На этот раз под ногами был снег.

Луис медленно потрогал чёрную поверхность, присыпанную тонким слоем белого лёгкого кружева. Огромные чёрные валуны в половину его роста безмолвно взирали слепыми, присыпанными пеплом лицами в серое небо. Он сжал чуть замёрзшие пальцы, сминая тающий снег, задумчиво глядя, как он превращается в воду и стекает каплями на камни. Отчего-то они казались смутно знакомыми. Возможно, они даже были чем-то вроде родственников монолитам — поверхность была обжигающе ледяной. Кто знает. Луис прочертил ногой на снегу полукруг, для верности вжал подошву ботинка в землю — снег отзывчиво захрустел, сминаясь под его весом. И вправду снег.

Настоящий.

Предугадать смену погоды было невозможно. Как и смену формы — было неприятно осознавать, что не понимаешь, в какой момент материя снова себя перекрутит и вывернется в новую картинку, но выбора не было. Место не подчинялось обычным законам мироздания: стоило отвлечься или на секунду прикрыть глаза, оно менялось. Неуловимо и безболезненно — поток ветра в лицо, шелест песка за спиной, негромкий гул где-то далеко за горизонтом, и пространство будто бы перестраивалось, меняя форму, очертания и оттенки, но сохраняя за собой суть. Каждый раз окружение менялось, поражая красотой и отстранённостью, некоей извращённой гармонией; оно завораживало, действительно завораживало масштабностью и продуманностью деталей, и в какой-то степени было почти красивым и восхищающим, но Луис не испытывал никакой симпатии к этому месту.

Отойдя от валунов, он всмотрелся в раскинувшийся перед ним лес, наглухо укутанный снежным одеялом. Ботинки утопали в белом мягком ковре, больше похожим на пух, чем на снег. Обернувшись, Луис взглянул на большое замёрзшее озеро и вдруг усмехнулся — лёд отражал глухое, немое, бесконечное чёрное небо с россыпями звёзд и ярким лунным диском, резко контрастируя с тем, что на самом деле находилось наверху.

Ничего. Облака здесь никогда не расходились.

Поначалу казалось, что он никогда не сможет к этому привыкнуть. Серебристая взвесь из неплотной дымки, неизменно висевшая над горизонтом, прятала в себе тусклое, едва различимое сияние. Его хватало лишь на то, чтобы различить небо — или то, чем оно притворялось — и землю, по которой неспешно ползли чёрные, непроглядные тени, отбрасываемые исполинскими острыми монолитами. Совершенно, абсолютно чёрными. И если на собственной коже иногда можно было разглядеть редкие блики от таявшего снега, то эти незыблемые гладкие чудовища казались будто вырезанными из пространства. Порталы в пустоту, разрыв в картине мира. Почему-то от одного взгляда, брошенного на эту угловатую, ломаную тьму, бросало в дрожь от отвращения. Они были повсюду, независимо от формы и наполнения мира: бесстыдно выпирая из песков, прячась за высокими деревьями или кусая небо по кромке горных цепей, исполинские шипы неотступно следовали за ним. Возможно, это что-то значило, но Луис не знал, что именно.

Даже после того, как он пришёл.

*

Здесь не было цвета. Совсем.

Сияющая дымка в низких однородных облаках, которые никогда не расходились, иногда становилась или слегка красноватой, неотвратимо напоминая гигантский кровоподтёк, или серо-синей. В такие дни отчего-то было особенно тягостно — всеобъемлющая монохромность вдруг давала сбой, сквозь неё просачивалось что-то, что имитировало жизнь, но это было лишь сбоем. Иллюзией.

Он спокойно шёл вперёд. Не имея цели, желаний и какого-либо смысла.

