Поместье находилось среди лугов, уходящих в горизонт, и раскиданных по ним рощиц. Помещик Леонид Злотин жил там круглый год, весьма неохотно покидая уютное гнездышко для деловых поездок в Екатерининск-на-Устыне. Предпочтительнее были поездки в ближний Архидьяконск. Там располагался принадлежавший помещику же заводик, где делали преотличнейшие курительные трубки, расходившиеся по всей Империи, а в последние года — и за пределы ее.

Леониду Михайлычу управление давалось легко, словно он был рожден для этого. Люди его любили. А вот Илья Рожков похвастаться таковыми талантами не мог. Дело у него, как у всякого доброго человека, было: страшно полюбил породистых голубей, и разводил их и в своем имении для продажи, и немножко в имении Злотина — для души. Учил и почтовых, хотя менее: жалко было запрягать к труду столь нежных птиц, что ластились к рукам; воркуя, усаживались на плечи. Илюшиными активами, как модно стало нынче изъясняться, по сути, управлял Злотин, управлял давно и хорошо. И его это вовсе не трудило, по крайней мере, по собственным словам. А большую часть времени Рожков жил у Злотина, под Архидьяконском.

После выпуска жизнь их на некое время развела, но, встретившись на благотворительном балу, они уже не расстались. Поначалу приезжали друг ко дружке, а после того, как Илюша похоронил папашу, скончавшегося от удара, так и вовсе Злотин перевез Илью к себе. Не было на сей раз страстного романа или безумных выходок, как в кадетском корпусе. Оба слишком стали зрелыми для этого. Была просто мирная обыкновенная жизнь, наполненная совместными завтраками, верховыми прогулками и сидением за счетными книгами и прочими рутинными делами, которые самое присутствие подходящего человека рядом способно сделать приятными. Ну и любовь плотская была, конечно — такая же покойная, нежная, без лишнего пламени и эквилибристических трюков.

А трюков да огня с лихвою им хватало от того, кого видели дома намного реже. По забавному выверту судьбы, как раз-таки самый в прошлом ярый нарушитель всяческих правил и дисциплины пошел после кадетского училища на настоящую воинскую службу и добился там весьма значительных успехов.

Петра Соколовского они не встречали первые два года после окончания учебы. Да и теперь видели не чаще чем раз в несколько месяцев. Горячая кровь не позволяла ему остаться в стороне от самых жарких сражений. Ежели где на границе Империи или в колониях шли бои — он был там в первых рядах. Переписка между всеми троими не обрывалась со времен выпуска, после стало в Злотинское поместье приходить одно письмо на двоих. Долгожданные весточки читали вслух, и обычно Леня, так как от едких острот Пьера и его замечаний обо всем вокруг Илюша тер потеющие очки, хохотал до икоты и продолжать чтение не мог. Оба наперебой убеждали Пьера собрать его заметки и издать книгу, но тот лишь отмахивался. Впрочем, Леня все равно собирал — хранил письма в сокровенном месте, где лежали векселя и пистоли: в секретном ящике под стеной у кровати.

На службе офицер Соколовский был боготворим гусарами, снисходительно хвалим начальством. Возил за собою в ящичках ордена и даже видал самого императора. Слыл фехтовальщиком, остроумцем и сластолюбцем, каких поискать. Однако на деле Пьер во время службы лишь пил, устраивал за свой счет роскошные проказы, был центром любого веселья, оставаясь при том в делах любовных целомудренным, аки монах, ибо после окончания учебы стал страшно брезглив (его сильно впечатлил вид бывшего приятеля Никола, навеки обезображенного "французским насморком").

