I

Твоя кожа всё ещё превращается в стекло.

Где-то там. Не здесь.

Её до сих пор разъедают трещины. Она по-прежнему хрупкая, тонкая, шершавая, воспринимается, чувствуется, ощущается холодной. Ледяной. Блеклой и матовой. Бескровной. Под ней уже давно нет крови — вода. Одна сплошная вода, в которой я захлёбываюсь.

Это было так несправедливо — привязать. Неразрывно, неразлучно, насмерть. Чем-то таким невидимым. Не проводами или стальными струнами — нет, это нельзя схватить руками, это нельзя ощупать подушечками пальцев, это нельзя увидеть, нельзя услышать, нельзя ощутить на языке и нельзя ухватить сознанием. Это шлейф, эхо, привкус, воспоминание. Нечто тусклое. С приглушёнными тонами. Бесцветное. Прозрачное. Но не пустое.

Оно тёплое.

Проходит некоторое время, и он смотрит на выведенные на стекле знакомые очертания зданий и бесконечные переплетения электропроводов — они молчат, тонкие неровные линии на замёрзшей поверхности, молчат укоризненно и переливаются в бледном лунном свете осуждающе; он отворачивается, и его щёки прожигает кислотой. Ненавидит себя в подобные моменты: нельзя, это неправильно, почему, за что, неужели так трудно, неужели так невозможно? Сломать. Подчинить. Убить. Не сожалеть. Он стискивает зубы, желваки ходят на мокрых холодных скулах, глаза — горячие, воспалённые. Контраст внутреннего и внешнего. Снаружи — холодное и отстранённое, изломанное неправильное подобие, плачущее, сожалеющее и потерявшее надежду. Что творится в этот момент подо льдом кожи и рёбер, сказать трудно.

Он бы сказал, что там взорвалась нейтронная звезда.

Качает головой. Нет. На самом деле там сколлапсировало нечто… большее.

Я ощущаю прикосновение, такое лёгкое, такое осторожное, что оно кажется призрачным. Секунда — и мы переплетём пальцы, до невозможного привычно. Минута — и ты снимешь с меня всё лишнее. Одежду. Тревогу. Неправильные эмоции. Стыд. Разденешь до костей. Найдёшь под кожей цветы, вдохнёшь их запах. Оставишь между нами только желание. Время, ничтожное, ничего не значащее время — и мы переплетёмся настолько тесно, что наша общая кожа треснет, рёбра сломаются, и мы обменяемся этой тёмной материей холодного космоса, и я прочитаю в твоих глазах, что у чёрного цвета нет температуры, и что сейчас между нами всё ненормально, нереально, невозможно горячо.

Затем я открываю глаза и вижу нестройные ряды серых бетонных монолитов и спящее, закутанное в свинец низких облаков небо.

Ты далеко.

Ты не здесь.

Но это не значит, что прикосновение не было настоящим.

Тишина давит. Снегопад прекратился бесконечные часы назад, опустив белую голову на мокрый асфальт, а входная дверь так и не хлопнула. Он пытается уловить звуки — единственно необходимый звук — но лишь слышит, как снаружи завывает ветер. Луна ползёт между крышами домов бесшумно и неторопливо, вылизывает тусклым серебром шершавые поверхности, порождает тени. Он тоже — её порождение.

Внутри него как будто что-то сломалось с сухим, утробным треском. Так ломается толстый и чистый лёд: треск, момент затишья, всплеск — а затем разливается вода. И холодно. Всегда холодно. Всё неспешно, но неотвратимо и неостановимо опускается в чёрную бездну. Он резко поднимается, кидается к стеклу и заносит кулак, чтобы уничтожить заиндевелые линии, насмехающиеся над ним, потерянным и одиноким, но останавливается. Бессильно опускает руки на стекло, утыкается в него лбом. От его дыхания линии умирают, превращаясь в слёзы и стекая вниз по прозрачной поверхности.

Холод. Он всегда их окружает, он просачивается сквозь любые щели, использует любую возможность, чтобы объять их, заползает под кожу, облизывает спину, замораживает слёзы. Нельзя. Держать ярость на поводке. Предметная действительность. Ограничение. Рамки. Причины и следствия. Если он сломает что-то — не обязательно починит после.