Прошло уже достаточно времени, чтобы освоиться и не задавать вопросов, которые тревожили душу и могли при определённых обстоятельствах свести с ума. Своего имени он не знал. Точнее, не помнил. Возможно, оно было — где-то, когда-то, у кого-то — но вспомнить было нереально, словно информацию стёрли из головы. Вопрос, кто именно сделал с ним такое, он старался не обдумывать. Слишком часто мелькало в мыслях, что он не хотел слышать ответа — достаточно было осознания, что он очнулся в месте, из которого нет выхода. Постепенно стало казаться, что он никогда не просыпался, на самом деле родившись здесь, среди серого песка, чёрных скал, монолитов, снега и мокрых, выкрученных древесных корней.

Это место было мертво, он всегда подозревал это, просто до последнего не хотел верить.

Он и сам был мёртв.

Мёртвый мир, построенный для того, кто никогда не был живым. Идеальное сочетание. И, с какой-то несвойственной для мёртвого горечью, он всё ещё шёл вперёд — просто потому, что ничего другого не оставалось.

Пока однажды не увидел следы на песке.

*

Гул, низко вибрировавший где-то далеко позади, в ледяной пустыне, исчез, стоило Луису ступить за черту леса. Резко потемнело; серая взвесь вдруг сменилась настоящей ночной темнотой — Луис моментально насторожился. Что-то было не так. Укутанный снегом лес выглядел спокойно, почти умиротворяюще. Оглядевшись, он попробовал прислушаться к миру и его нынешней конкретной форме, но не заметил ничего подозрительного.

И всё же что-то было не так.

Тишина давила на уши. Здесь никогда не было посторонних звуков, тех, что обрамляют жизнь — из тех, которые почему-то временами вспыхивали коротко в его памяти — лишь гул, шелест листьев и песка, и иногда далёкий шум бьющихся о скалы волн. Но тишины, абсолютной, бескомпромиссной, практически звенящей, Луис не слышал. Дыра, сжирающая звуки, провал в картине мира.

Предвестник?

Предвестник чего?

Всё вокруг затаилось и затихло, точно перед бурей; слепое, смутное ощущение беспокойства ещё не вылилось в страх неизвестности, но уже давало понять — скоро. Скоро должно что-то случиться. Луис вдруг прислонился к ближайшему дереву и глубоко вздохнул, пряча лицо в руках. Нервное. Всё это — нервное, он просто позволил себе… недопустимое. Невозможное. Нельзя было впускать такого монстра в этот мир, зная, что разрушения могут быть катастрофическими, но он всё равно впустил. Луис ненавидел себя — их — за робкую, просочившуюся в них надежду. Уничтожающую изнутри, грызущую, жрущую и сосущую где-то под рёбрами день за днём, час за часом — и он всё равно от неё не отказался. Согреваясь от тепла, согреваясь воспоминаниями и зная, почему так поступает, просто не желая себе признаваться. Возможно, именно это нежелание и запустило процесс — словно если бы Луис признал, принял и смирился, озвучил и поставил перед фактом, мир растоптал бы его в наиболее мучительной и опасной форме. Перемолол каменными сухими жерновами. Заморозил, проткнутого тысячами спиц, на которых держалось ненастоящее небо. Похоронил бы в песках, столкнул бы с отвесного утёса или швырнул бы в лесную яму с кольями на дне. Но не отпустил.

И сейчас Луис чувствовал, что мир начал догадываться. Затих, выжидая. Луис фыркнул, отмахиваясь от своих ощущений, и тут его взгляд упал на собственную тень, стелющуюся по искрящемуся снегу. Внезапно его затрясло; не веря, он задрал голову. Бесконечная вышина выбила воздух из лёгких, острые осколки вонзились в грудь, разворачивая её изнутри. Было больно, невероятно больно — и на какую-то секунду он почувствовал, что упивается ею.

Луис чувствовал боль.

Он был живым.

Звёзды вонзались в него. С размаха. Все сразу и каждая по отдельности, они падали в него, переливаясь и мигая, кружили голову и опьяняли свежим, морозным воздухом. Луис глубоко вдохнул, сморгнул навернувшиеся слёзы, и увидел его — огромный белый прокол в черноте небес, изрытый серебристыми оспинами морей. Отчего-то вдруг захотелось истерически рассмеяться, лечь на снег и замёрзнуть уже по-настоящему. Лишь бы всё это закончилось.

