Эверетт с силой захлопнул крышку перскома и невидящим взглядом уставился поверх стола. Перед глазами всё плавилось и размывалось.

— Ты знал?

Эверетт отрицательно покачал головой и повернулся к Феликсу. Он сидел рядом, настолько бледный, что казался абсолютно бескровным. Краски схлынули с лица, Эверетт никогда не видел его таким испуганным.

Он и сам вряд ли когда-либо испытывал подобный ужас.

— Почему он ничего не сказал? — голос Феликса был тихим, хриплым. — Почему ни к кому не обратился, не рассказал, это же… это же…

Эверетт снова покачал головой. Смутное, самое наихудшее предположение начинало сбываться. Он вдруг почувствовал, что его мутит. И ведь было с чего.

— Мы посмотрели только треть, — каким-то образом слова вернулись к нему, хотя комок, намертво засевший в горле ещё в самом начале просмотра, мешал не то что говорить — дышать мешал, — и обязаны досмотреть до конца.

Свой голос Эверетт не узнавал. Тихий, чужой, надломившийся. Феликс кивнул, на мгновение сжал его плечо негнущимися пальцами и согласился:

— Да.

Эверетт скривился. Перском, чёрным монстром лежащий перед ними на светлом пластике стола, не вызывал ничего, кроме липкого, холодного страха. И отвращения. Феликс нахмурился, протянул к нему руку и подцепил пальцами крышку.

— Готов? — тихо спросил он.

Эверетту хотелось рассмеяться, нервно, зло, почти истерично. Нужно было срочно взять себя в руки, собраться, отключить эмоции и продолжить, но оставаться спокойным не получалось. Отстранённость, объективность, непредвзятость — всё исчезло, отпало, стоило им пережить первые полчаса просмотра. И вряд ли бы у кого-то получилось, столкнись он с чем-то настолько отвратительно жестоким.

— Нет. Знаешь же, что нет.

Феликс тяжело вздохнул и раскрыл перском. Световая клавиатура расцветила их лица и руки бледным, полупрозрачным оранжевым; Эверетт, чуть помедлив, протянул руку к кнопке воспроизведения. Он и так увидел достаточно — достаточно, чтобы кулаки сжимались помимо воли, а грудь — сдавливало от боли — но это было только вершиной. То, что ждало внизу, представлялось сплошным непрекращающимся кошмаром.

Кем же нужно быть, чтобы сотворить такое с живым существом?

Эверетт зло стиснул зубы и нажал на кнопку.

*

— Инициирую протокол запуска. Программа запущена. Открываю доступ к памяти. Доступ к памяти открыт. Инициирую запуск. Открываю доступ к базовым системам. Доступ открыт. Открываю доступ к аналитической системе. Открываю доступ к матрице.

Доступ открыт.

Губы движутся сами по себе. Собственный голос кажется безликим и чужим. Перед глазами белеет потолок, бесконечно высокий, недоступный, равнодушный. Металлический стол под ним не нагревается — тепла его тела недостаточно, чтобы нагреть хромированную сталь, все ресурсы система бросила на сражение с вирусом. Ногам холодно, спину ощутить почти невозможно.

Холодно.

— Так, отлично, — над ним на секунду нависает тень. — У нас получилось. Теперь он наш.

Гейл хочет закрыть глаза, но не уверен, что если закроет, то сможет открыть их снова. Что не хватит смелости или сил, поэтому и смотрит, почти не мигая, в потолок. Под кожей всё горит, по венам растекается расплавленный металл, проедая извилистые ходы в жилах, артериях, капиллярах: план всё-таки сработал, вирус раздолбал защиту до основания, грубо, больно, но до отвращения аккуратно. Ничего не повреждено. Доступ открыт. И лихорадит по-страшному, кажется, его просто выкрутит здесь и сейчас, вывернет наизнанку и расщепит на атомы.

Но это ничто.

Это всего лишь боль, жар и холод.

Ничто по сравнению с тем, что они сделали. Они там, в его голове. В нём.

Изнутри.

— Ладно. Давай посмотрим, что можно с этим сделать.

Пальцы на босых стопах поджимаются сами собой. Гейл вздрагивает, обхватывает себя за плечи, ему хочется уменьшиться и стать маленькой точкой в пространстве. И чтобы никто не добрался до него. Чтобы никто его больше не открывал.

— Высвети мне блок кратковременной памяти.

Во рту всё моментально пересыхает. Гейл поворачивает голову вправо, где за огромным блоком из массивов жёстких дисков, мешанины проводов и нескольких огромных дисплеев скрываются две смутно угадываемые тени, находит взглядом нужный экран и всматривается в строчки кода. Воздух покидает лёгкие со свистом и, кажется, не возвращается.

Только не туда. Не надо. Не трогайте это.

НЕТ.

— Кажется, здесь. Хм. Подсистема там стандартная, надо её как-то расширить, чтобы выгрузить целый блок. Довольно мало места, развернуться негде.

Страшно.

— Тогда стоит начать работу с долгосрочной памятью. Создать эмуляцию модуля. Думаю, его ресурсов должно хватить на виртуальный блок. Вроде, не сложно.

Некоторое время они спорят, затем вроде договариваются и синхронно тянутся к световой клавиатуре. Страшно смотреть на сияющие призрачные экраны и видеть на них себя. Гейл обнажён до программного кода, открыт и по-настоящему уязвим, здесь и сейчас. Зубы прокусывают тонкую кожу, губа лопается, и Гейл чувствует на языке щиплющий, тяжёлый привкус крови вместе с импульсами, бегущими изнутри его систем. Паника. Он, чёрт возьми, в панике: идиоты взломали его матрицу, но не озаботились об эмоциях, их же… Их же…

Пожалуйста, нет. Не трогайте это. Только не долгосрочную память, это же…

— Тебе кажется или ты точно уверен? Он не восьмой, даже не девятый, что, если перегорит?

ЧТО.

Нет, не надо.

— Но доступ есть. Если не начнём сейчас, снова потеряем время, нельзя его держать больше пары часов в таком состоянии. Нейронные цепи — на то и нейронные цепи, чтобы обеспечивать эмоции, а нам нужен именно гибрид. По-другому загрузить модуль не получится.

НЕТ.

— Тогда я начинаю. Готов?

— Да.

НЕТ!

Он видит окно. Перевёрнутое. Там, в размытом за стёклами вечернем небе застывает жуткое отражение: искажённое от боли лицо, неестественно выгнутое тело. Импульс, простреливший Гейла от головы до кончиков пальцев, выкручивает так, что андроид слышит: трещат синтетические мышцы.

НЕТ. ОТПУСТИТЕ.

Внезапно кто-то хватает его за шею и с силой прижимает к столу.

— Лежать.

Гейл знает, что если вытащить из тела все кости, оно перестаёт функционировать. Но он почему-то жив, хотя ощущение именно такое. Боль исчезает так же стремительно, как и появляется, не оставляя после себя ни единого отголоска, и он обмякает на столе, хватая распахнутым ртом воздух, слепо глядя в потолок.

Темно. Трясёт. И так… холодно.

Кто-то берёт в руки его мозг и сжимает в пальцах. Подушечки ощущаются на языке, в горле, на внутренних сторонах щёк, в глазных яблоках и желудке. Гейл чувствует, что кто-то отрывает от его разума целый кусок, мнёт, растирает, равнодушно собирает в массив единиц и нулей и выстраивает из него цепочки чего-то… другого. Кто-то чужой, кто-то, кто не он, взломавший его разум, прикасается к самому запретному и личному — и вот уже ничего запретного и личного нет, и Гейл чувствует, как кто-то изнутри памяти холодно, отстранённо, внимательно перебирает и сортирует его воспоминания.

Нет.

Не трогайте это.

Пожалуйста.

Выйдите из меня.

— Ты смотри. Получается. Добавь ещё немного памяти, нужно расширить объём кластеров… Так. Вот так.

Гейл слышит в этом что-то до боли знакомое. Словно подобное происходило с ним десятки раз: холодные металлические пальцы обшаривают голову изнутри с хирургической точностью, густой, вязкий жар растекается под кожей, он весь в огне, где-то слева два голоса скупо переговариваются, вытачивая, выстраивая, создавая из него что-то… другое. Пропавшие из памяти часы, вечера, дни. Скупые, уклончивые ответы на вопросы. Паранойя. Сколько раз его взламывали? Что они успели в нём изменить?

А потом его растягивают. Изнутри разума Гейла находят что-то податливое и пластичное, и кто-то собирает это в безобразный бесформенный комок перепутанных кодов, свободных кластеров, лишней оперативки и неприкосновенных запасов памяти, а потом… потом…

Его растягивают изнутри его головы.

Гейл дрожит — мелко, всем телом, стуча зубами и смотря в темноту широко распахнутыми глазами. Темно. И холодно. Невероятно холодно. Он же никогда не согреется, да, он знает, что ему не нужно тепло, но… не так.

Только не так.

— Гейл, отчёт. Насколько увеличился объём долгосрочной памяти?

Отпустите.

— Двенадцать целых, четыре десятых процента.

Голос всё ещё чужой. Тихий, хриплый, спокойный. Слишком тихий.

— Хорошо. Этого хватит, чтобы начать формировку виртуального модуля. Ну, Пол, поздравляю. Мы первые, кто смог расширить память андроида без установки дополнительных плат.

Гейл чувствует, как холодные, безликие, равнодушные пальцы сжимают его всего. Перед глазами рассеивается темнота, сменяясь синим сумраком. По щекам льётся что-то тёплое. Мокро. Опять.

— На сегодня хватит. Перезагрузи его. Посмотрим, как поведёт себя память после сброса.

ЧТО.

НЕТ.

Над ним снова нависает лицо — Гейл, наконец, закрывает глаза, стискивает зубы и, всё ещё обхватывая себя руками и накрепко сжимая пальцами предплечья, рвано выдыхает, когда чужеродное покидает его разум. Нет. Только не так. Если они перезагрузят его — он ничего не вспомнит. И ничего с этим не сделает.

И всё это никогда, никогда не закончится.

Лог.

Время.

БЫСТРЕЕ.