Его бы он не смог починить. Даже если бы захотел.

Но ломать продолжает до сих пор.

Боль.

Выкрашивает мир в белый, чёрный и красный — единственные яркие цвета посреди серого мира, серого неба и серого пространства — такая же яркая, сильная, слепящая. Горячая. Насмехающаяся. Всё, что способно согревать, причиняет боль. Каждое прикосновение, каждое слово, каждый взгляд — причиняет боль. Я жду, когда ты меня сломаешь. Ты ждёшь, когда я сломаю тебя. Но в итоге любовь уничтожает нас обоих.

Нет смысла.

Вот так, отдельно — нет смысла.

Призраки (не)настоящих прикосновений заставляют оборачиваться. Затем подолгу смотреть вдаль, вглядываться в туманную дымку, надеяться, что на этот раз всё будет по-другому. Идти обратно, ускоряя шаг. Подниматься по лестнице, вставлять ключ в замочную скважину, поворачивать, разрывая металлическими щелчками тяжёлую, звенящую тишину. Замирать в ожидании. Попадать в тепло. Утыкаться лицом в твою шею. Закрывать глаза. Дышать глубоко и ни о чём не сожалея.

Ты пахнешь водой, стеклом и холодом. У тебя замёрзшие, искусанные губы, ледяные ладони и спина, ты дрожишь — от холода, от жара, от меня, от нас, от ярости, от ненависти, от нежности — неважно, не имеет значения — но мне почему-то тепло. Я не чувствую ничего, кроме этого сгустка тепла в солнечном сплетении.

И я хочу, чтобы забрал его у меня.

Он спит, прижавшись щекой к его ключице, так спокойно и крепко, словно ничего не было. Одеяло прилегает плотно, надёжно защищая от холода и так же ревностно скрывая от внешнего мира тёмные соцветия синяков. Он обнимает его, боится выпустить из рук, смотрит бессонными глазами в сторону окна, где на замёрзших стёклах снова проступили изломанные, искажённые линии разрушающегося города, и пытается понять — почему? Нет ни одной причины возвращаться, ни в этой осязаемой реальности, ни с точки зрения здравого смысла. Но он здесь, с ним. В одной постели. Согревает его. Согревается сам.

Никогда.

Он никогда его не отпустит.

На зыбкой и искажённой границе сна и реальности он вдруг слышит — выдыхай. всё в порядке. я никуда не уйду. Он распахивает глаза и поворачивает к нему голову — но он спит, плотно сомкнув веки и приоткрыв губы. Пальцы в мягких волосах. Он прижимает его к себе, закрывает глаза и — выдыхает. Успокаивается. Не задумывается. Засыпает. И не видит, как за окном глитчевое небо из нулей снова начинает сыпать пеплом, делая неразличимыми очертания зданий и мотки электропроводов.

II

В этом застывшем ледяном воздухе, окружённый твоими параноидальными мыслями и взглядами тысяч невидимых глаз, я чувствую, что где-то и когда-то всё закончилось совершенно по-другому.

Ты оглядываешь хайвей, скользишь по нему взглядом, цепляешься за серые цвета и пустоту ночного неба, спокойно наблюдаешь. Словно тебя ничто не тревожит. Словно вчера ничего не было, и ты не стоял здесь под ледяным ветром и колючим снегом, бьющим по лицу. Словно ты всегда был рядом и никуда не уходил. Ощущение до удивительного реально, я практически осязаю это, твоё доверие проникает в меня через кожу от прикосновений, через лёгкие с воздухом, которым мы дышим, через невыносимый серо-синий взгляд, бегло мажущий по скулам. Это согревает. Ты согреваешь меня.

Но это не значит, что в такие моменты мне всё ещё не хочется тебя убить.

Его желание он чувствует через расстояния. Неважно, что их разделяет — воздух или стены, метры или мили — он чувствует каждый всплеск. Любая эмоция, от ненависти до раздражения, от умиротворения до эйфории, от печали до отчаяния — он принимает на себя каждую, как чёртов ретранслятор. В красках, цветах, оттенках. Испытывает на себе всё, что испытывает он — в различной степени по силе, если не закрывается от него и не прячется, что, в самом деле, так глупо и так бессмысленно — это как дождь, слепой и неостановимый. Падает на его душу. Слепит глаза и заливает лицо. Иногда напоминает лишь отдалённое эхо.