Лунный свет изливался с непроглядного ночного неба. Настоящего, неподдельного неба. Луис крепко зажмурился, закрыл лицо руками и издал глухой, протяжный, обречённый стон. Это не было правдой, это не могло быть правдой — этот мир мёртв, всё здесь мертво, даже он сам. И то, что сказал ему… он… этому тоже не стоило верить, этот мир просто-напросто туманит разум, дурит голову и насылает чудовищные, мучительные кошмары наяву, всё это — не более чем довесок к мучениям во сне. Никто не выбирается из-за грани.

Невозможно.

Если только не…

Луис глубоко вздохнул, отнял ладони от лица и невидящим взглядом уставился на луну. Звёзды расплывались перед глазами, сливались с ночным небом, проливались куда-то в сторону. Но не исчезали.

Это было по-настоящему страшно, но что если…

Что если он… дошёл?

*

Песок тихо шелестел. Повсюду, насколько хватало глаз, раскинулось мёртвое море и сухой белый берег, на который лениво набегали волны. На губах ощущалась морская соль и горечь; он лежал совсем рядом, устроив голову у Луиса на коленях и смотря в бесконечно низкое, белое небо.

— У тебя есть желание? — внезапно спросил он. — Заветное и несбыточное?

Следы на песке привели его вот сюда. К нему. Вот уже в который раз. И куда бы Луис ни шёл, где бы ни находился — каждый чёртов раз, когда он видел цепочку следов, уходящую в плотный белёсый туман, пахнущий солью и свежестью, как одержимый кидался в непроглядную дымку, вылетая из неё в океан, чистый, седой, бесконечный.

Впервые глаза хлестнуло белизной настоящего дня. Впервые кто-то позвал его. Впервые он узнал, как его зовут. Впервые прикоснулся к кому-то. Впервые кто-то прикоснулся к нему в ответ.

Луис не улыбался. Лишь осторожно провёл по мерно вздымающейся груди, очертил подушечками пальцев ключицы, погладил кожу над ярёмной веной.

Да, желание было. И не одно.

— Вижу, что есть. Исполнишь? Сейчас?

Губы его двигались. Завораживали. Он перехватил его взгляд и вдруг усмехнулся — лицо вроде осталось таким же непроницаемым, но глаза его смеялись.

— Я хочу оторвать тебе голову, — прошептал Луис, склонившись совсем близко, так, что заслонил собой всё небесное полотно. — Устроить у себя на коленях и смотреть, как всё вокруг превращается в красный. Красное море, красное небо, красное солнце, красный песок. И всё от твоей крови. И твоё тело рядом. Почти как сейчас.

Луису хотелось, чтобы он вцепился в него зубами. Но вместо этого он закрыл глаза, нашёл его ладонь и крепко сжал в своей, а затем, едва улыбнувшись, обхватил свободной рукой за шею и привлёк к себе ещё ближе.

— А у тебя? — внезапно вырвалось у Луиса. — Есть такое желание?

— Два, на самом деле. Хочешь узнать первое? — прошептал он почти в губы, поглаживая по затылку.

Ответить Луис не успел. Он привлёк к себе, тёплые губы накрыли его собственные, язык обвёл, раскрыл, проник внутрь него, и он медленно, неуверенно ответил. Луис закрыл глаза, выдохнул прямо в губы, надавил ладонью на грудь, смял в пальцах ткань одежды — там, под ладонью, кожей, рёбрами, бешено стучало что-то невыносимо живое, настоящее. Хотелось взять это, выдрать, забрать себе и никогда, никогда не отпускать. Им было неудобно, шея ныла, мышцы бунтовали против такого положения — Луису было всё равно.

Луис не знал, как долго это длилось. Может быть, вечность — времени тут не существовало — может быть, несколько секунд. Когда он отстранился, на него смотрели внимательные, печальные серо-синие глаза. Единственный цвет в плещущемся монохромном мире.

