Солнце красит красным.
Закат выливает на иссушенную бесплодную землю триллионы галлонов крови.
Воздух пропитан металлом.
Кошмар наяву.
Ноги практически не держат, сбиты до невозможного, любое движение причиняет боль, но он всё ещё стоит. Системы больше не трещат, оповещая о критической ситуации, а перенаправляют энергию на что-то более важное, чем сохранение жизненно важных функций.
Он понимает, что это конец. Но не особо расстраивается по этому поводу.
Повсюду, насколько хватает глаз — распятая обломками, изрезанная колеями, запятнанная чёрными пластиковыми мешками земля, трупы трупы трупы — кажется, она усеяна ими до горизонта, считать страшно. Их много. Очень много. Дышать нечем, в воздухе дым, гарь, смрад. Наверное, кровь в нём можно глотать.
Он поднимает винтовку, смотрит в оптику уцелевшим глазом. Прицеливается в солнце. Палит. Звезда истекает на мир жарой, красит красным, вылизывает лучами.
Но не умирает.
Солнце бессмертно. Как и песок.
Он ненавидит солнце.
*
Сейчас всё совершенно спокойно. Настолько тихо, что тишина звенит, и кажется, будто он слышит перемещение пылинок в золотистом свете фонарей, просачивающемся сквозь жалюзи. Он хмурится, потому что знает о тишине достаточно, он различает её тона и оттенки, он знает, чего ждать от неё, такой разной, такой, казалось бы, непредсказуемой. И сейчас тишина — не затишье перед очередным кошмаром. Предвестник шагов.
Он ждёт.
Смотрит на город за окном.
Как же спокойно.
Этот контраст выводит его из себя: здесь всё отстранённое, матово-синее, цвета успокаивают, шумы не заставляют вздрагивать от страха и адреналина, свет изливается на улицы равномерно, а не слепит, и огонь здесь исключительно спрайтовый и виден только на огромных дисплеях. Жизнь продолжается, идёт своим чередом, толпы на улицах, рукопожатия, встречи и расставания — и никакого красного у всех на виду. Смерть прячется по подворотням и трущобам, убегает за Стену, ничем не выдаёт себя. А там… всё как будто напоказ. Лазеры, взрывающие грудь, оторванные конечности, снесённые электрическими лезвиями головы, кровь повсюду, пальба, жар, крики, вопли, песок…
Гейл прикрывает глаза.
Ему не нравятся эти воспоминания. Они чужие. Но расставаться с ними он почему-то больше не хочет. Для него они стали чем-то вроде пригретого на груди животного: ну как это выбросить. Это… это была чья-то жизнь.
Он подходит к плоскому, неудобному дивану, опускается на него, вытягивает ноги и закрывает глаза. Надеется, что на этот раз увидит что-то другое: его нервные ткани уже давно пошаливают, теперь невозможно увидеть во сне то, что хочется. Кнопки воспроизведения недоступны, реплей отключился, добро пожаловать в человеческий мир. Кто-то однажды сказал, что роботам не снятся сны. Гейл усмехается. Всё верно. Андроиды не видят снов.
Они видят пропущенные через призму машинного восприятия воспоминания.
*
Солнце красит чёрным.
Звезда давно сколлапсировала, она лопнула, как глаз, в который попала пуля, чернота вытекла из неё и разлилась по небу.
Кошмар продолжается. Ничто никогда не заканчивается.
С неба падает не то снег, не то пепел. Он уже давно не различает. Ему не всё равно, просто системы перенаправляют ресурсы для анализа других вещей, а это серое сверху — просто декорация на полигоне. Но теперь, когда над выжженной пустошью воцарилась жуткая, мёртвая, гробовая тишина, к нему возвращаются ощущения. Это ненадолго, но ему хватит.
Холодное.
Всё-таки снег.
А то, что глаза сначала воспринимали как неровную земную поверхность, всю в рытвинах и выбоинах, превращается в чёрные пластиковые мешки, присыпанные снегом. И он среди них. И холодно. Так холодно…
Он ненавидит холод. Потому что совсем скоро сольётся с ним и станет единым целым с этой мёртвой землёй.
*
Шаги раздаются спустя несколько часов, но он не слышит. Успевает заснуть, застрять и раствориться в чужой памяти. И просыпается от лёгкого прикосновения к волосам: положил руку на его подушку, украдкой погладил пальцами по голове, попытался отдёрнуть при малейшем намёке на движение — но не успел. Человеческая реакция несовершенна. Гейл улыбается, тянет на себя его руку и прижимается к прохладной ладони колючей щекой.