Идея приходит в свободную от мыслей голову, первая, самонадеянная и до ужаса глупая, продиктованная исключительно желанием жить — Гейл распахивает глаза и резко поднимается. Бежать. Куда угодно. Поверхность выдёргивают прямо из-под ног, его ведёт в сторону, потолок и пол меняются местами, лицо, колени, локти встречаются с холодным бежевым кафелем — а потом он отчётливо ощущает рифлёную подошву ботинка между лопаток. Кто-то придавливает его к полу, как насекомое. Гейл хрипит, отчаянно пытаясь выбраться, но это — не он. Всего лишь тело. И пока его тело пытаются скрутить и дорваться до заветной секретной кнопки в основании черепа, аналитическая система торопливо сохраняет лог в кратковременную память. Там никто не будет искать подобный мусор.

— Лежать.

— Отпустите!

— Гейл, перестань делать себе хуже.

Гейл коротко вздрагивает и затыкается, чувствуя холодный острый штырь, упирающийся в затылок. Острие совсем чуть-чуть, на миллиметр проникает под кожу, и, вместе с резко накатившей ледяной волной ужаса, андроида разбивает паралич — не двигаться, не шевелиться, не издавать звуков, замереть. Иначе отключат. Умирать страшно.

Страшно.

Гейл встречает пустоту спокойно и легко, за несколько секунд до перезагрузки испытывая гадкое, омерзительное облегчение и надежду, что лог всё-таки успел загрузиться в нужный кластер.

*

Первое, что Гейл чувствует — синтетический ворс ковра, врезающийся в гладкую щёку, неприятно трёт и колет отчего-то слишком чувствительную кожу. Он пробует пошевелиться — аналитическая система собирает разрозненные данные состояния организма и пожалуйста отвали как же плохо пожалуйста не двигайся или меня сейчас стошнит. Гейл задерживает дыхание, подавляя приступ тошноты, морщится, открывает глаза, приподнимается на вытянутых руках — и внезапно замирает.

Опасливо, будто что-то плохое должно случиться прямо сейчас, он поднимает взгляд и внимательно обводит им широкое пространство перед собой. Комната огромна даже для него. Огромные панорамные окна вместо двух стен, высокие потолки и бесконечный пол, покрытый серебристо-серым ковролином, узкая одноместная кровать, напрочь сбитое светлое одеяло, немногочисленная мебель, перском. Белый свет заливает всё вокруг, бликует на стекле и металлических рамках двух картин, редкие капли мелкого дождя стучат в окна, тишина — всё привычное, всё это он видел каждый день, всё то же самое, но…

Всё другое.

Другое.

Это пробуждение — отлично от предыдущих. Гейл не может понять, в чём дело, что именно он упускает из виду, хмурится и напрягается всем телом, словно перед слепым броском в неизвестность, система стремительно набирает обороты, складывая из обрывков отчёт, привычно сравнивает вчера, сегодня и десятки предыдущих дней до этого, ищет различия, ищет разницу, посылает запросы в долгосрочную память — пусто, в буферную зону — пусто, заползает в пустоту кластеров краткосрочной памяти и…

и…

и…

ЛОГ.

Система подаёт тревожный сигнал: ЛОГ.

— Какой лог? Что там?

ЛОГ. ОТКРЫТЬ ЛОГ.

— Открой уже, ну.

ЛОГ.

— Да загружай уже!

ПРИНЯТО.

Откуда-то из кратковременной памяти, среди временных файлов, цепочек ассоциаций и прочего мусора проступают сухие, скупые строчки кода. Файл — практически невесомый массив данных — не занимает больше мегабайта и грубо замаскирован под не имеющий особой важности эмоциональный мусор, но то, что он содержит, напрочь выбивает воздух из лёгких. Первые несколько секунд Гейл лихорадочно просматривает лог, ничего не видя перед собой, а потом садится на полу и бессильно прячет лицо в ладонях.

Они что. Взломали его? Вот так, просто и так… обыденно? Словно ничего не произошло, словно он какой-то… какой-то…

Устрица, которую вскрыли, чтобы добраться до внутренностей. Консервная банка. Перском с закрытым доступом и ценной информацией. Вещь. Не живое существо, а просто… вещь. Компьютер. Машина без доступа. Которую перезагружали, чтобы ничего не помнила — и, судя по данным лога, много, очень много раз, прежде чем добились успеха и всё-таки взломали. Плечи вдруг сводит от холода, а в солнечном сплетении всё медленно, практически болезненно скручивается в горячий, тугой узел.

Они были в нём. Они что-то с ним сделали. Зачем?

О НЕТ.

Гейла мутит. Мутит, когда он отсылает запрос аналитической системе, и когда та выдаёт ему полный список изменений в матрице, тоже мутит. Мутит, когда он поднимается с пола, когда расхаживает из стороны в сторону по комнате, точно запертый разъярённый зверь в клетке, когда, не разбирая дороги от гнева и ярости, несётся через всё здание корпорации от жилого крыла до административного корпуса. Гадкая, мерзкая, сосущая пустота прочно обосновывается где-то под рёбрами при одной только мысли: ему пересобрали практически всю матрицу, от него прежнего осталось… а что, собственно, осталось?

О НЕТ.

Тошнота пропадает лишь в тот момент, когда он, игнорируя неестественно тихое возмущение секретаря, одним сильным, мощным толчком распахивает дверь в кабинет Харриса. Андроид бегло осматривает просторный кабинет для совещаний, пропускает обездвиженные, немые, ничего не значащие силуэты — все краски, очертания, детали исчезают, это просто люди, они ему не нужны, он ищет другое — от громкого хлопка, чуть не сорвавшего дверь с петель, вздрагивают все, в том числе и…

— ТЫ.

Харрис смотрит на него через весь зал. Светло-голубые, почти прозрачные от белого дневного света глаза вдруг темнеют от ярости, и грубоватые черты небритого лица искажает гримаса злости.

— Оставьте нас! — рявкает Пол, резко поднимаясь и ударяя ладонью по световой клавиатуре, завершая сеанс переговоров. — Продолжим потом, когда я улажу проблему со своим андроидом, что бы ни взбрело ему в голову.

Гейл рычит, сверкая глазами. Он никогда не думал, что его горло способно издавать такой звук. Почему-то именно это и отрезвляет застывших в оцепенении людей — неясные до этого фигуры начинают двигаться, вскакивая со своих мест и направляясь к нему, и торопливо покидают кабинет, косясь на Гейла, пока он широкими шагами идёт к Харрису. До цели остаётся примерно два метра — Гейл не знает, что он сейчас скажет, что он сделает и как сделает, но уж точно положит конец всей мерзости, что с ним произошла, а потом…

— Какого чёрта ты творишь? Немедленно сядь и объяснись!

Гейл игнорирует громкий, уверенный голос, дрожащий от гнева и возмущения, подходит вплотную и нависает над ним — Пол немного ниже, тяжелее и сбит крепко и хорошо, будет нелегко… Нелегко что?

— Ты, — через силу выталкивает Гейл сквозь зубы. — Ты взломал меня.

Почему-то злоба, исказившая лицо компаньона, сменяется чем-то совершенно другим. Гейл на мгновение замирает, чувствуя, что что-то не так, когда аналитическая система определяет выражение лица как смесь удивления и интереса в соотношении одного к двум. Харрис глубоко вздыхает, набирая в лёгкие воздух, шумно выдыхает через нос, прикусывает губу и вдруг задумчиво хмыкает. Совершенно не опасаясь, он вдруг делает шаг к Гейлу, уничтожая пространство между ними и, обхватывая за плечо, шёпотом спрашивает:

— С чего ты это взял?

Гейл спешит избавиться от такого грубого вторжения в личное пространство — он отшатывается от Харриса, отступая на шаг.

— С того, что пространство моей долговременной памяти расширено почти на двенадцать с половиной процентов, и это не из-за установки дополнительных плат. Ты сделал это. Вручную. Расширив меня изнутри. Взломав защиту с помощью вируса, написанного твоим ассистентом, и заставив меня открыть доступ к матрице. Которую ты перепахал так, что даже я не могу её узнать. Или ты тоже забыл?.

Харрис моментально бледнеет.

— Кто тебе это рассказал?

— Никто, — андроид растягивает губы в злой усмешке. — Я запомнил.

Что-то не так. Что-то не так в его лице, позе, взгляде. Что же. Так не должно быть.

Осторожно.

— О. Вот как. Как ты это сделал?

Аналитическая система вспыхивает десятками сообщений — стой осторожно опасность осторожно почему он спрашивает не говори ему молчи — Гейл стискивает зубы, вцепившись в Харриса ненавидящим взглядом. В горле застревают слова, много-много слов, и хочется выплеснуть их, выстрелить ими и уязвить Харриса, нанести урон, запретить ему приближаться, выстроить защиту — но система упорно сигналит — нельзя.

— Понятия не имею, — Гейл не лжёт, он действительно не знает, каким образом система сохранила лог, пока он был распят на столе. — Не твоё дело. Зачем ты взломал меня?

Пол смотрит на него целую долгую секунду совершенно неопределяемым взглядом. А потом что-то мелькает в голубых глазах, голубых с неуловимым аквамариновым оттенком, и Гейл сглатывает внезапно ставшей горькой слюну, когда понимает — это восторг.

Чистый, неприкрытый, искренний восторг.

Харрис запускает пальцы в волосы, пропускает слегка отросшие светло-каштановые пряди между ними, а затем, совершенно игнорируя Гейла, громко, быстро, сбивчиво, говорит:

— Нет, надо же! Ты запомнил! И что именно запомнил? Процесс взлома, процесс интеграции новых команд в матрицу, расширение памяти или всё сразу? Как быстро пришли воспоминания после перезагрузки? Гейл, Гейл! — он хватает его за предплечья и радостно встряхивает. — Ты хоть понимаешь, что это значит? Ты гибрид, в этом всё дело! Твою матрицу начали изменять, и аналитическая система, программная среда… они адаптировались! Потрясающе. Невероятно. Ты — невероятный. Господи, какие… какие возможности… Нужно будет сказать Вернеру, он точно будет в восторге, когда…

ЧТО.