Он хотел что-то сказать — Луис уловил это смутное желание оправдаться, но накрыл губы большим пальцем, провёл по нижней, погладил. И услышал.

Впустили мягко, почти приглашающе. Доверившись и открывшись. Войдя в его разум, Луис вдруг почувствовал, что дрожит. Неотрывно глядя ему в глаза, он тонул в потоке мыслей, эмоций и чувств, пропуская их через себя, впуская в себя, позволяя им заполнить пустоту, стягивающуюся саму в себя где-то в солнечном сплетении. Луис слышал его — и не мог заставить себя отшвырнуть подальше, схватить за горло или просто закричать. Поверить — тоже не мог, но…

Верил.

Не разрывая зрительного контакта, не отрываясь, он поднялся, встал на колени рядом с ним, обхватил лицо Луиса ладонями и ткнулся горячим лбом в его лоб.

— Впусти и ты меня, — хрипло попросил он. — Это всё ещё первое желание. Попробовать, какие… мы. Вот так. Когда вместе. Хотел… не знаю. Тебя. Всего.

Гулкое эхо пронеслось по сознанию, мысль, отблеск, отзвук — и Луис вдруг впервые ощутил себя нагим. Перед кем-то. Настолько открытым и уязвимым он никогда себя не чувствовал, это неприятное ощущение жгло, выкручивало и разрушало барьеры. Внутри него всё кричало «не смей!» когда он накрыл прохладные пальцы ладонями, прикрыл глаза и мягко ответил:

— Возьми.

И он взял его — там, на остром, грубом, сухом песке, пропитанном солью, ветром и отчаянием — ворвался в разум, заполнил своим сознанием, мыслями, чувствами, забрал часть пустоты себе, а затем, стирая до крови плечи и локти, кричал в набухшее тяжёлой водой серое небо, проливаясь в него дождём и горячим семенем. Луис отрывисто дышал, собирая губами с его шеи прозрачные капли, не понимая, умирает он или воскресает, их обоих трясло от близости и пережитого слияния, дождь хлестал по ним с остервенением — они обнимались, накрепко прижавшись друг к другу, не обращая внимания на рвущуюся материю.

Оставались считанные секунды до разрыва, когда он отстранился — на самую малость, так, чтобы заглянуть в глаза — и едва слышно прошептал:

— Хочу, чтобы ты пришёл ко мне. Насовсем. И оторвал мне голову. И раскрасил всё вокруг моей кровью.

Горло Луиса сжалось.

— Ты ведь придёшь ко мне, да?

Он закрыл глаза.

— Пожалуйста.

И, за мгновение до того, как он снова впечатался в его рот своим, до того, как он растаял в дымке, Луис выдохнул — да.

Следы на песке забирали солёные воды. Луис — забирал с собой насквозь промокшую одежду. И что-то ещё. Острое, болезненное, горячее, вскрывшее его под рёбрами и наконец-то выпустившее проклятую холодную сосущую пустоту. Невероятно важное и жизненно необходимое. Взаимное.

Любовь.

*

Впервые с момента пробуждения Луис чувствовал его.

Время.

Время начало существовать. Время потекло, превратившись в стремительный чёрный поток, подхвативший Луиса и швырнувший далеко вперёд. Он снова слышал низкий, тёплый, вибрирующий гул, но теперь он нарастал с каждой секундой, грозясь набрать силу, способную поколебать не просто горные массивы — звук мог сотрясти само небо. Хребты скал пели далёкую, утробную песню, раскалываясь, крошась и перемалываясь в жутких, кошмарных жерновах — мир пожирал сам себя, перекручивая, перегрызая в голубоватых кристаллических зубах перемен. Ветровка распахнулась, холодные металлические пуговицы больно хлестали Луиса по рукам — всё равно, не важно, не до этого — задыхаясь, захлёбываясь пыльным горячим воздухом, он бежал, уже не чувствуя ног, к горизонту. Форма изменилась до привычной пустыни с чёрными монолитами, чтобы умереть в своей первозданности, раскрошившись под ударами вселенной или мирно растворившись в небытии, как Луис множество раз представлял в своих мечтах, ярко и по-разному — но в реальности всё оказалось по-другому. Чернота, настоящая чернота пожирала небо, монолиты на тонкой, узкой кромке края земли терялись и расплывались во всеохватывающей пустоте. Они плавились, медленно втекая непроглядным, родным мраком в колоссальных размеров чёрную дыру, неспешно и неотвратимо восходящую над пустынными землями Лимба.