Но не желание. Он не может от него закрыться, не может сбежать, не может укрыться от эмоций, которые порождают желание. Неважно, какое именно.

Это многое усложняет.

Потому что всё это взаимно.

Перед нами открывается широкий и прекрасный вид на хайвей. Огромные монолиты опор, свет фонарей на самом верху, на высоте, откуда он не добирается вниз, в нашу темноту и пустоту. Высохшую и вымороженную траву едва колышет слабый ветер. Серый и чёрный рябят помехами и глитчем, мир вокруг кажется пространством в коробке старого черно-белого телевизора. Единственное, что здесь живо — это мы. Вдвоём.

В какой-то момент ты делаешь шаг назад, заходишь за спину и кладёшь замёрзшие ладони на плечи. Несильно, ободряюще сжимаешь, а затем тянешь на себя. И прижимаешься ко мне.

Или это я на тебя опираюсь?

Жмусь к своему единственному источнику тепла?

Нам не холодно больше.

Но это не значит, что я обо всём забываю. И что пальцы в кармане пальто не сжимают как будто против воли выкидной нож.

Он понимает, что теперь это навеяно чем-то, что должно напоминать милосердие. Не из-за ненависти и желания стереть его с лица земли. Он укладывает подбородок на его плечо, прижимается виском к виску. Склоняет голову в ответ. Закрывает глаза. Он не видит, но знает, что закрыл. Чувствует.

Он улыбается. Он научился.

Он слышит желание: я хочу развернуть тебя, обхватить всего, прижать к себе так крепко, как только смогу, и когда ты обхватишь меня руками за шею, когда ты закроешь глаза, когда ты поцелуешь меня, я отвечу тебе, я вытащу его и всажу тебе между рёбер. Ты не будешь в ужасе, ты не почувствуешь сожаления, ты не распахнёшь глаза — ты зажмуришься ещё крепче, прикусишь мои губы от боли, будешь глотать мою кровь, и мы будем целовать друг друга, пока в наших лёгких не закончится воздух, а потом… потом…

Он слышит в его «потом» отголоски мечты.

Ты шепчешь мне на ухо: всё ещё хочешь убить меня. Мягко, нежно. Не спрашиваешь. Озвучиваешь факт. Трёшься щекой о щёку. Почему ты не будешь сопротивляться?

Ответ протыкает меня насквозь — воздух и слова срываться с твоих губ шёпотом, опаляют скулу, врезаются в голову, пока их смысл действует так же, как острое лезвие. С размаха. Под рёбра. Добирается до сердца.

Горячо.

И больно.

Ты легко качаешь головой, опускаешь руку, ведёшь по предплечью ладонью, засовываешь в карман и накрываешь мои пальцы, обхватываешь вместе со мной стальную рукоять.

Пальцы у тебя ледяные.

Глаза сухие.

И одними губами.

Ты шепчешь.

Сделаешь это?

Он представлял это себе много раз, но всегда казалось, что они сделают это не на заброшенном пустыре, а в утробе какого-нибудь недостроя, чёрного, пустого, покинутого всеми и на огромном расстоянии от любого намёка на человеческое присутствие: этот акт любви слишком интимен, чтобы их кто-то мог прервать в процессе или нашёл потом. Но здесь и сейчас… Скорее всего, к утру их уже найдут, кто-нибудь да наткнётся на них, совсем похолодевших и присыпанных снегом. А может и нет. Здесь пустота. И она стягивает в себя жизнь, чтобы никуда её не выпустить.

Он говорит, что не против. Голос подводит его, почему-то тихий и хриплый, похожий не то на клёкот, не то на стон. Он чувствует, как вместо ответа он крепче сжимает рукоять — и сам в ответ поглаживает большим пальцем кожу на запястье.

И ждёт.

Вначале пропадают ощущения. Словно отрывается от земли и попадает в невесомость холодного мёртвого космоса — так каждый раз, когда они закрываются друг от друга. А потом в него без предупреждения вонзается всепожирающая кипящая ярость.