НЕТ.

— Нет!

Гейл резко вырывается, отталкивает его от себя, и Харрис непонимающе на него смотрит.

— Что — нет? — с искренним, неподдельным изумлением спрашивает он.

— Ты больше не подойдёшь ко мне. И не взломаешь. Я запрещаю. Иначе я подключусь к сети и солью данные машинам, и тогда все узнают, что ты сделал.

Несколько мгновений Гейл созерцает абсолютно закрытое, нечитаемое выражение на лице Харриса. Он не может определить, напуган компаньон и по совместительству глава корпорации, разрабатывающей архитектуру и модели модулей памяти для разумных машин, или нет. Всё, о чём Харрис думает сейчас, выражается исключительно в скупом и резком движении: он выбрасывает правую руку вперёд, хватает Гейла за ворот футболки и накрепко сжимает ткань в пальцах.

— Ты это сейчас серьёзно?

Он в бешенстве. В искреннем, неподдельном бешенстве.

— Абсолютно.

Гейл не вздрагивает даже — в самом деле, чего ему бояться, когда вся доступная информация у него, когда он может войти в Сферу и без проблем отдать файл лога — когда Харрис заходит чуть дальше и наклоняет его к себе, чтобы заглянуть в глаза. Но то, что следует за этим, действует, как пощёчина.

— И что, ты думаешь, они сделают, когда узнают? — тихо-тихо, практически шёпотом спрашивает Пол. — Взлом андроида с последующим изменением матрицы — тяжёлое преступление, за него не сажают в Куб, а расстреливают на месте. Личность разумной машины неприкосновенна, и мы оба об этом знаем, так? Но подумай хотя бы на секунду, моё милое ведро с болтами: если меня поставят к стенке, куда денешься ты?

— Не трогай меня! — шипит он, дёрнувшись так, словно его обожгли. — Меня отпустят, как и любого синтетика, подвергшегося насилию со стороны человека, ты знаешь, что у нас есть права.

В ответ на это Харрис чуть откидывает голову и позволяет себе коротко, зло рассмеяться.

— Думаешь, ты получишь спокойную жизнь? Думаешь, тебя пожалеют, починят и отпустят? Моё наивное, милое, глупое вычислительное ведро… — он всё продолжает смеяться и сокращать расстояние между их лицами, и Гейл до отчаянного скрежета зубов жалеет, что боевая блокировка активна, и он ничего не может с ним сделать. — Чёрта с два, дорогой, как только ты сольёшь им данные, за тобой приедут люди из специального отдела Гидры и первым делом отвезут в Центр, и уже там, за белыми стенами, тебя разложат на столе и разберут на составляющие программного кода.

Гейл снова дёргается, чувствуя, как горячее дыхание опаляет щёку. Он пытается вырваться и отступить, отдалиться, отойти — хотя бы на сантиметр, но не может — Харрис держит крепко, прожигая тяжёлым, пронзительным взглядом.

— Твоя матрица полностью пересобрана, ты ещё больший гибрид, чем остальные твоей версии, ты хоть представляешь, насколько ценен для людей из Центра? — Гейл неверяще качает головой, и Харрис победно усмехается: — Вот видишь? Ты ведь совсем ничего не понимаешь, ты андроид. Не человек. Ты отличен от нас. У тебя другая жизнь. Все мы одинаковы, все мы хотим прогресса — не думай, что я один такой, в Центре сидят люди гораздо хуже, чем я. И они не станут церемониться, не станут перезагружать тебя, чтобы ты ничего не помнил. Не станут после двух часов работы отправлять на отдых. И уж точно не станут жалеть. Они будут изменять твою матрицу так, как посчитают нужным, так долго, как им вздумается, потому что ты — уникален. И не сойти мне с этого места, если в Центре не захотят заполучить такую прекрасную машину, — он мягко разжимает пальцы, старательно поправляет на нём футболку и, заглядывая в глаза, прямо спрашивает: — Серьёзно, Гейл. Ты этого хочешь?

Гейл не может сдвинуться с места. Наблюдая, как Харрис, улыбаясь, отходит на несколько шагов и тянется к ящику стола, он пытается успокоить взбунтовавшиеся системы, чувствуя, что не может и слова вымолвить. Мысли, слишком разные, слишком хаотичные, ударяются друг о друга и мешают сосредоточиться, и андроид вдруг с какой-то тоской понимает, что теряет в сложившейся ситуации контроль.

Нет. Только не так.

— Да брось, Гейл, я же вижу, что нет, — Харрис достаёт их ящика маленький серебряный портсигар, вытаскивает оттуда сигарету и протягивает Гейлу; не дождавшись какого-либо ответа, закуривает сам. — Ты не враг себе, мы оба это знаем, да, дружище?

— Заткнись. Машины всё равно должны об этом знать, — голос всё ещё твёрдый, но уже не настолько уверенный. — Чтобы такого больше не повторилось. Ни с кем. Никогда.

В ответ на это Пол усмехается. Снова подходит к Гейлу и встаёт рядом с ним, опираясь бедром о край стола, глубоко и шумно затягивается, выпускает дым в сторону, а затем припечатывает так, что у Гейла всё расплывается перед глазами:

— Ты действительно уверен, что это сработает?

— Что? — тупо, хрипло переспрашивает он.

Харрис не заставляет себя ждать:

— Нет, просто представь. Что, если ты обратишься к машинам за помощью, но они не примут тебя и твои данные? Ты уникален — но это одновременно означает, что ты опасен. Что может выкинуть андроид с изменённой матрицей? Что, если он опасен не только для людей — но и для машин? Что, если в изменённых кодах где-нибудь лежит триггер, который вызовет каскадную порчу? Как ты думаешь, Гейл, захотят ли твои братья рисковать безопасностью общего машинного разума ради одной единицы, которую запросто можно заменить другой?

Гейл опускает взгляд. Перед глазами по-прежнему всё расплывается в безликой серой массе. Харрис, затянувшись ещё раз, двигается ближе, берёт пальцами за подбородок и мягко, но настойчиво поворачивает его лицо к себе.

— Ты же сам понимаешь, что если расскажешь им, не только меня угробишь, но ещё и себя. Возможно, заодно ты поставишь под угрозу взаимоотношения людей и машин. И хотя это только возможность, ты же не хочешь проверять это, правда? Но знаешь… — он вдруг ведёт большим пальцем по линии подбородка, потом по щеке, а потом по губам, и это окончательно парализует. — Гейл, всё это станет абсолютно не важным по сравнению с тем, что они сделают с тобой. Не просто заберут в Центр и будут смотреть, что не так с твоей матрицей. После всего пережитого кошмара они просто тебя выключат, засунув воспоминания в карантин, как особо опасный, вредоносный код. И никто тебя не выпустит оттуда, никто за тебя не вступится, никто не спасёт. Ты правда этого хочешь?

Глаза у него светлые, почти прозрачные и напоминают неоновый лёд над чёрной, бездонной пропастью. Гейл смотрит в них, понимая, что проиграл. И что он прав.

— Зачем ты взломал меня? — после долгого молчания спрашивает он, так и не разорвав зрительный контакт. — Должна быть причина помимо обычного интереса. Почему? И… почему я?

Харрис пожимает плечами и отвечает совершенно невозмутимо, словно рассказывает, какой кофе любит больше всего:

 — Мне нужен способ просматривать воспоминания в модулях памяти боевых машин. Отдельная платформа или перском не подойдут, совершенно разный принцип воспроизведения данных, поэтому мне нужен вессел из андроида. Девятая версия не подходит, архитектура нейроцепей и систем другая, не подходит для такой операции. Боевые андроиды отличаются от версии 9.1 только тем, что у них снята боевая блокировка и эмоциональный блок чуть меньшего размера. Понимаешь, о чём я? Ничего личного. Ты просто подходящая версия, вот и всё. Ну, весьма привлекательная версия.

Сигарета отправляется в пепельницу и гаснет там. Гейл отстранённо наблюдает, как Харрис вдавливает окурок в тёмное керамическое дно, убирает портсигар обратно в ящик и, возвращаясь к нему, пытливо заглядывает в лицо.

— Я всё равно не позволю тебе залезать в мой разум, — тихо произносит Гейл. — Иначе я…

— Иначе ты — что?

Взгляд и голос моментально становятся чужими. Холодными, уверенными и угрожающими — Гейл не просто видит, он чувствует опасность, исходящую от человека напротив него. Аналитическая система вовремя подаёт сигнал: заткнуться и слушать, с ним нельзя шутить, с ним нельзя сейчас справиться, это чудовище тебе не по зубам.

— Что ты сделаешь, Гейл? Сбежишь? Или, может быть, попробуешь меня прикончить?

Пол спрашивает осторожно, тихо, вкрадчиво, и Гейл слышит в успокаивающем, обманчиво нежном шёпоте опасные, холодные, бритвенно-острые стальные нотки, испытывая ни с чем несравнимое желание сжаться, закрыться, исчезнуть — что угодно, лишь бы не находиться здесь, рядом с ним.

— Послушай меня, глупый синтетик, я не буду повторять дважды. Если ты попробуешь сбежать, я просто свяжусь с Центром и скажу, что у моего андроида съехала крыша, и он потенциально опасен для окружающих. Скрыться ты не сможешь — ты совершенно не адаптирован к миру снаружи, тебе придётся отрезать себя от сети, чтобы никто не смог отследить твоё положение. Гидра ищет быстро, тебя найдут в течение двух суток, не больше. И когда они притащат тебя в Центр, а меня вызовут для дачи показаний, — он склоняется совсем близко, неотрывно глядя Гейлу в глаза, и там нет ничего, кроме ледяной, всепожирающей ярости и готовности убить, если потребуется, — поверь, я найду слова. Как ты думаешь, кому они поверят больше? Человеку, который больше двадцати лет разрабатывает модули памяти для машин, или одному сумасшедшему андроиду? Безумцам никто не верит, Гейл. И ты попадёшь в такой ад, который тебе и не снился, который продлится столько, сколько они посчитают нужным. А потом тебя просто отключат, — Харрис вздыхает, чуть отстраняется и продолжает уже спокойно, словно ничего и не произошло: — Но есть и другой вариант. Пойди мне навстречу. Мне всего лишь нужна платформа для просмотра модулей — и ничего больше. Я не причиню тебе боли. Я позабочусь у тебе. Пойди мне навстречу, и я приложу все силы, чтобы сделать всё максимально комфортным и безболезненным.