Чёрный рассвет хлынул из-за горизонта ослепительной белизной; несколько монолитов, стоящих в отдалении, треснули и начали заваливаться набок. Луис неотрывно следил за яркой, холодной звездой, неторопливо ползущей по небу в обрамлении ослепительного гало; ноги несли его к краю мира, с которого стекал выбеленный светом песок и расплавленный металл исполинских острых чудовищ. Мысли бились в голове, одна безумнее другой: скорее всего, это и есть конец, он добился, он дошёл, он захотел по-настоящему, и скорее всего он дошёл до настоящей границы, преодолев которую, он окажется рядом с ним.

С ним.

Луис был на самом краю, скользя по поверхности мира, с которого словно кожу содрали весь песок, когда что-то с отрывистым, тяжёлым низким гулом ударило прямо перед ним. Мощная, оглушительная ударная волна сбила с ног; сердце исполинской, всепожирающей бездны взмыло, лопнуло и обрушилось на него опустошающей, гигантской стеной, в лицо хлестнул свет, звук, вода — Луиса швырнуло далеко назад, немилосердно приложив о чёрный обсидиан спиной и затылком.

Горячая боль резко вонзилась в голову. Захлебнувшись, Луис неловко взмахнул руками, пытаясь вытереть лицо — тщетно, вода заливала не только глаза, она заполняла его всего. Изнутри. Луис вдруг почувствовал, что погружается куда-то, тонет, тонет, тонет — и не может выплыть. Ловя взглядом крохотные золотистые пятнышки пузырьков воздуха, плясавшие вокруг него и тёплое, нежное сияние чёрного солнца, расцветившего воду в бледную платину, он вдруг перестал бояться. Лишь дёрнулся куда-то наверх, попытавшись выплыть, но было уже поздно.

Мир скрутился сам в себя. Где-то… в отдалении. Всё размылось, стало прозрачным и мокрым, потеряло формы, очертания и звуки, превратилось в седой, расцелованный золотым рассветом холодный океан, и Луис не слышал и не воспринимал ничего, кроме проклятого гула, продирающегося сквозь слой его мыслей, рвущего сознание на части, окончательно погружающего в чёрное небытие и пытающегося…

Пытающегося…

Поговорить.

*

Времени здесь не было. Зато были цвета.

Раньше Луис видел это место только во снах. Небольшая комната с большим, обрамлённым деревянными рамами окном, за стеклом которого проплывали ночные миры с невероятным количеством звёзд и огромным сияющим глазом луны. Шарящиеся по углам тени, россыпи глаз паранойи под отслаивающимися тёмно-синими обоями. Лампа без абажура, несколько книг прямо на досчатом полу, кровать. Складки тёплой серой ткани, в которой он утопает. Мир на стыке реальности, сна и не существующего более Лимба. Луис прикрыл глаза и осторожно улыбнулся, останавливаясь у кровати со спящим. Тени кружились вокруг них, но не пересекали границу, осторожно наблюдая из углов, уважительно скалили белоснежные тупые зубы, пялясь безглазыми лицами на усмехающегося Луиса. Он довольно быстро дал понять, что теперь у спящего комка нежности появился персональный защитник от кошмаров.

Тени скалились. От них доносились смутные, почти неразличимые примитивные мысли: страх, обида, разочарование и недовольство… опасение… уважение. Луис бросил на них короткий взгляд, и почти физически уловил их одну общую мысль.

