Потоки воды вымывают пыль и крупицы кирпича из стены. Брызги окутывают почти невидимой холодной дымкой, оседая на коже точечными каплями и пропитывая одежду насквозь, и стекают под ноги густой, почти вязкой синевой. Дождь упруго хлещет асфальт своими плетьми, раздрабливая тишину на части, вгрызается полупрозрачными зубами в лужи, выедая на поверхностях мутной рябью тысячи дыр.

Почти не больно.

Почти.

Ничего страшного.

Завёрнутый в плавящие, горячие, тесные объятия, Луис часто и тяжело дышит. Залитый тёплым матовым светом, дрожащий от близости и сплетённый в узел с самим собой, он вслепую тянется губами к шее, собирает дождь и боится опустить взгляд ниже, туда, где её острый серп прорастает из грудной клетки в чужую клетку —

рёбра к рёбрам, сердце к сердцу

— вколоченная в плоть, вбитая в хрупкие белые кости, рассекающая нервы луна из прозрачного стекла — или кварца? — вонзается между лопатками, огибая хребет, и, рассекая плоть и расползаясь по ней серебром и плавленой латунью, проникает внутрь него, вырываясь из спины острым узким рогом.

Она вся чёрная.

Ничего страшного.

Она вся чёрная.

Не больно.

Луис пачкается в крови, проводя ладонью по лунному серпу. Кромка вспарывает кожу, и на тускло светящуюся поверхность капает чёрно-красно-чёрное, расплываясь и растекаясь по кварцу — прозрачному стеклу? — масляными струйками. Капает. Превращается в потоки. Растекается чернотой и пожирает абсолютно всё.

Он протягивает руку к тому месту, где соединяются их тела, собирает пальцами кровь, облизывает.

Горько.

Она вся чёрная.

— Ты можешь… — он неопределённо пожимает плечами и прикусывает губу. — Можешь пошевелиться?

Луис пожимает плечами, отзеркаливая движение. На пробу прогибается в пояснице, плотнее прижимаясь бёдрами к его бёдрам, чувствует спиной сопротивление стекла и отрицательно качает головой. Полумесяц скрепляет их, вырастая тонкими острыми рогами из их спин, зарождаясь во тьме и тепле солнечного сплетения.

Они прибиты друг к другу намертво.

Не больно.

Не страшно.

— Заставь его исчезнуть, — просит Луис, обвивая руками за шею, потираясь о него всем телом. — Заставь его вытечь из меня.

Она вся чёрная.

Он весь в крови.

Он падает.

Луис чувствует, как ладони под одеждой проходятся по его лопаткам, оглаживают вспоротую кожу и прочерчивают контуры разорванных мышц. Он облизывает пересохшие губы, укладывает голову на плечо и трётся щекой о влажную кожу, крепче прижимаясь к нему и задерживая дыхание — хруст, треск, перезвон крупиц колотого стеклянного крошева — и много, много золотисто-ртутного в руках. Луис измученно смеётся и обламывает второй рог полумесяца, роняя с пальцев чёрную кровь.

Горько.

Такая чёрная.

Он падает.

Ртуть и золото переливаются, смешиваются с кровью и капают с рук; Луис завороженно смотрит, как серп стекает под ноги жидким светом, серебрится ртутными ручейками по локтям, по бокам, по бёдрам, змеясь, стекая со стоп и убегая в озёра, затопившие улицу почти по щиколотку. Поток, безграничные океаны воды и тяжёлой ртути. Синева. Чернота. Золото. Луис чувствует, как подкашиваются ноги и кружится голова — он подхватывает практически сразу же, с какой-то несвойственной нежностью прижимает к себе и гладит по влажным спутанным волосам, ловя губами капли воды на скулах.

— На вкус как кровь, — шепчет на ухо и на пробу прикусывает за мочку. — Ты весь на вкус как кровь. Ты дрожишь. Почему ты так дрожишь?

Вместо ответа Луис перехватывает его руку, на секунду переплетает пальцы — поднося к лицу, выцеловывая костяшки и подушечки, трётся щекой о тыльную сторону ладони — и кладёт на своё горло.