Иногда он бывает совершенно невыносимым. И кто из них двоих машина без эмоций? Кто чаще скрывает то, что чувствует? Кто чаще молчит и делает совершенно непроницаемое лицо?
Если бы на них посмотрели со стороны те, кто не в курсе — точно бы перепутали.
Но Гейлу почему-то нравится. Именно так, и никак иначе. Предыдущие требовали от него слишком много: забирали, не давая взамен, разбирали, собирали, перенастраивали, переделывали, перезагружали, забирались в память, забирались в матрицы, терзали, изучали, пробовали — и говорили, говорили, говорили… Неудивительно, что в итоге оказались мертвы.
Сейчас всё по-другому.
Может быть, он совершает одинаковые по принципу действия. Да, однозначно. Но делает это по-другому. Ничто без его согласия. Никогда. Конечно же, очевидная манипуляция, и он всегда добивается того, чего хочет. Тихо. Молча. Уверенно и хладнокровно. Но Гейл вместо ненависти испытывает к этому человеку восхищение и всё чаще ловит себя на мысли, что таким он нравится ему ещё больше. Открытым, тихим, молчаливым и нелюдимым. Холодным и отстранённым.
С единственной ложкой дёгтя в этом тягучем согревающем янтарном меду.
Бескомпромиссный.
О том, что будет, когда он узнает, а он обязательно узнает, рано или поздно, Гейл старается не думать. Аналитическая система вывела довольно прозрачный предварительный результат его реакции. Девяносто два процента — этого достаточно, чтобы задуматься о побеге. Или ещё одном убийстве. Но вместо логичных и рациональных действий Гейл выбрал инертность.
Покой.
Прохладная ладонь на его щеке согревается, у него всегда холодные руки, может, из-за того что такой худой, а может, из-за того, что сердце ненормально горячее; Гейл не знает, он не слишком доверяет этим человеческим выражениям, но вот в ненормально горячее сердце — верит. Иначе бы тут не был. Приподнимает голову, смотрит на него вопросительно, ожидающе; он отвечает на немой вопрос исключительно действием: ещё раз проводит по волосам ладонью, затем подходит ближе, садится на пол у дивана и укладывает голову на его подушку.
Спрашивает.
Гейл прикрывает глаза. Может быть, он не слышал во сне собственных криков? Рассказывать о них — самое неприятное в их общении, но после каждого раза ему становится чуть легче.
Распахивая глаза, Гейл встречается с бликами в синеве — сейчас, против света фонарей, текущего сквозь просветы жалюзи, они кажутся чёрными. Завораживающими. И Гейл вдруг не знает, не понимает, не находит в системе слов, аналогичных отказу.
И рассказывает. Слово за словом. Голосом хриплым и вибрирующим.
И всё, чего он хочет — пока Эверетт не узнал об убийстве, ещё одном убийстве, неоднократном обходе блокировки для снятия модуля ограничений, взломе и торговле воспоминаниями и прочем неприглядном и болезненном в его не таком уж и далёком прошлом — чтобы время остановилось на достаточное количество дней, недель, месяцев, в течение которых он сможет просто смотреть ему в глаза и читать там взаимность.
*
Солнце красит белым.
Всеобъемлющее светило заливает глаза тусклыми, будто подсвеченными изнутри, белилами, изрытое сияющими оспинами, выгрызенное с одного бока. Рваное. Поломанное.
Кошмар сейчас закончится. И никогда не повторится в его временном отрезке.
Такой исход вполне устраивает. Потеряно слишком много жидкости, заменяющей кровь, корпус пробит в четырёх местах, в левом глазу застрял осколок… чего-то, а сам он держится, наверное, исключительно из-за силы воли и совершенно не-андроидного упрямства. Знает, что вот оно, сейчас, всё случится сейчас, а процессоры лихорадочно обрабатывают память, записывая её на носитель. Это не должно умереть. Это должно быть бессмертным, как солнце и песок.
Он должен узнать.
Он устал, он смертельно устал и ненавидит землю. Поэтому будет смотреть в небо. Оно чистое. Белое. Несмотря на ночь. Инверсия зрительной матрицы. Чёрный снег. Белый снег.
Белый.