Илья с Леней понимали, отчего Петенька выбрал для себя воинский путь. Дома у Соколовского после училища не было — в материнский он ни ногой, а на иной заработать не выходило — все, что добывал, тут же спускал к чертовой матери и жил впроголодь до следующей получки. Понимать-то понимали, но боялись за своего бедового кудрявца, не желавшего слушать ничьих увещеваний и уговоров остепениться и завести хозяйство. Они бы и не узнали, как обстоят дела, ежели б однажды, недолго после того, как Рожков стал жить у Лени, не привезли к ним в облезлой карете  почти бездыханного Соколовского. Горячего как печь, со страшными темными провалами вокруг глаз. Краше в гроб кладут... По словам сопровождавшего солдата, в бреду он называл их имена, вот и порешили отправить сюда — умирать.

Ох, как жутко было тогда, как ужасно! Полных два месяца никто в дому не спал ночами, выхаживая больного. Костерили на чем свет стоит докторов, которые удерживали раненого Соколовского в госпитале даже разумея, что помочь ему там не сумеют. Костерили и самого Петеньку — дурня и гордеца, который ни единым словом не обмолвился, как ему плохо и не просил помощи. Но Екатерининские врачи таки-вытащили строптивца с того света, все же столица, не чета полевым-то фельдшерам, что порой и по сей день паутиной залепляли раны... Осталось три шрама — под правым соском, на правом же плече и у колена.

Илюша навечно запомнил ночь, когда в болезни случился перелом и Соколовский пошел на поправку. Встретившись у его постели, Леня прижал к себе плачущего от жалости Рожкова, положил на влажные простыни руку поверх его руки. А мокрый от лихорадки Пьер внезапно накрыл их ладони своей, а потом наконец перестал метаться и заснул глубоким спокойным сном. 

Тогда, наверно, и поняли: ничего не изменилось. И остались так. Вместе. 

И Пьер теперь каждый отпуск проводил тут и даже порой в письмах называл поместье Злотина домом.

Конечно, свои отношения они скрывали от общества. Лучше всех получалось у Пьера — он сам распускал сплетни о своих бесчисленных любовных связях, и его регулярно видели в обществе прелестниц. А вот отчего такой представительный мужчина как Леонид Михайлыч Злотин ходит холостым, свет интересовался не раз. Особенно переживали его сестры, тогда как матушка, однажды побывав у них с Илюшей дома, о чем-то догадалась и лезть к сыну с предложениями смотра невест перестала.

Илюша же... Все счастье едва не разрушилось, когда однажды вернувшись из собственного имения, он с порога заявил домашним, что женился. Пьер расхохотался, а потом разозлился, стал выспрашивать какая баба посмела посягнуть на чужой коровай, не позволяя вставить ни слова. Ругался, бегал по гостиной, даже посуду побил. Леня долго молчал, глядя на Илюшеньку, потом холодно поздравил и отошел курить к окну. После, когда Соколовский, выдохнувшись, удалился в комнаты, обернулся и сказал, мол, все проходит и чтобы Илюша не корил себя, что прошло и это. Любовь то есть.

Илюше пришлось даже на них прикрикнуть, чего ранее ни разу не случалось. И вынудить позволить, наконец, объясниться. Зиночку он знал с детства, усадьбы сходились к одному и тому же пруду. Ничего и никогда меж ними не было и быть не могло, ибо Зиночка лет с четырнадцати без памяти любила простого человека, за которого ей бы папаша ни за что не позволили выйти замуж. А теперь Зиночка понесла ребенка от того самого мужика. И посредь ночи прибежала к Рожкову, приехавшему проведать свое голубиное хозяйство. После уж выяснилось, что хотела с единственным знакомцем попрощаться, да и зайти поглубже в пруд... Хорошо, Илюша не пустил Зиночку обратно в ненастную полуночь и расспросил получше. А как выплакалась девушка, предложил выйти замуж за него, так, безо всяких обязательств. 

Вот и сладили. Для самого Рожкова это тем более хорошо получилось, мачеха перестала косо глядеть. Жила она отдельно, в столице, и поместье Рожковых считала глухоманью, да и досталось оно по завещанию одному Илюшеньке, ей же там делать было решительно нечего.