— Сожми.

Он гладит подушечками пальцев линию челюсти, проводит по губам, и Луис прихватывает пальцы зубами, дотрагивается языком, затем мягко выпускает и прикрывает глаза. Чувствует, как узел в животе затягивается, как лицо покрывают лёгкими поцелуями, и от восторга поджимаются пальцы на ногах, когда в контраст всей этой нежности ненормально горячая ладонь двойника уверенно обхватывает за шею. Он шумно выпускает из себя воздух, трётся вставшим членом о бедро и стонет — самоконтроль трещит, пока не надламывается с мокрым, тихим хрустом — от этой силы и уверенности начисто сносит крышу, и Луис, поднимая веки и заглядывая в идентичные сизые глаза, просит.

Больше.

Сильнее.

— Сильнее, — шепчет Луис и шумно, рвано выдыхает ему в рот, почувствовав, как большой палец больно упирается в ямку под подбородком. — Сожми меня сильнее.

Боль прорезается, принося мерзкое, жгущее, невыносимое и сладкое чувство недостаточности. Незаполненности. Неполноценности. Луис хватает распахнутым ртом воздух, пытаясь наглотаться и заполнить горящие огнём лёгкие, и ловит распахнутыми глазами жуткий, кошмарный образ — собственное лицо, искажённое злой, лишённой всего человеческого улыбкой. Тупые белые зубы в оскале, чудовище кусает его за щёку, прокусывает кожу, слизывает языком красное и тянется за поцелуем — соль, металл, горечь. Двойник тянет безвольное тело на себя, рвёт когтями: острые, вспарывают, причиняют боль —

или это только кажется, он же гладит, вычерчивает пальцами, ласкает, проводит по бокам, по лицу, по груди, ласкает, успокаивает, проникает под кожу, расходится по венам вместе с кровью, устремляется к сердцу и захватывает его

— раздирая бёдра и крепко сжимая в объятиях, закидывает на себя его ноги и вжимает в стену.

И он падает.

Больно.

Не больно.

Сильнее.

— Сильнее!

Боль прорезается сильнее, и Луис не слышит своего тихого шёпота, утонувшего в хлещущем дожде и шумном дыхании у своего уха; кирпичная стена врезается в поясницу, саднит, царапает и натирает, сдирает кожу, горячо и больно — везде горячо и больно. Двойник удерживает его между стеной и своим собственным телом, двигая бёдрами туда и обратно восхитительно медленно, и Луис, силясь вдохнуть и выстонать из себя всё это — стыд, похоть, ненависть, отвращение, ярость, злобу, наслаждение, любовь — способен лишь неотрывно смотреть в глаза и тонуть.

Серо-синие.

Сизые. Свои собственные.

Мерзость.

И ему хочется. Больше, глубже, сильнее. Разодранной спины, бёдер в соцветиях синяков, вырванных из глотки хриплых стонов и восторга пополам с ужасом от происходящего и диким, всепоглощающим отвращением к себе и тому, что он делает с самим собой. Обволакивающая, анестезирующая чёрная масса из эмоций, ощущений и пустоты накрывает густым, вязким, горячим потоком, врывается в него, просачивается через поры и заполняет до краёв, движется внутри него дальше и рвёт мышцы, сосуды и клетки, находит путь через кости и врывается в самую глубину, в чёрную изнанку, выворачивает, выгрызает, выжирает изнутри, и Луис хочет захлебнуться в нём, утонуть в самом себе, уйти на дно — распахивает губы, подаётся к нему и, тихо-тихо, едва различимо в насыщенном дождевом шуме, шепчет — ещё, ещё и ещё, сильнее, не останавливайся, медленнее, ещё медленнее, сделай это медленно.

Задуши.

— Задуши меня.

Господи боже.

Мерзость.