Он даже не вздрагивает, когда вместо ответа его отталкивают и, не тратя время на раздумья и слова, разворачиваются и коротко, ярко, больно бьют по лицу. Он по инерции делает шаг назад, хватаясь за челюсть, а он налетает на него, хватает за ворот пальто и встряхивает, раз, второй, отвешивает ещё одну тяжёлую пощёчину, дышит тяжело, звёзды перед глазами, гул от содрогающейся земли в ушах, а потом…

В этом «потом» мимо них проносятся эоны времени, и он замирает, с ненавистью, болью, обидой и сожалением смотрит ему в глаза и произносит одно короткое слово — выдох, тихий, хриплый, колкий. Это искреннее, тихое-тихое, но уверенное и осознанное — как просьба простить, как признание и как приговор — на вкус металлическое «нет».

Он закрывает глаза. И чувствует на месте удара горячие, искусанные сухие губы.

Мне не жаль.

Я говорю в твои приоткрытые губы, холодные, замёрзшие — мне не жаль. Я ни о чём не жалею. Ни об одной минуте, прожитой рядом. Ни об одной ночи, проведённой с тобой в постели, когда ты был моим, а моя душа — твоей. Ни об одном движении, поцелуе, стоне или всхлипе. Ни разу.

Ни тогда, ни сейчас, ни потом.

Ты открываешь глаза, ты невозможно близко — всё ещё наивно верящий, надеющийся и готовый к любому исходу, а я не дам тебе этого, я больше ничего у тебя не заберу, если ты не захочешь отдать сам, и всё, что угодно, кроме вот этого самоубийственного — шепчу, прошу — позволь мне. Жить. Дышать. Чувствовать тебя и твоё тепло. Твоё тело. Твою душу. Любить тебя в ответ.

Ты киваешь.

Я обнимаю тебя, но ощущаю, что на самом деле ты обнимаешь меня, успокаиваешь. Всё это время. Ты. Никогда не понимал, почему так происходит.

Никогда не пойму.

Но хочу думать, что у нас впереди много, много времени, чтобы найти некоторые ответы.

Очертания зданий и бесконечных переплетений электропроводов на заиндевелых стёклах всё так же подсвечены слепым светом фонарей, холод привычно просачивается сквозь щели и трещины, в их полупустой комнате по-прежнему тихо и темно, и как будто всё осталось прежним — но он чувствует, что что-то изменилось.

Он обнимает со спины, ненормально горячий, вымотавшийся, гладит по груди и животу, зарывается пальцами в мокрые завитки волос на лобке, лениво водит подушечками пальцев по члену и бёдрам, и что-то другое сейчас разливается по застывшему воздуху: тот же запах секса и пота, те же нотки отчаяния и влечения, та же тишина и телевизионные шумы по стенам, но…

Он не чувствует между ними прежней обречённости. И не ищет её, ему слишком хорошо. Прикрывает глаза, прикусывает губу и вжимается в него спиной. Ещё. Его перехватывают на полу-мысли — он трётся о него, медленно и плавно, затем хватает за плечи, разворачивает к себе и вжимается бёдрами в его бёдра, трётся членом о его член, и они шумно дышат друг другу в распахнутые губы, гладят, ласкают, мнут друг друга и целуются, сталкиваясь зубами, и всё это — с каким-то странным диким восторгом. В какой-то момент он отстраняется и спрашивает — хочешь? — а затем, дождавшись едва различимого в темноте кивка, резко сползает куда-то вниз, и он стонет, почувствовав, как его член обхватывают губами. Горячо. И влажно. Их пальцы переплетаются. А потом он тянет его наверх, к себе, с силой прижимает к сбитым простыням и забирается сверху, обхватывает его бёдра ногами и выгибается, когда чувствует его внутри себя.

Он почти кричит, когда кончает, выплёскиваясь ему на грудь и живот, а он в ответ целует и прикусывает его пальцы. Затем тянет на себя, и он падает ему на грудь, мокрый, выдохшийся и опустошённый, его тут же обнимают и прижимают к себе. Крепко. Тесно. Гладят по спине, плечам, и он чувствует, как он дрожит. Трётся щекой о ключицу.

И шепчет.

Это больше, чем благодарность. И он знает, что его поймут правильно.