Не связывайся с уничтожителем миров.

Луис покачал головой, подходя ближе к кровати. Тени не могли врать, они могли лишь скрадывать правду. И их правда была в том, что Луис, не ведая, уничтожил целый мир, чтобы быть хоть немного ближе.

Осторожно, чтобы не разбудить, Луис присел на край постели и мягко, почти не касаясь, накрыл его ладонь своей. Улыбнулся, на секунду удивившись, что рука не прошла сквозь материю, как полагается призракам — хотя тени выразились не так, Луис не видел особой разницы.

Фантом. Двойник. Нечто, чего быть не должно.

Изнанка.

Тень.

Тьма.

— Я приму тебя любым.

Луис сморгнул недавний призрак разговора с кошмарами и взглянул на него, смотрящего из-под опущенных ресниц. Всё-таки разбудил.

— Читать мои мысли не очень-то хорошо, — прошептал он в ответ. — Можно узнать больше, чем сам захочешь.

Вместо ответа он поднялся с подушки, обхватил Луиса за плечи и уткнулся лицом в шею. Глубоко-глубоко вдохнул, поцеловал открытое, уязвимое место под подбородком, потёрся колючей щекой о ключицу, и замер вот так, не спрашивая больше, не отвечая, и не пытаясь понять. Мысли и эмоции теперь свободно текли между ними, омывая тихие берега прозрачного единого разума серебристой рекой, и они ложились в неё и плыли, без слов, в полной тишине. Луис прикрыл глаза, осторожно обнял его и плавно впустил в свой разум, обволакивая его спокойствием…

— Я приду.

…теплом…

— Это займет время, но это ничто по сравнению с той вечностью, на которую ты меня когда-то обрёк.

…нежностью…

— Однажды твоё ожидание закончится. Я обещаю.

…любовью.

Они покачивались в медленном, мерном ритме, прикрыв глаза и обнявшись; Луису казалось, он был чем-то похож на тех теней, на чёрного монстра, приходящего расправиться над спящим, но вместо того, чтобы вонзить когти, тупые белые зубы, острые длинные пальцы в мягкую беззащитную плоть, распороть кожу и вывернуть внутренности, он с утробным рыком принялся пожирать кошмары. Поглаживая его по спине, с которой всё ещё не сошли синяки, он прошептал Луису: так оно и есть.

— Но даже если ты монстр…

Луис отстранился и заглянул ему в глаза. Приоткрыл губы и выдохнул вместе с ним.

— ...мне всё равно.

*

Слёзы не заканчивались.

Поверхность раковины была на удивление тёплой. Негрубой и неудобной. Она оказалась твёрдой и гладкой — первое, что Луис заметил после того, как перестал кричать от рвущей, скручивающей и расщепляющей горячей боли в пустое пространство. Огромный щит-экран с тысячами продолговатых стеклянных глаз он заметил, к сожалению, куда позже.

Луиса всё ещё трясло. И слёзы всё ещё не заканчивались.

Воплощение никогда не бывает безболезненным. Луис слышал это в своей голове, пока его тело выгибало дугой прямо у головы аммонита — он никогда так не вопил и, наверное, уже точно не завопит. Боль захлестнула всё существо, проникла в каждую клетку и каждый кластер сознания: на короткую вечность он слился с понятием боли и кричал, надсадно, громко, не жалея ни лёгких, ни связок, пока не рухнул там же, где бился в агонии. Несколько бесконечных секунд он не дышал, не представляя, как это делать. А потом обмяк, словно из него вынули все кости разом, подтянул колени к груди, кое-как обнял себя — и зарыдал.

Луис не знал, сколько уже выплакал. Казалось, вся вода, которая была в нём, уже давно вылилась из глаз — затихли всхлипы, отрывистые крики боли, хриплые вопли, оставив за собой лихорадочную дрожь да скупые, сухие спазмы в районе горла. Поверхность под его щекой всё никак не могла высохнуть, и прозрачные капли почему-то сбивались в тонкие, миниатюрные ручейки и утекали куда-то в трещинки на внешней обшивке.