Хватка на горле усиливается, двойник уверенно вдавливает пальцы в шею — до боли и синяков, отрезая необходимый воздух, и кожа горит под пальцами, вспыхивает огнём сверхновых, горит и горит вместе с изнывающим, истекающим смазкой членом, пустыми лёгкими и такой восхитительно пустой головой.

Ему нужно ещё.

Совсем немного.

Чуть больше.

— Ещё.

Луис не слышит сам себя, не слышит стонов и шумного дыхания — всё восприятие сосредотачивается на редких глотках воздуха, тупой, расплавляющей, тянущей боли и болезненном наслаждении, скручивающем всё существо в тугой горячий узел и напрочь глушащем остальные ощущения; Луис беспорядочно и слепо шарит руками по его одежде, пробирается под неё и гладит гладит гладит, щиплет, царапает, стискивает, и чувствуя, как начинает откидываться в затягивающую чёрную пустоту — резко вцепляется в бока и рывком тянет на себя. Сильнее, глубже, больше, ему это нужно —

ему нужно это, он отчаянно этого желает, больше, больше, ещё больше, сильнее же, ну

— вытрахать из него все мысли, выебать из него всю боль и страх, выбить из него весь воздух вместе с бесполезной, никому не нужной жизнью — на секунды, на минуты, хоть на сколько-нибудь, чтобы не раздавливало, не погребало под собой и не раздирало изнутри чувство ненависти к себе и вины — сильнее, глубже, ну же! В чёрном тумане проступает искажённое от экстаза лицо с распахнутым ртом и закрытыми глазами — он резко разжимает стальную хватку на горле, обхватывая член ладонью и быстро, жёстко, грубо двигая ею, вдалбливается в почти безвольное тело, остервенело двигаясь внутри него — Луис давится хлынувшим в грудь воздухом, дёргается, как от удара и принимает мерзость в себя, раскрываясь и подставляясь под раскалённый хлещущий по его разуму поток эмоций и чувств, и надрывно кричит, пачкая его пальцы и живот семенем.

Господи боже.

Вот так.

Вот так.

Да.

Двойник вжимает в стену, всё ещё удерживаясь в нём, утыкается лицом в шею и облизывает влажную горячую кожу, собирая дождь и пот, пахнущий страхом и мускусом. Луис пытается дышать, одурело вцепившись в дрожащие плечи, жмурится от боли в груди и от растекающегося по телу наслаждения, делающего таким тяжёлым, безвольным и податливым. Дождь хлещет по асфальту, порождая холодные потоки синего, чёрного и ртутно-золотого. И никакого стыда. Ни ненужных мыслей. Ни сомнений, тревоги или страха. Ни ощущения вопиющей неприемлемости происходящего.

Лишь прекрасная, всеобъемлющая, восхитительная обволакивающая тишина.

— Дыши, — шепчет он, поднимая к Луису лицо и прижимаясь раскрытыми губами к щеке. — Вот так. Дыши, мой хороший.

Луис часто кивает и дышит — двойник гладит по мокрым волосам, задевает пальцами висок, ведёт подушечками по коже, и от этого контрастного, непривычного проявления нежности в солнечном сплетении всё стягивается ещё туже в пульсирующий, живой сгусток тепла. Да. Вот так. Да. Проведи нежнее. Он подчиняется, поглаживая тёплой ладонью его щёку, затем слегка отстраняется и заглядывает Луису в глаза, чёрные зрачки которых перекрывают нахрен сизые радужки.

— Что мы вообще друг с другом делаем… — Луис склоняет голову и упирается мокрым лбом в его лоб.

Тишина разрастается с каждым мгновением утихающего дождя, её нарушают лишь их сбитое, рваное шумное дыхание и перезвон ветерка где-то вдалеке. Мир проступает из мокрой синевы чёрными и графитно-серыми очертаниями, и перед тем, как весь этот ненормальный конструкт из города, чужих жизней, движения и воздуха окончательно воплощается в реальность, двойник покидает его тело, помогает встать на ноги и крепко целует в искусанные горячие губы.

— Занимаемся любовью, — усмехается он, напоследок гладит по щеке и разжимает объятия.

И Луис падает.