Теперь Зиночка жила в голубином имении, наводила в дому уют, радовалась хозяйским приездам, но и отьездам не печалилась. Растила дочурку. Конечно, виделась и со своим настоящим мужем, хоть и не указанным в бумагах — купцом Прохором. Никого не удивляло, что торговец зерном частый гость там, где разводят птиц.

Счастье, счастье... порою кажется, это просто промежуток от одной неприятности до другой. А уж счастье втроем сохранить тяжелей втройне. Пьер, возвращаясь в отпуска, вел себя отвратительно, словно, не отойдя еще от муштры и сражений, пытался и далее сеять разруху во всем окружающем. Илюша любил его, но поначалу до дрожи боялся его приездов. В первый же день Пьер неизменно Леню доводил до белого каления, Илью — до слез, да и сам себе был не рад. Но главное — желание и любовь, превозмогающая все. Понемногу Леня с Илюшей поняли наконец, чего надобно ему и как рушить этот нарастающий каждый раз на обожаемом ими нежном и страстном Петеньке колючий панцирь. 

Вот и теперь, после целой весны разлуки, ждали к ужину.

Рожкову выходить встречать было ни в коем случае нельзя: выдержки у него не в пример меньше, чем у Злотина. Илья пока отдал все нужные распоряжения на счет ванной и спальни, уверившись в готовности ужина, услал всю дворню прочь из дому, кроме глухой кухонной девки Лукерьи, чтоб подала на стол, как за ней придут. 

Вот во дворе раздался цокот копыт... Илюша прижался к окну, глядя на всадника, столь знакомого, что сжималось сердце. Чуть погодя неслышно спустился к дверям гостиной, волнуясь, притиснулся к дверной щели. От волнения у него запотели очки, и он сунул их в карман сюртука. Готовился, но все равно вздрогнул, услышав голос Пьера: звонкий, злой и какой-то радостно-отчаянный, словно владелец его едва сдерживал слезы. 

— Ну, как вы тут без меня? — по паркету тяжело прошлись сапоги. — Смотрю, на диване новые подушечки... А что со старыми, на них следы возлияний или чего похуже? 

— Матрена кофий опрокинула, — ровно ответил Леня.

— Ах, ко-офий, — протянул Соколовский.  Скрипнули каблуки, раздался вздох опустившейся на стул ткани плаща. — Кого ж вы, мои правильные, приглашали для увеселения? М? Я вот слыхал, что в поместье видали неких дам. Шлюх водите-с? 

— Вам бы лучше закрыть рот, поручик, пока не пожалели. 

Илья закусил кулак: в этот раз Соколовский сразу пустился во все тяжкие. Только бы Леня не рассердился всерьез, он же тоже не каменный... Раздался хлопок, потом ругательство Соколовского, и страшное — звуки борьбы, треск, рычание... Звон покатившегося по полу блюда груш. И вот оно... Скрип тяжелого дубового стола и хриплые низкие стоны, даже не понять чьи — слишком много в них звериной жути. С ними выходит все ненужное, страшное, чужое. И сердце бьется уже не от ужаса. И можно одним глазком взглянуть в тонкую щель, как Ленина рука со вздувшимися венами держит сзади смуглую шею, пригвождая к столешне, то и дело зарывается в кудри на затылке, тянет и снова прижимает книзу, покоряя своей воле.

Ларчик открывался просто: осатаневший за время разлуки Пьер жаждал быть... не взятым, нет... а по-мужицки грубо выебанным, прямо так, с порога, практически насухую, пока кожу покрывают конский пот и пыль. Работало безотказно.

За дверями стихло. Слышались поцелуи, разговоры и смех, совсем уж теперь мирный. Теперь можно и поздороваться. 

Комната уже была приведена в порядок, Леня курил, сидя в одном кресле, Пьер, умостившись бочком — в другом, оба одеты, бисеринки пота на лице выдавали недавние события. Блюдо стояло на столе, и груши в нем аккуратной горкой. Только запах, мускусный и пряный, будоражил, заставлял облизывать губы и снова снимать с носа запотевшие стеклышки.