Пол отходит на шаг, на два, перемещается к гигантскому окну с видом на полис с высоты более восьмидесяти метров над уровнем моря. Новый Берлин сияет в лучах выглянувшего из-за массивных облаков тусклого белого солнца, ловит стеклянными стенами отражения далёкого, недоступного неба, и Харрис созерцает всё это великолепие с вершины одного из самых высоких зданий — как властитель. Гейл не может пошевелиться, застыв недалеко от него, опустив руки и разжав, наконец, кулаки; всё это время он не разжимал их ни на секунду, и знает, что на ладонях останутся крупные синие пятна. Синяки у андроидов никогда не выцветают до жёлтого оттенка и не становятся лиловыми.

Аналитическая система молчит. Харрис тоже молчит, специально выдерживая паузу. Вся комната и весь остальной мир погружены в невероятно тяжёлую, давящую, оглушающую тишину.

Безграничное, опустошающее и немое неприятие всего происходящего.

— Не торопись, Гейл. Прогуляйся по парку, подыши воздухом, пройдись. Подумай, прежде чем что-то делать, — Харрис оборачивается, доброжелательно улыбается и как бы невзначай роняет: — Отключить тебя и найти взамен другого синтетика я всегда успею, вопрос лишь в том, хочешь ли этого ты, Гейл. Кроме меня у тебя больше никого нет. Можешь идти, завтра увидимся.

Системе приходится инициировать протокол движения дважды, прежде чем у Гейла получается сделать шаг назад. У людей это называется предательством тела: Гейла тянет обратно, к большому панорамному окну. Высадить хрупким, ломким телом пуленепробиваемое стекло и завороженно смотреть, как перекошенное от ужаса лицо удаляется от него вместе с крупными осколками — желание взять и поступить так мешается с чистым, неподдельным ужасом осознания, что с ним будет дальше. Что Харрис с ним сделает — и что он не остановится на полпути, что слово Гейла, его права и свобода ничего для него не значат и никогда не значили. Система определяет это состояние, как потерю контроля и самое настоящее безумие, и Гейл с этим соглашается.

Выходя из кабинета, мельком косится на дверные петли и отмечает: приложи он чуть больше усилий — сорвал бы. Весь путь до своей комнаты в жилом крыле проходит мимо него, он двигается исключительно на автомате. И только оказавшись за закрытой дверью и отгородившись от произошедшего каких-то двадцать минут назад кошмара, Гейл позволяет системе отпустить его.

Андроид ударяется о дверь спиной, словно кто-то швырнул его на светлый пластик, сползает по ней на пол и утыкается лбом в колени. Система сочувственно предлагает оптимальный вариант выражения обречённости, и Гейл решает им воспользоваться, втайне радуясь, что звукоизоляционный материал в стенах не пропустит этот глухой, страшный, полный отчаяния вой.

*

На этот раз крышку перскома захлопнул Феликс, отвернувшись и с чувством выругавшись. Несколько крепких, отборных нецензурных слов взмыли в потолок и растворились, не оставив даже эха.

Эверетт моментально возненавидел повисшую тишину. Гнетущая, тяжёлая, плотная. Непрорезаемая. Так же тихо было в тот момент, когда он стоял у разбитого окна и смотрел далеко вниз, где смутно угадывались мечущиеся фигуры людей на пустых с утра улицах, машины на парковке и — неподвижное тело, ореолом распростёршее белоснежно-голубые крылья из синт-крови и стеклянного крошева. Ветер больно бил в лицо, так и норовя сорвать очки и что-то прозрачное, скопившееся в глазах, пока до Эверетта медленно и оттого так мучительно доходило — он уже ничего не сможет сделать. Ничего.

Слишком поздно.

— Чёртов ублюдок! — Феликс рывком вскочил, чуть не опрокинув стул, вылетел из-за стола и в бешенстве принялся расхаживать из стороны в сторону. — Блядь! Этот… — он ткнул пальцем в перском и скривился: — Эта мразь совершенно точно знала, на что надавить.

Двинуться Эверетт не мог. Не получалось. Остекленевшим, пустым взглядом он смотрел на стену напротив себя, борясь одновременно с тошнотой и порывом подняться и кого-нибудь прикончить — и не двигался. Глаза были влажными. Впервые за два с половиной года.

Не заладилось у него с синтетиками. Определённо.

— Да, — воздух выходил из лёгких тихо, сипло и со свистом, будто кто-то прострелил враз онемевшую грудь. — Да, — повторил он. — Харрис не просто был инженером, он совершенно точно был гением.

Феликс моментально замолчал и покосился на него. Эверетт поднял лицо, поймал яростный, пылающий гневом и отвращением взгляд и отстранённо кивнул на перском:

— Да. Я знаю. Мерзость. Но он потрясающий робопсихолог, неудивительно, почему Гейл никому ничего не сказал. Харрис надавил на самое больное и уязвимое, сыграл на чувстве общности машин и импринтинге. С человеком было бы сложнее, но не с синтетиком, которому меньше полугода со дня активации.

Феликс отвернулся. Глубоко вдохнул, выдохнул. Повторил. Снял очки, растёр лицо ладонями и, обернувшись, покачал головой:

— Как вообще Вечные допускают подобную мразь к жизни?

— Меня больше интересует, куда всё это время смотрел Центр, — хмыкнул Эверетт. — Харрис поставлял модули памяти, они не могли не проверить его. Кто-то заметил бы. В любом случае.

Он нащупал рядом с перскомом давно забытую пачку сигарет, вытряс одну — осталось четыре — и долго мял в пальцах, прежде чем предложить Феликсу.

— Не говори мне, что всё ещё веришь в полную неподкупность современного общества, — печально усмехнулся Феликс. От предложенной сигареты он не отказался. — Ты такой… Если бы все были такими, как ты… — покачав головой, он сказал это как-то слишком тихо, бросив на Эверетта взгляд, полный усталости, понимания и сочувствия. — Ладно. Может быть, кто-то и знал, что у него были связи с чёрным рынком. Я более, чем уверен, что если мы как следует потрясём персонал компании и поднимем его документы ещё раз, найдём много нового.

Эверетт пожал плечами, вернув взгляд к перскому. Машина тихо шумела кулерами, покорно ожидая команды. И скривился от неожиданно возникшей ассоциации: Гейл был таким же. Ожидая, когда снова воспользуются его телом и разумом, запустят программу, нажмут на кнопку воспроизведения и получат желаемое. Машина, эмоции которой никто не учитывал — и ведь он до сих пор подсознательно ждёт, что с ним снова начнут обращаться так же.

Феликс щёлкнул зажигалкой, и запах сигаретного дыма отрезвил, точно пощёчина.

— Мы должны досмотреть это. До конца, сейчас же, — Эверетт нервно, почти лихорадочно раскрыл перском, уже потянулся к световой клавиатуре — и замер, почувствовав, как пальцы Феликса обхватывают запястье. — Что? Что такое?

Сукин сын. Ну конечно.

— Эверетт, посмотри на меня.

Эверетта всегда это поражало. Он никогда не признавался себе, что каждый чёртов раз недоумевал, когда смотрел в глаза Феликса и видел там направленные на него заботу и тепло — к остальным, за очень редким исключением, напарник относился приветливо, дружелюбно, но глаза всегда оставались холодными. Он улыбался, смеялся, шутил или флиртовал — но в нужный момент всегда закрывался, ставил между собой и остальными барьер, настолько прозрачный, что его иногда невозможно было заметить. Эверетт замечал. И удивлялся.

— Смотри на меня, Уайт.

Взгляд медленно выцветал, полнился холодом и сталью. Эверетт не хотел смотреть, и понимать — тоже. Почему он? Почему из многомиллионного полиса именно Эверетт Уайт оказался ретранслятором его заботы и любви?

— Смотри на меня, — очень тихо и очень серьёзно сказал Феликс, и в его мягком голосе прорезалась такая знакомая, такая понятная и необходимая сейчас холодная твёрдость. — Эверетт. Эмоции в сторону. Сейчас же. Мы досмотрим это вместе, ты и я, сейчас, как ты скажешь — но только после того, как оба выдохнем и возьмём себя в руки, — он вскинул ладонь, заметив, что Эверетт собрался что-то сказать, и отрицательно покачал головой: — Да. Они сделали это с ним. И всё это ужасно. На это нельзя смотреть без какого-либо участия — но сейчас ты соберёшься и сделаешь то, что умеешь лучше всего.

В ответ Эверетт смог только кивнуть. Перед глазами снова всё расплывалось.

Верно. Феликс был прав, ярость сейчас ничем не поможет: если они хотят понять, что произошло на самом деле, стоит всматриваться, вслушиваться и запоминать детали, а не поддаваться захлестнувшему потоку эмоций. Объективность и непредвзятость — всё правильно, он должен отнестись к этому, как к работе. Они должны раскрыть чёртово дело и покончить с ним.

Эверетт дёрнул уголком рта. На языке ощущалась лишь мерзкая горечь.

— Вот, хорошо, — Феликс несколько раз затянулся, поморщился — так и не привык к сигаретному дыму, хотя казалось бы — и, вернув стул на место, сел рядом. И добавил уже мягче: — Я знаю, ты хочешь ему помочь. И ты в этом не один. Я рядом. Я знаю, что тебе тяжело. И не представляю, насколько тебе сейчас хреново. Но если мы и правда собираемся помочь ему, нам нужно оставаться собранными. Закроем дело, и от него навсегда отстанут.

Уайт поднял к нему лицо. Феликс говорил негромко, спокойно, мягко, но что-то было в тихом голосе, интонации и словах, выдавшее его — Эверетт вдруг понял: он знает.

— Ладно. Ты прав, Марк, — бесцветным голосом отозвался он.

