— А у меня отец женится, — выдохнул Илья.

— Поздравлять или не стоит? — обернулся Леня.

— Дай мне затянуться.

Злотин поднял бровь, но спорить не стал, протянул папиросу. Илья глубоко вдохнул, раз, другой… Потом мир померк и исчез.

***

Где-то далеко мерно капала вода. На лбу лежало нечто ужасно тяжелое и горячее, вдавливая в подушку. Илюша шевельнул пальцами, определив, что лежит на постели под одеялом. Чья-то рука подняла это тяжелое, раздался плеск, потом оно вернулось, но уже холодным. Руки этого кого-то пахли дымом. Илюша слегка приоткрыл глаза. В полутемном дормитории никого не было, только рядом на придвинутой вплотную кровати сидел Злотин с книгой. Рукава сорочки были засучены, на львинолапой тумбочке поблескивал медным боком таз.

— Ты…

Леня встрепенулся, отложил книгу.

— Что? Тебе воды дать?

— Нет, — мотать головой было больно. — Что случилось?

— Ты дурачок, вот что случилось, — улыбнулся Леня. — Такая затяжка и коня бы свалила с ног! 

— Извини, — прохрипел Илюша. Горло еще драло.

— Зато я твоей милостью избавлен от присутствия на ужине. У нас тут свой, — Леня с радостным видом поднял и показал большую плетеную корзинку. — Хочешь чего-нибудь?

— Нет, — скривился Илья. — Спасибо.

— За что?

— За все.

Он нащупал руку — теплую, надежную, немного шершавую — и забрался под нее своей. В лице Злотина что-то дрогнуло, но руку он не забрал. Только снова положил на колени книгу. Илюша закрыл глаза. 

Было так мирно и здорово лежать, слыша, как рядом перелистываются страницы. Чувствовать тепло. Еще бы не мутило и голова бы прошла — и совсем стало бы хорошо.

— Ты изменил своим принципам и выбрал лакомый кусочек, — голос Пьера раздался от дверей неожиданно, заставив Илюшу вздрогнуть. Рука Лени, державшая его руку, на миг сжалась. — Я тоже был бы не прочь потискать этого милашку, но он еще боится меня! — театрально прошептал Соколовский.

— Держи свои грязные желания при себе, — процедил Леня вполголоса.

 — Зато я, в отличии от некоторых, открыто и честно их признаю, — почти пропел Пьер, и, судя по неровным шагам и скрипу подошв, сделал несколько па перед кроватью. — La sincérité est la mère de verité et l'enseigne de l'homme probe. (Искренность — мать правды и знак порядочного человека).

— И кого же ты имеешь в виду под l'homme probe?

Пьер расхохотался. Илье было чрезвычайно трудно притворяться спящим, но он делал все, что мог, дыша размеренно и тихо.

— Твой знак вовсе другой, — сплюнул Леня.

Пьер вскочил на жалобно скрипнувшую кровать напротив: — Какой же, святоша? — и прошипел: — Je suis monter de la mer une bête qui avait dix cornes... (Я зверь из моря с десятью рогами... (Откр. Иоанн 13)) Не желаешь поблагодарить, что спас ангельский афедрончик твоего Ильюшеньки от совсем не ангельских батюшкиных лапищ?

— Он. Не. Мой, — прорычал Леня.

— Злотин, такая наглая ложь бросает тень на твое совершенство. Рожков для тебя просто воплощение грез: нежный, робкий, слова поперек не скажет. Потому он тебе так понравился, да?

Леня досадливо выдохнул и встал.

— Я не намерен сражаться с ветряными мельницами. Твои — еще и с шипами.

— Как поэтично, мой Дон Алонсо! Но годится ли амурчик на роль Санчо?

— Мне нужно сменить воду для компрессов. Закончим этот глупый разговор!

— Et j'aime les conversations stupides! (А я люблю глупые разговоры!)

Леня уже этого, наверное, не слышал. Как и почти беззвучного выдоха вслед:

— ...et toi aussi... (И тебя)

Зато расслышал Илья и от удивления чуть не раскрыл глаза.