— Ну иди же ко мне, ma cheri, — позвал Соколовский, протянув руки. (хороший мой)

И Илья пошел, со смешком уселся на колено, обтянутое штанами для верховой езды, поцеловал в четко очерченные сладко-соленые губы, потерся, как котенок, о щетину щек. Леня улыбался им сквозь дым трубки.

После, вымытый и одетый в домашний халат синского шелку, Пьер весело рассказывал байки за ужином. У прислуживавшей за столом Лукерьи вынул из уха латунное красивое колечко, после чего вручил с игривым поклоном. За это получил еще порцию шоколадного мусса, а когда Илюша хотел попросить добавки себе, Лукерья с широкой улыбкой показала жестами, мол, закончился!

А после Илюша задержался в гардеробной, не в силах решить, надевать ли ночное платье или обойтись. Надевать глупо — все равно сразу снимут. А выходить в спальню голышом, когда там даже не один, а двое... они станут смотреть на него с постели и очень-очень явно видеть, насколько сильно Илюша хочет их... 

У Пьера тело как было, так и осталось — красивым, словно у греческого бога, каждая мышца проступает во всем первозданном великолепии. Лишь на груди в зрелости появилась поросль да расчертили кожу шрамы. Леня был крупнее и сильнее, с кожей белой, как молоко, особенно зимой. За последний год нагулял себе даже небольшой животик, который, впрочем, Илюша очень любил. А сам-то Рожков как был цыпленком, так и остался, особенно по сравнению с ними двумя. Одни глаза да ресницы коровьи длинные. И что они такого в нем нашли-то, Господи? За что любят и даже ревновать не гнушаются?..

На плечиках в шкафу красовался запасной доломан Пьера. Во внезапном порыве дерзости Илья достал его и накинул прямо на голое тело. Примостил на голову и кивер, лихо сдвинув набок. Глянул в зеркало и покраснел от совершенно похабной картины. 

А может... 

Как-то один раз Илья обнаружил в своем саквояже дамские чулки с кружевом. Скорее всего, горничная сослепу случайно положила Зиночкину вещь к его белью. Илья развеселился и примерил находку, оказавшуюся ему впору, хотел посмешить и Леню... Только посмешить не получилось. Вспомнив дальнейшее, Рожков закусил губу и приложил ладони к горящим щекам. В паху сладко заныло. Может, не стоит в этот раз столь распущенно себя вести? Или все же...

Освещенные трехсвечником, они целовались. Пьер, совершенно нагой, раскинувшийся на ворохе подушек в изголовье постели, и одетый в сорочку Леня. Ильюша намеренно стукнул дверью и прислонился к косяку, скрестив ноги и уперев руку в бок, как, по его мнению, должен был бы стоять дерзкий и порядком распущенный гусар.

Леня вскинул глаза и тут же подавился воздухом, выпуская губы Соколовского из плена своих. Пьер сел, оглядывая картину сначала взглядом изумленным до крайности, но с каждым мгновением все более тяжелеющим от вожделения.

— Иди сюда, — сипло сказал он, поманив пальцем. — Корнет Рожков...

— Это приказ? — улыбнулся Илья. — А что будет за неисполнение?

У самого в ушах шумело от сладкого ужаса: никогда доселе он так не дерзил, и не вел себя, словно... Соколовский слетел с кровати, и, не успел Илья и пискнуть, как горячее гладкое тело оказалось близко-близко.

— Petite pute... (маленькая шлюшка)

Илюшенька застонал от неожиданного укола желания в самой глубине нутра, затем любимые руки подхватили под бедра, прижимая к животу, такому же шелковому и восхитительно-горячему, сжали ягодицы, понуждая извиваться, притираясь членом, ближе. Губы Пьера требовательно раскрыли Илюшины, язык внутри рта заставил вздрогнуть всем телом и дрожаще выдохнуть от остроты удовольствия. 