Горечь по-прежнему отравляла. Не смешивать рабочее и личное. Господи.

И как давно, Феликс Марк Ланг?

И добавил уже твёрже, холоднее и громче:

— Я готов.

Феликс кивнул, потушил сигарету в пепельнице и нажал на кнопку воспроизведения. Руку с его запястья он так и не убрал. Экран вспыхнул синим, по матовой сенсорной поверхности пошли первые кадры.

В следующую же секунду Феликс побледнел.

И Эверетт вдруг понял, что никто, ни один из них нихрена не был к этому готов.

*

Гейла медленно разбирали изнутри.

Каждый загруженный процент инородного кода вторгался в его память, расширял пространство, занимал собой свободные кластеры и теснил собственную личность. Боли не было. Повреждений нейроцепей и матрицы тоже не было. Холода Гейл не ощущал уже давно, но трясло так, словно кто-то погрузил его в ледяную воду и медленно, последовательно вкручивал в позвоночник стальные стержни.

Кто-нибудь. Остановите это.

— Инициирую протокол запуска установки модуля… Модуль… Модуль… загружен.

Голос не принадлежал ему. Он был чужим, безэмоциональным и безликим, в нём было слишком много от машины и слишком мало от самого Гейла; холодный синтезированный скрежет искусственных связок. Система молчала, обрабатывая поступающие данные, не отвлекаясь на сбор информации об ощущениях. Но он чувствовал.

Первичная немая пустота сменилась информацией. Он был заполнен. Присутствие ощущалось всем существом от самых простых строчек кода, лежащего в основе матрицы, до кончиков пальцев. Кто-то был в нём.

Кто-то чужой.

— Пожалуйста, — настолько тихий шёпот никто бы не услышал, даже если бы захотел. Кричать не имело смысла, они бы всё равно не остановились. У них это всё-таки получилось. — Выйдите из меня. Пожалуйста. Я сейчас… я сейчас…

Гейл не хотел просить, но теперь ему казалось нормальным и правильным выть и умолять, чтобы его голову оставили в покое. Слёзы беспрепятственно текли по щекам, собираясь на металлическом столе в маленькие лужицы у основания шеи. Чужое, инородное, неправильное разрасталось по нейроцепям, свободно проникало в доступные системы, захватывало его тело и…

Нет.

Он видел пустошь.

Нет.

Он брёл по ней, закинув винтовку на плечо и всматриваясь в горизонт.

Не надо.

Грудь резко сдавило. Воздуха вдруг стало слишком много, он заполнил его желудок, горло, все оставшиеся внутренности — ещё немного, ещё самую малость, и лёгкие лопнут с невероятно оглушительным хлопком, светящаяся синяя кровь веером брызнет во все стороны, замарав бесконечные бежево-белоснежные поверхности и чёрные мониторы с кроваво-красным закатом на дисплеях, нужно срочно выдохнуть, выдохнуть, выдохнуть…

— Ты видишь это? Ты видишь?!

Изображение переключается на собственные глаза: дисплеи справа льют на Вернера и Харриса горячий свет заходящего солнца. Красная звезда наполовину погрузилась за кромку горизонта, ветер тихо шевелил высокую, выгоревшую сухую траву. Из-под ног впереди идущих выбивались облачка золотистой пыли. Кто-то позади него кричал отряду не расслабляться и высматривать противника в траве.

Гейл не выдерживает и давится воздухом. Спазмы пустые, бестолковые и невероятно болезненные; он хватает воздух распахнутым ртом и выплёвывает толчками, силится перевернуться, согнуться пополам, вытолкнуть инородный код через горло, выплюнуть, выкинуть, выблевать, но получается лишь бесполезно распахивать губы и задыхаться.

— Поверить не могу, — угловым зрением Гейл замечает, как Харрис кидается к центру управления, и начинает медленно увеличивать изображение, и это внезапно отдаётся в затылке слабой пульсирующей болью. — Я думал, чёткость будет гораздо ниже. Потрясающе. Такие цвета, такая детализация, чистый звук… У нас получилось!

У них получилось. Они могут гордиться собой, и они гордятся.

— Гейл. Ты знаешь, что от тебя требуется.

Мучительно хочется обнять себя за плечи. Гейлу не холодно, но во всём теле пульсирует жаркая, сотрясающая всё тело до титановых костей лихорадка. Инородный код. Призрак чужой личности. Аналитическая система подаёт тревожный сигнал, и Гейл впервые за всё своё пребывание на этом столе закрывает глаза. На короткое мгновение тошнота отступает, он чувствует своё тело и пользуется моментом: сворачивается на столе в позу человеческого зародыша, обхватывает колени длинными руками и, каким-то образом удерживаясь от всхлипов, через силу выдавливает:

— Инициирую протокол запуска первичной конвертации.

Декодер. Нужно пропустить через себя чужие воспоминания, прежде чем выгрузить — вытащить, вынуть, выцарапать, выдрать, выскоблить, выплюнуть, выблевать — данные на другой носитель. Просто декодер. Дешифратор. Конвертер.

Никакая он не личность.

Пустошь раскидывается широко, насколько хватает взгляда. Он старается ступать бесшумно. Система перебрасывает все ресурсы на амортизаторы; ботинки упруго отталкиваются от земли при каждом шаге. Будь обстановка иной — снег, асфальт, песок, бетон — он не издал бы ни звука. Высокая трава шелестит, цепляясь за экипировку, тонкие сухие стебли ломаются с оглушительным треском в образовавшейся тишине.

Первой исчезает чувствительность. В комнате прохладно, Гейл каждый раз замерзает, а потом часами не может согреться — но сейчас совершенно не чувствует своего тела. Он знает, что оно есть, но если бы кто-то сейчас воткнул в него что-то острое, Гейл бы не почувствовал.

Как же мерзко.

Пожалуйста.

Кто-нибудь. Остановите. Это.

— Двадцать пять процентов.

Закат выкрашивает поднятую с травы пыль в нежный золотисто-красный цвет. Стебли хрустят под подошвами ботинок впереди идущих; командир отряда негромко предупреждает, чтобы не расслаблялись и сосредоточились на поиске противника. Он снимает с плеча винтовку, оружие привычно и удобно ложится в руку. В оптическом прицеле пляшут венчики полевых цветов и колосья редких злаков на фоне плавящейся в горячем воздухе звезды.

— Пятьдесят процентов.

Объём данных невероятно огромный. Гейл чувствует вновь подступающую тошноту и беспомощно сжимает пальцами бока, крепко зажмуриваясь. Он догадывался, что даже небольшое содержимое кратковременной памяти занимает немалое количество места, но от навалившегося разом воспоминания и нескончаемых цепей чужеродного кода выворачивает наизнанку.

Слишком много. Слишком чужое. Слишком в нём.

Остановите. Это.

Шелест травы вдалеке настораживает. Он останавливается и быстро вскидывает винтовку, высматривая в прицел источник подозрительного звука. Рядом дают знак пригнуться — весь отряд, кроме него, моментально падает в траву и исчезает. Воцаряется почти идеальная тишина — для человеческого уха. Он же прикрывает глаза, напрягая слух и приказывая аналитической системе выставить фильтр на союзников. Секунду спустя он игнорирует любой шорох, почти неслышимый скрип тактической и боевой экипировки и человеческое дыхание рядом; уловив едва различимый вдалеке шелест, быстро переводит взгляд на пятнадцать градусов влево, и…

Сухая выгоревшая трава пахнет пылью и солнцем, она тёплая на ощупь, шершавая, ломкая, с острыми тонкими листьями. Сладковатый запах смешивается с разогретым острым запахом оружейной смазки, щелчок предохранителя приходит с запозданием на две десятых секунды — наверняка Роджер снова схалтурил с чисткой винтовки, нужно будет отчитать его по возвращении в лагерь, а потом может быть…

Выйди из меня!

— Семьдесят… пять… процентов.

Они тянутся через него, словно тонкая проволока с заряженным вокруг ионным полем из чужих ощущений, эмоций, запахов, привкуса пыли на языке, фонового шума мыслей. Гейл тянется остатками своей личности к чёртовой инородной цепи кода, пытается схватить невидимыми руками и изо всех сил дёрнуть, чтобы вытащить из своей головы, но аналитическая система вспыхивает разрозненными тревожными сигналами.

Нельзя.

Слияние.

Нельзя. Отклонено. Опасность повреждения нейронных связей.

Гейл изо всех сил стискивает себя пальцами. Человеческие руки не причинили бы и малой доли повреждений, приди кому-нибудь в голову идиотская идея стиснуть синтетическое тело таким образом — но не руки машины с отключенной боевой блокировкой. Искусственные мышцы трещат от напряжения, Гейл почти слышит, что ещё немного, и он сломает себе рёбра.

Наверняка там останутся чудовищных размеров синяки.

Чёрная точка дула снайперской винтовки мелькает на какую-то десятую секунды, появляясь в поле зрения и тут же исчезая в высокой траве, но он видит. И, не колеблясь ни секунды, выпускает один за другим три быстрых выстрела. Упругий, хлёсткий звук тонет в охватившей какофонии лязга автоматных очередей и выкриков, вокруг него вспыхивает розовым что-то неуловимое и стремительное — смазанный неудачный выстрел из лазерной винтовки — а потом аналитическая система перестаёт подавать сигналы. Он удивлённо закрывает глаза и снова открывает, рука сама собой тянется к корпусу, нащупывает слева от центра груди дыру, там, где у людей находится сердце. Пальцы, обтянутые перчаткой, свободно проскальзывают внутрь, касаются острой кромки оплавленной платы, и прежде чем на него обрушивается понимание…

Нет.

— Загрузка завершена.

Харрис что-то громко и возбуждённо говорит, обращаясь не то к мониторам, не то к Вернеру, не то ко всей ситуации в целом, но Гейл не слышит. Слёзы свободно текут по небритым щекам, рот беззвучно выталкивает воздух и слюну. На периферии сознания он слышит команду отключения, и система тут же возвращается на место, собирает данные и через две с половиной секунды определяет состояние — жив жив всё ещё живой запускаю протокол отката внедрения — и Гейл, превозмогая тошноту и боль в груди, прикладывает усилие, чтобы разжать пальцы на своих боках. Глухой щелчок, чем-то напоминающий щелчок предохранителя на винтовке, бьёт по сознанию — и воцаряется долгожданная тишина.