В глубине разума тихо прошелестело — успокойся — и Луис вдруг и правда успокоился, точно кто-то мягко влил в него понимание, что всё самое страшное уже позади. Лимб. Разрыв. Расщепление. Воплощение. Гул аммонита плескался в голове, тихо, осторожно растолковывая — ты в безопасности, повернись, взгляни.

Луису стоило невероятных усилий перевернуться на другой бок. Когда он увидел Лимб издалека, в нём внезапно нашлись силы, чтобы приподняться на локте.

По мере того, как они удалялись, покинутый мир менялся. Луису всегда было интересно узнать, как Лимб выглядит из космоса, если таковой имеется, но сейчас его мутило от одного вида этого… чудовища. Бесконечно перетекающие из одной в другую формы, циркулирующие, раздрабливающиеся, изменяющиеся и заворачивающиеся в бесконечной петле Мёбиуса, скручивающегося внутри чёрной дыры, не вызывали ничего, кроме отвращения. Гул, отдающий на языке мёдом и золотом, постепенно начинал складываться в более сложные слова, успокаивающие и усыпляющие, предлагающие необходимый отдых, но Луис упорно отгонял сон. Хотел досмотреть до конца.

Когда Лимб сжался до размеров точки, став почти неразличимым в межзвёздной материи, и окончательно разорвался, Луис устало откинулся на спину и прикрыл глаза. Лимб свернулся сам в себя, потеряв смысл, лишившись идеи. Луису было глубоко наплевать — боль, эхом разносящаяся по телу, лишала сил, воли и каких-либо сложных мыслей. Аммонит прикоснулся к его разуму, и Луис почувствовал, что внутренне согласен с ним. Спать. Пока он не умер прямо здесь от боли и обезвоживания.

Слева что-то зашумело; Луис повернул голову на шум, поднял веки и вдруг встретился с ним.

Серо-синие глаза, мокрые, огромные и невероятно знакомые смотрели устало и печально. Внешний щит отражал его каждым экраном, и Луис запоздало вспомнил, что самого себя он никогда не видел. Тяжело сглотнув, он протянул руку к экрану. Слёзы всё ещё бежали по щекам, когда аммонит перехватил его ладонь одним из тонких щупалец и влил в него золотое тепло. От соприкосновения кожи и мягкой упругой ткани исходило мягкое свечение, и Луис вдруг осознал, что его тело имеет цвет.

Судорожно вздохнув, он закрыл глаза.

Боль уходила, вместо неё накатывали понимание и принятие. На самом деле Луис догадывался. Просто, как это бывало с ним всегда, старался не замечать.

*

Тени недовольно перешёптывались, забившись под кровать. Луис отстранённо слушал их переговоры, бездумно поглаживая расслабленную спину и плечи — двойник устроился у Луиса на груди, и подушечки пальцев вычерчивали на коже спирали, кольца и плавные линии. Луис пытался представить, что это мог быть за рисунок, но не преуспел. Воображения хватало, а вот пространственного мышления не очень.

Не хватало и ненависти, даже после того, как Луис узнал. Монстров надлежит держать в подвале, но он не выдержал и распахнул дверь, и Луис уничтожил целый мир, раздробил на части и стёр с лица вселенной, просто захотев вырваться к нему. Понимание медленно приходило с шёпотом теней, настойчиво рассказывающих: Лимб есть, есть в тебе, всегда был и будет, ты есть Лимб, часть его свернулась посреди твоей души, клубится в дыму и снегу, помни об этом. Помни, что ты чудовище. Луис прислушивался к ним, но уверенно затыкал, когда те начинали подбираться ближе.

Тени умолкали. Надолго. Видимо, принимали за своего. И ждали — каждый раз, когда они одновременно проваливались сюда, в один сон на двоих, они ждали.

Луис не знал, чего и зачем. Но, обнимая двойника в кровати и прижимая к себе, надеялся, что они просто любуются.