Кивер оказался на взъерошенных кудрях Соколовского, а Илью обрушили в постель прямо в доломане и чулках. Впрочем, за те сразу принялись еще одни руки и губы, выцеловывающие каждую пядь освобожденной от шелка кожи. А Пьер продолжал целовать, пальцами лаская соски, шею, перебирая волосы. Илья млел и плавился в горячем дыхании двоих мужчин, то бездумно поглаживал ребрышки шнуровки, то сжимал в кулак. 

Губы Лени уже ласкали кожу в паху, на сгибах бедер, но Илья знал: дальше он не пойдет, оставит эту ласку Пьеру-у-о-ох, Пресвятая и все ангелы! Не один Рожков решил сегодня выйти за собственные границы... Илюшеньку так выгнуло на постели, что Соколовский отдернул голову, дабы не попасть под удар подбородка и фыркнул, поняв причину. Илья обнял его и притянул к себе, торопясь насладиться запахом и вкусом, наслушаться голоса, такого хриплого и тихого сейчас. Внизу тем временем Леня крепко, до боли держал за бедро, чтобы не позволять подаваться слишком глубоко, а другой рукой растягивал, томно и масляно. Но успеет ли? Нутро неумолимо наливалось страстью, та искала выход, вот-вот взорвется звездным дождем...

— Alors, ça suffit! (ну все, хватит)

Между ног стало холодно и пусто, а поцелуй превратился в тройной: сладкий, беспорядочно-страстный. Твердые члены с двух сторон терлись о бедра, пачкали скользким, подрагивая. Еще немного, и ладонь сама потянется довести себя до вспышки, нет мочи терпеть... Но сильная рука остановила лазутчицу, завела вместе с товаркой наверх, прижимая к подушкам. Илюша хватал воздух, тянулся, выгибаясь луком. И его накрыло горячее тяжелое-тяжелое тело, желанное, как ничто иное. И сразу внутри оказалось нестерпимо и сладко-полно.

— Потерпи, — шептал в ухо Пьер. — Я так тебя люблю… амурчик...

Илья закричал, забился, густой поток наслаждения уносил разум прочь. А над ним становилось еще жарче и тяжелее, Пьер приподнявшись, закинул его ноги себе на плечи и изменил положение. Охнул и глухо выругался по-французски. Леня тяжело дышал поверх, оглаживая языком Илюшину косточку щиколотки. Теперь они все спаяны воедино... так жутко... и ох...

Рожков подался бедрами, срывая с ярких губ Соколовского стон. Леня сделал движение навстречу... Почему-то эти первые мгновения, когда они еще искали и не находили общий ритм, казались самыми безумными и желанными. А после — ни борьбы за власть, ни уступок — только мерная скачка по небу, сквозь гром и молнии, к полыхающему светилу, что поглотит их одного за другим.

Илья водил губами по напряженной и твердой, словно дерево, руке, которой Пьер упирался в постель, ощущал, как двигаются над ним два сильных тела и млел — уже не от затопляющего сознание собственного желания, выплеснувшегося на кожу серебристыми ручейками, а от восторга причастия, обладания, красоты... смотрел как пальцы Лени гладят грудь, шрам под соском и местечко ниже пупка Соколовского — тайные точки, что доводят того до исступления. Как любимые лица одно за другим искажаются чистым наслаждением, кто-то сказал бы — некрасиво, но как может быть некрасивым такое полное растворение друг в друге? Доверие. Когда не остается сил, чтобы sauver la face, а только покорность тому, кто дарит тебе блаженство. (удержать лицо)

И просыпаться утром в теплых объятиях с обеих сторон — это ли не радость? Илья невесомо погладил разметавшиеся по подушкам волосы: темные и светлые. Из окна уже плыло солнце, голосили куры и чирикали скворцы. И верилось, что все это странное счастье — точно навсегда.