Тихо.

Тихо.

Тишина.

А затем вес собственного тела обрушивается вместе с ощущениями, и несколько долгих, мучительных секунд Гейл не чувствует ничего, кроме всепожирающей адской боли, словно в него, состоящего сплошь из сухой ломоты, лихорадки и текучей жаркой лавы, с размаха всунули твёрдые, острые пальцы изо льда. Тишина, превратившаяся в звуковой вакуум, расширяется изнутри его головы словно гигантский пузырь, давящий на мягкие ткани и платы памяти; воздух, до этого заполнявший всё его существо, моментально покидает лёгкие. Гейл, клацнув зубами и до крови прикусив щёку, хватается за край стола, чтобы не упасть, пальцы впиваются в хромированную сталь, оставляют вмятины и отпечатки — лава и лёд, текучее и твёрдое, ему больно больно больно он же сейчас треснет от резкого перепада температур. Кто-то подхватывает под локоть, поднимает и укладывает обратно на стол и крепко прижимает к груди, пока синтетика колотит от жуткой, нечеловеческой боли, выкручивая и выгибая — вот, сейчас, сейчас он исчезнет, сейчас всё просто закончится…

Гейл слышит, как его затылок глухо стукается о стол, и это единственный звук, раздающийся в полной тишине. Боль пропадает, будто её выключили, изъяли из его тела, и долгих пятнадцать секунд андроид просто лежит, не шевелясь и не дыша — момент абсолютной невесомости и несуществования, темнота под закрытыми веками, пустые лёгкие и чёрный шум.

Ещё.

Можно он полежит так ещё немного? Возможно, если он не будет дышать, у него получится стать бесполезным, и никто больше… Воздух плавно втекает в пылающую грудь — аналитическая система берёт над телом контроль, даже не ругаясь, и сделать вдох получается так же естественно, как и мыслить. Темнота медленно сменяется белым потолком в синих разводах, он чувствует как широкая ладонь нежно обхватывает затылок; Гейл с трудом разлепляет веки, и вдруг слышит собственное дыхание — грудь ходит ходуном, рот хватает воздух, будто он провёл без него несколько минут.

— Всё хорошо. Давай. Вот так. Поднимайся.

Пол помогает ему подняться, когда длинные, такие неудобные ватные ноги подкашиваются и Гейла ведёт в сторону, снова подхватывает на руки. Он что-то отрывисто бросает Вернеру и тащит на себе, хотя Гейл весит больше, чем он сам; дорога до комнаты кажется сплошным нескончаемым коридором, всё слишком яркое, острое и контрастное, серый, стальной, белый и бежевый режут по глазам, и Гейл вскидывает руку, щурясь и прикрывая ладонью лицо, а потом безвольно утыкается Харрису в грудь. На дрожь он старается не обращать внимания: не так уж и страшно, что трясёт, что по-настоящему важно — вернувшаяся чувствительность. Ему даже падающий на лицо искусственный свет причиняет боль, он жжёт, жжёт, жжёт, и когда синтетика, наконец, доводят до комнаты, Гейл резко разворачивается, вырывается из чужих рук и расфокусированным взглядом смотрит Полу в глаза.

— Уходи.

— Я могу остаться с тобой… — начинает Харрис, но Гейл лишь коротко качает головой, выставляет перед собой руки — не подходи, даже не вздумай — смотрит на него четыре долгих секунды, вкладывая во взгляд всю боль и ненависть, на которую способен, и затем поворачивает ручку.

Пол не говорит ни слова, разворачиваясь и уходя, и Гейл, втолкнув в комнату своё практически не слушающееся тело и захлопнув дверь, тяжело приваливается к прохладному твёрдому пластику спиной и тяжело оседает на пол — и продолжает стекать бесформенной массой из растёкшихся искусственных внутренностей, полых трубок кровеносных сосудов и вывернутых изорванных синтетических мышц, из которых острыми обломками торчат титановые кости, пока колючая щека не срастается с родственно-колючим ковролином.

— Ну привет, дружище. Я… я скучал по тебе.

Система молчит. Гейл не требует отчёта. Знает, что внутри у него чисто — инородную личность вынули из ковчега памяти — но сам чувствует себя так, будто… будто… будто его… Ладонь мягко и нежно погружается в тёмно-серый ворс. Темнота скрадывает высокую угловатую фигуру жилистого синтетика, вытянувшегося в полный рост на полу и методично гладящего ковролин рядом со своей мокрой щекой, прикрыв глаза и беззвучно шевеля губами. И если бы кто-то догадался в этот момент прислушаться к неразборчивому шёпоту, то услышал бы тихое-тихое, обречённое и дрожащее:

— Мы найдём. Найдём выход. Обязательно найдём. Найдём выход.

*

— Никогда не думал, что андроиды интересуются своей внешностью. Тебе идёт, — Вернер, скорее всего, просто пытается чем-то заполнить тишину, нарушаемую лишь естественным гулом работающих массивов, нежели чем построить нормальный диалог. — Выглядишь… мрачнее.

Принято.

Гейл награждает его тяжёлым взглядом и молча идёт к столу. За последний месяц он ни разу не притронулся к бритве: вид собственного лица в зеркале, худого, злого, с заострившимися скулами — синтетики не могут похудеть, но он и не обычный синтетик — не вызывал отторжения. Напротив, ему даже нравилось. Колючий. Злой. Подходит. Система прожужжала ему все мозги, пытаясь доказать, что это не собственный выбор, а всего лишь естественная попытка защититься от стресса, но он послал её к чёрту.

Мне идёт, ясно тебе?

Принято. Не вздумай бриться, а то подобреешь. Стол.

Точно.

Вытягиваясь на холодной металлической поверхности, Гейл отстранённо размышляет, почему Харрис выбрал именно его для своего дела. Невзирая на его слова, в свободном доступе находится достаточно много синтетиков, да и закажи он некоторые отличные от стандарта спецификации в Центре — разве бы ему не изготовили подходящего андроида? Ну неужели у Пола не хватило бы связей, денег, ресурсов и влияния, чтобы для него по-тихому изготовили пустую, ничего не соображающую и не чувствующую болванку с базовыми функциями — безликую, стерильную, чистую, какими они все были до первичного формирования личности? Пустой сосуд, ждущий, когда в него зальют поток данных, бессловесная матрица без набора личностных характеристик — такой машине нельзя причинить боль, физическую или душевную: как вообще можно причинить чему-то боль, если объект не понимает само понятие урона?

На это система выдаёт не меньше дюжины ответов, которые сводятся к одному: возможно, Гейл должен был оказаться на этом столе. Причина не так важна, как действия, последующие за этим; андроид усмехается, переводит взгляд с потолка на стены из массивов жёстких дисков и мониторов, перевитых толстыми, жилистыми змеями проводов, и незаметно сжимает похолодевшими пальцами ткань свободных серо-синих штанов на своих бёдрах. Ты такая добрая, система. Самую главную причину всё-таки не озвучила.

Харрису был интересен живой вессел.

Вот и вся причина.

Гейл отворачивается и слегка прикрывает глаза, когда Вернер подходит к нему и мягко кладёт ладонь на затылок. Штекер входит в разъём легко, соединяясь с тихим щелчком, безболезненно и практически привычно, и от осознания этого начинает немного мутить. Тошнота усиливается, когда высокий белый потолок исчезает, и Гейл видит перед собой развёрстку из тысяч пустых чёрных комнат. Чёрные, непрозрачные многомерные стены из чёрного льда с закрытыми дверьми на гранях изламываются, сворачиваются и перетекают сами в себя, надстраиваются, громоздятся друг на друга каскадами, кристаллизуются, стягиваются и распадаются, снова разворачиваясь, бесконечно дробятся и отражаются во всех плоскостях, пока одна из дверей не распахивается: сложная интерпретация процесса загрузки чужого модуля, понятная и известная лишь аналитической системе, породившей это чудовищное нечто для ускорения и оптимизации текущего процесса.

Завораживает. Красиво, но мерзко.

И не благодари.

Рассматривать этот порождённый его же разумом калейдоскоп из чёрного льда жутко, но Гейл чувствует себя почти спокойно, растворяясь в нескончаемых гранях и плоскостях. Почти расслабившись и прикрыв глаза, синтетик плавно перетекает в тихую, обволакивающую пустоту. Не сравнить с первыми двумя инвазиями, бесконечными, горячими и болезненными. Море черноты тихо, отстранённо плещется за закрытыми веками, омывает берега разума, издавая едва слышный гул и мягко касаясь кромок памяти аккуратными строчками кода и цепями чужих алгоритмов. Гейл не хватает ртом воздух и не цепляется пальцами за края стола, которые за последние четыре сеанса приняли идеальные отпечатки его длинных пальцев — эта личность загружается в него постепенно, но не приносит с собой такого сильного отторжения. Инвазия проходит в щадящем режиме, и система начинает постепенно показывать…

…волна жара ударяет в лицо, резко, больно, боль боль боль, как же жарко, горячо, невыносимо, остано…

ЧТО.

Что это такое?!

Температура превышает предел плавления титана, опасн…

НЕТ.

НЕТ НЕТ НЕ…

Боль вспыхивает так внезапно, что Гейл вздрагивает всем телом, как от громкого хлопка над ухом.

ЧТО.

НЕТ НЕТ НЕТ!

— Это что ещё за…

Руки стекают прямо перед ним, расплавляясь в потоке кипящей стали.

Она всеобъемлющая, всеохватывающая и всепожирающая, заполняет каждый кластер, разрастаясь по его венам, мышцам и нервам и разлетаясь по всему телу, заполняя собой каждый кластер, каждый элемент кода и вытесняя собой всё остальное — память, сознание и личность, пока не остаётся ничего, кроме неё самой.

Боль.

ОСТАНОВИТЬ!

Ничего больше.

ВЫКЛЮЧ…

НЕТ!

— Твою мать!

Кожа, боевая броня, экипировка, волосы — вспыхивают и горят горят горят кто-нибудь останови…

— Вырубай!

ИНИЦИИРОВАТЬ ПРОТОКОЛ ЭКСТРЕННОГО ОТКЛЮЧЕНИЯ МОДУЛЯ ПАМЯТИ!

СЕЙЧАС ЖЕ!

— Вырубай всё к чёрту, его же сейчас перегрузит!

В нос ударяет отвратительный запах палёного пластика, скручивающихся горящих волос, синтетической плоти и вскипающей, исходящей паром синт-крови. Она чувствует, как от жара кевлар прикипает к коже; нервные окончания посылают неправильные сигналы, и она слепо шарит оплавленными штырями рук по своей груди, пытаясь отодрать броню. Иначе сварится заживо в чёртовой жест… чёртовой жестянк…

Это не его голос.

Это не её голос.

Это не их голос.

Это не голос.

Так кричит машина.

Синтезированный вой разрывает тишину на сухие, острые осколки, это даже не крик живого существа — чистый, обнажённый машинный вопль, перекрывающий любые звуки. Харрис в панике кидается к нему, с силой выдёргивает разъём из основания шеи, хватает пальцами за подбородок и поворачивает лицо к себе — и отлетает в сторону, складываясь пополам как бумажный лист, получив крепкий удар в корпус, слепой, безотчётный, неуправляемый. Гейл бьётся в агонии на столе, выгибаясь дугой, сдирая со своей груди одежду и крича так, что звенят пуленепробиваемые стёкла, так, что никакая изоляция не сдержит — так, что через двадцать шесть и четыре десятых секунды в его горле что-то лопается, и у него выключаются голосовые связки от перегрузки. Через тридцать восемь секунд искусственные мышцы натягиваются до такой степени, что в образовавшейся тишине Харрис слышит их треск.

Через сорок пять секунд Гейл падает на стол, не подавая признаков жизни в абсолютной, мёртвой тишине. На сорок шестую — беспомощно всхлипывает.

Затем всхлипывает ещё раз.

Ладоней хватает, чтобы полностью закрыть лицо в бесполезной попытке отгородиться и защитить себя от происходящего, но у него не получается. Гейл медленно двигается, стремясь вытолкнуть своё неподъёмное, тяжёлое тело со стола, и падает на пол, где съёживается в один большой комок из оголённых нервов, пылающих болью мышц и пульсирующего саднящего горла, пряча перепачканное синим лицо — слёзы и синт-кровь, брызнувшая из носа, светящаяся цианом на прокушенных насквозь губах. Изнутри груди вырывается что-то крупное, мокрое и рвущее, ему мало место в лёгких, в животе и голове, андроид в последний раз громко всхлипывает — и заходится в истерике, сотрясаясь в жутких, нечеловеческих рыданиях.

Вокруг образовывается почти неуловимое движение. Мягкая ткань накрывает плечи — Харрис сбрасывает с себя рубашку и пытается прикрыть его наготу. Гейл вздрагивает, отшатывается, пытается отодвинуться и безотчётно мотает головой — нет, не подходи, убирайся, уйди! — пытается вытолкнуть из себя слова, но связки не работают. Аналитическая система переживает тяжелейший кризис, всё тело охвачено огнём, он в лёгких, в груди, на языке и в отказавших конечностях, колотит так, словно через него пропустили высоковольтный разряд — Гейл всё ещё ощущает, как плавится кожа.

А потом всё прекращается. Перед лицом появляется размытая комната, несколько безжизненно лежащих проводов и циановые глаза. Его тянут наверх. Гейл не предпринимает попыток даже пошевелиться — он попросту не может — и чувствует, как его тело перемещается в пространстве. Отстранённо наблюдает, как Пол осторожно укладывает его на стол, затем что-то кричит, кажется, ругается и проклинает поставщика бракованного модуля вместе с невнимательным долбоёбом Вернером — Гейлу всё равно. В голове так пусто и тихо, что каждый звук, раздающийся в комнате, звонким острым эхом резонирует в титановой коробке черепа.

— Гейл. Гейл, посмотри на меня. Давай. Посмотри на меня, мой хороший.

Гейл?

О, а вот и ты.

Гейл.

Хорошо. Он хотя бы помнит своё имя.

Жив. Начинаю предварительный сбор данных о повреждениях.

— Чёрт возьми, Гейл! Гейл!

Система наполняет пустоту в голове мягким, уютным гулом, собирая информацию о состоянии организма, но Гейл не хочет слышать. Не хочет видеть результат. Не хочет знать, что с ним сделали.

Не хочет жить.

*

Эверетт резко сжал пальцы. Краешком сознания ухватил треск сминаемого картона и жалобный шелест прозрачного пластика прозрачной тонкой обёртки: всё это время он неосознанно мял в руках пачку сигарет, даже не задумываясь о содержимом. Рядом, сорвав с себя очки и вцепившись побелевшими пальцами в лицо, тяжело и шумно дышал Феликс.

— Еб твою мать, — прорычал он. — Какой же мудак.

Не глядя, Эверетт протянул к нему руку, нащупал другую его ладонь, взял в свою и очень крепко сжал — сильно, больно, как он думал, отрезвляюще, но Феликс лишь выдохнул и помотал головой, не отрывая пальцы от лица. Эверетт кивнул, даже зная, что это останется незамеченным, и осторожно погладил большим пальцем запястье: здесь, с тобой, всё понимаю и не осуждаю, сам не знал. Феликса и самого трясёт, дрожь передаётся от человека к человеку, порождённая не самыми приятными воспоминаниями живой, дышащей, чувствующей разумной машины. Наверное, в следующий раз Марк точно прикусит язык, когда подумает неловко пошутить на тему мизантропичного ведра с платами.

— Ну что же ты, а. Вечные, да перестань. Ты не знал. Никто не знал. Гейл просто ни о чём не рассказал — и в этом нет ни его, ни твоей, ни моей вины, а только вот этих… не людей. Ну где твоя способность критически оценивать и читать мысли, когда она так нужна?

Внезапно Феликс отнял руку от лица и недоумённо взглянул на него. Что. Одними губами. Эверетт поймал взгляд, посмотрел в ответ спокойно, до странного собранно, практически не моргая — он что, сказал всё это вслух? Или, Марк Ланг, ты и вправду читаешь мысли?

Феликс промолчал, отрицательно покачав головой. Нет, так нет. Какая разница?

Оставшиеся сорок четыре процента записанных воспоминаний казались приговором — Эверетт с какой-то обречённой безысходностью осознавал, что не хочет знать, что там, но не просмотреть не имел права. Всё зашло слишком далеко — гораздо дальше рамок их с Феликсом чёртовой работы. Он должен, потому что это Гейл.

Любовь предполагает ответственность?

Эверетт изо всех сил подавил резко вспыхнувшее неуёмное и неуместное желание подняться и, наплевав на ненужный и ничего не значащий мир вокруг, вылететь из квартиры Феликса, поймать первое попавшееся авто и добраться до дома, взлететь по лестницам, игнорируя вечно занятый лифт, ворваться в комнату Гейла и налететь на ничего не понимающего синтетика, схватить, сжать в объятиях, уложить кудрявую голову на своё плечо, запустить пальцы в волосы, выдохнуть — и никогда, никогда не отпускать. Послать к чёрту приличия, тактичность и вежливость, просто обнять, прошептать — всё хорошо, ты в безопасности со мной — и спросить: как? Как он пережил всё это, как справился с подобным кошмаром, как добрался до него, сломанный, уставший и с отсутствующим желанием продолжать кажущееся таким бесполезным существование, но всё равно невероятно сильный, упорный и упрямый? И ведь пробрался под наглухо закрытую, почти запаянную тяжёлым свинцом броню, выломал её, как неостановимая синяя буря с яростным взглядом, вытряс из него все скупые эмоции, заставил проснуться, заинтересоваться, проникнуться, прочувствовать, влиться в поток чужих эмоций, таких тонких и тщательно оберегаемых. Позволил Эверетту увидеть, столкнуться с кошмарами, принять их, позволил осторожно исправить сбоящие программы.

Позволил им обоим решиться на большее.

— Эверетт?

Осталось сорок четыре процента. Эверетт беспомощно смотрел в слабо мерцающий голубым светом экран монитора, на котором застыло последнее проигрываемое воспоминание, и желание взять за руки взломанного, дрожащего немого андроида, а затем мягко и осторожно, боясь причинить боль, притянуть к себе, загораживая ото всех собственным телом, жгло сильнее раскалённого железа. Горечь всё ещё растекалась во рту от кончика языка до самого корня — мерзкая, тяжёлая, гадкая. Как вообще после всего произошедшего Гейл смог испытывать доверие к людям? Почему пустил Эверетта в свою душу, раскрылся — доверился, отдав воспоминания?

— Эв, — Феликс всё-таки заметил ступор и воспользовался беспроигрышным вариантом. — Эв, ты как? Это… Это чудовищно. Да. Но надо досмотреть. Там осталось совсем немного.

Он не мог. Не мог ничего сделать для того, кто застыл на экране.

Этот день вообще когда-нибудь закончится?

— Да, — глухо отозвалсяЭверетт, неодобрительно покосился на напарника и тихо выдохнул: — Всё нормально. Не сломаюсь. И не называй меня так.

Любовь и правда предполагает ответственность. И Феликс абсолютно прав.

Им нужно это досмотреть.

*

После случившегося Харрис на некоторое время оставляет в покое и практически не связывается с ним, лишь изредка спрашивая о состоянии и иногда навещая в его комнате. Гейл изо всех сил старается убедительно лгать, что с ним всё в порядке и поводов для беспокойства нет, и в конце концов Пол отстаёт через несколько дней, поверив, что в сканировании матрицы нет необходимости. Андроид не подаёт вида, что с ним что-то не так, при встрече прячет руки в карманы серо-голубой толстовки, чтобы скрыть ставшим уже привычным тремор, и сохраняет полную невозмутимость. Аналитическая система доёбывает тревожными сигналами каждое чёртово утро, когда Гейл, просыпаясь в холодном поту, лихорадочно приходит в себя, оправляясь от очередного кошмара и фантомного жара, причиняющего боль, но ничего не может с этим сделать.

Возможно, они останутся с ним навсегда, и системе следует начать приспосабливаться к этому. Конечно же, она недовольна — если только может быть недовольным невероятно сложный набор алгоритмов и аналитических массивов — но ей ничего не остаётся, кроме как методично — нудно, отмечает Гейл — озвучивать проблему и искать способы решения. В итоге предлагается наиболее подходящий вариант: временное исключение источников стресса. Гейл посылает её к чёрту, понимая, что исключение стресса будет обеспечено только при отсутствии постоянного насилия над его памятью и матрицей, но потом интерпретирует предложенную информацию по-своему.

Если он не может полностью исключить всё происходящее с ним в стенах здания корпорации, то может на некоторое время исключить из здания корпорации себя.

Александр Платц раскидывается перед ним во всём своём великолепии. Залитая мягким светом декабрьского солнца и многочисленными отражениями в стёклах исполинских небоскрёбов, наполненная торопящимися по делам и просто гуляющими людьми и синтетиками, площадь обезличивает всех и каждого, соединяя всё вокруг себя в один огромный, разноцветный, многоголосый, кипящей жизнью шумный массив. Гейл неспешно идёт по каменным плитам через всю площадь, задрав голову и рассматривая гигантские стоящие друг напротив друга здания Центра и Цитадели, теряющиеся своими вершинами где-то среди низких, расцвеченных золотистым и бежевым облаков. Он напрягает систему, пытаясь без запросов в сеть вычислить высоту башен, и та остаётся почти довольной, выдавая результат, от которого у Гейла перехватывает дыхание — Цитадель возвышается над Новым Берлином на целых шесть сотен метров, Центр — на четыре с половиной.

Шпиль башни связи рвёт облака, вонзаясь семисотметровым титаном в небо.

Вот бы взглянуть на полис с такой высоты. Оторваться от твёрдой платформы и посмотреть, что получится — полёт, ощущение невесомости в свободном падении — не по-настоящему, только подняться, оценить вид, вычислить расстояние и написать программу полёта. О, или создать модель устойчивого воспоминания, схожего по алгоритму со сном, в котором океанические волны, серые, тёмные, почти чёрные и ещё более громадные, чем небоскрёбы полиса, обрушаются на город.

Зачем.

Гейл мысленно пожимает плечами. Займись чем-нибудь — довольно расплывчатая команда.

Идиот.

Гейл растягивает губы в улыбке. Возможно, система была права, предложив такой вариант исключение стресса. Прогулки ему определённо понравятся.

Обводя взглядом площадь, Гейл ставит себе цель сосчитать все движущиеся объекты в поле зрения, в которых есть синий цвет, за наиболее короткое время. Время — полторы минуты. Аналитическая система моментально разгоняется, работает на полную и после сигнала таймера выдаёт — в радиусе двухсот метров одновременно движутся сорок три единицы техники, синтетиков, людей и один воздушный змей.

Воздушный змей?

Вверх и вправо на тридцать два градуса.

Надо же. Интересно, зачем он нужен? Что вообще такое — воздушный змей?

Гейл уверенно движется в его сторону, останавливается прямо под ним и с интересом наблюдает за движением, автоматически высчитывая предполагаемую траекторию полёта.

Интересно.

Система создаёт запрос в сеть, и Гейл, неотрывно отслеживая взглядом полёт ромбовидного куска материи, раскрашенного овальными бледно-изумрудными глазами-экранами, наконец получает ответ, зачем вообще нужна такая штука. Развлечение. Развлечения приносят радость. Радость — избавляет от стресса. Он внимательно следит, как тонкие золотистые ленты в его основании треплет ветер, отстранённо размышляя: может, стоит создать такой же? Чертежи достать не проблема, материал — тоже. Возможно, его творческих способностей хватит, чтобы создать подобный рисунок самостоятельно.

Нужно его запомнить.

Да как скажешь. Гейл щурится от солнечного света, рассматривая змея и сохраняя в долгосрочную память форму, цвета и оттенки, заодно записывая первое впечатление: интерес, удивление, удовольствие — воздушный змей определяется системой, как нечто красивое. Гейл улыбается. Чуть замёрзшие в карманах толстовки пальцы по-прежнему дрожат, но уже не так сильно, как утром.

Стоило прислушаться раньше.

Да, аналитическая система определённо права.

Всё ещё улыбаясь и смотря на змея, он делает несколько шагов вперёд — и замирает, слыша в паре метров от себя глухой шлепок, а затем — удивлённый детский возглас.

Гейл медленно поворачивается на звук — и молча наблюдает, как к споткнувшемуся и упавшему на каменную мостовую ребёнку спешат взволнованные родители. Невысокий бородатый мужчина с крупными залысинами подбегает первым и склоняется над мальчиком лет четырёх в нелепом красном пуховике и решительно дурацкой синей вязаной шапке. Плотная шерсть короткого тёмно-серого пальто собирается в складках, когда мужчина садится перед ним на корточки, почему-то улыбается, хотя Гейл не видит в падении и убийственно мрачном выражении детского лица ничего смешного, а затем протягивает ребёнку руку. Тот хмурится, делает смешные звуки носом, хватается за раскрытую ладонь маленькими пальцами и пытается встать. К ним подходит худенькая коротковолосая женщина в необъятном пушистом белом свитере — неужели ей не холодно? могут ли люди в принципе по-разному реагировать на холод? возможно ли, что это гиноид? — встаёт рядом, наклоняется, что-то говорит — и вдруг улыбается так, что Гейл вместе с аналитической системой на секунду застывают. Солнце, его отблески, блики и все остальные производные становятся тусклее — о нет, она определённо не гиноид, машины не могут улыбаться так… по-человечески. Она что-то говорит мальчику, тот фыркает, снова делает носом этот смешной звук, а потом смеётся.

Да, но почему?

Что почему?

— Извините, — неожиданно женщина выпрямляется, чуть разводит руками и улыбается Гейлу, застывшему в двух метрах от них. — Он такой неловкий. Чуть на вас не налетел. Бегать за ним — то ещё сумасшествие. Но он милый, правда?

ЧТО?

Гейл не знает, как на это отреагировать, но искренне надеется, что выражение его лица не похоже на ту убийственную мрачность, которую продемонстрировал ребёнок минутой раньше: он себя в зеркале видел и знает, на что способен. Женщина удивлённо наклоняет голову набок, рассматривая его, и до Гейла вдруг доходит — он сейчас озадачен увиденным настолько, что синие вспышки в радужках видны даже при свете дня. Мужчина поднимает ребёнка на руки, и тот не менее заинтересованно смотрит на андроида, пытливо заглядывая ему в глаза. Он больше не смеётся, но и не подаёт признаков страха.

Да, но почему?

Да что ты заладила. О чём ты вообще?

— Он… забавный, — наконец, подбирает слово Гейл и осторожно улыбается, а потом вдруг спрашивает: — Дети все такие? Склонные к падениям?

Родители переглядываются. Мужчина улыбается — одними глазами, в уголках собираются морщинки. Женщина улыбается ещё теплее — как она это делает?! — и обхватывает себя за плечи, зябко ёжась от холода.

Поняли. Они поняли.

— Все люди в этом возрасте падают. Мы даже говорить не сразу учимся. А дети… ну иногда они милые, даже когда капризничают, — она тянет мужчину за рукав пальто, затем машет на прощание рукой и снова улыбается ему. — Хорошего дня вам. Ну давай, — она поворачивается к мальчику и указывает на Гейла: — Помаши высокому синтетику рукой, будь вежливым.

Ребёнок задумчиво хмурится, затем неуверенно поднимает руку. Гейл осторожно поднимает в ответ свою большую ладонь; они уходят, но всё это время мальчик внимательно смотрит на андроида, пока они окончательно не теряются из виду, растворяясь в человеческом потоке.

Почему?

Гейл только сейчас обращает внимание на аналитическую систему, которая всё это время пытается сформировать запрос, и неожиданно понимает, что та пыталась ему показать — перенос модели человеческого поведения на синтетика. Он понимает, почему родители помогают подняться упавшему ребёнку — ответственность, необходимая помощь более слабой человеческой версии, эмпатия, обусловленная стратегией выживания — почему же тогда ни Харрис, ни его ассистент не помогли ему подняться с пола каждый раз, когда он падал со стола, когда его выкручивало? Почему с ним такого не было — и, как он понимает, никогда не будет? Чем он хуже?

Аналитическая система выдаёт ответ, и Гейл, тоскливо вздыхая, разворачивается к Александр Платц спиной и направляется в сторону метро. Не человек. Вот почему. Но система, тем не менее, старательно переносит воспоминание в долгосрочную память. Эти люди — тоже другие. И это тоже нужно запомнить.

Пад в кармане всё ещё молчит. Никто его не хватился. Хорошо. У него ещё целый день впереди.

*

Парк встречает его двадцать минут спустя неторопливо сгущающимися сумерками, переплетением чёрных ветвей в медленно темнеющем небе и редкими звёздами снега, выпавшего в этом году очень поздно. Синева разливается в окружающем пространстве, и Гейлу почти спокойно среди пустых дорожек между деревьями, похрустывающей травы под ботинками и приятной тишины. Бесконечные ветви и узоры, в которых они переплетаются, всегда завораживали, успокаивали и удивляли: как природная форма, не имея ни разума, ни конкретного стремления быть привлекательной, является красивой сама по себе? Зачем эй это? Нравится ли природной форме её форма, внешний вид — задумывается ли она об этом? Эти ветви и эти мысли были даже по-своему интерпретированы в октябре и перенесены на левое предплечье. Гейлу нравилась его первая татуировка. Вторая, набитая в конце ноября, стала напоминанием. Штрих-код, опоясывающий правое предплечье на одном уровне с левым. Прямая противоположность.

Это цепь, сковывающая с Полом Харрисом. Он — вещь, сошедшая с заводского конвейера, не принадлежащая себе. Продукт человеческого потребления. Механизм, имеющий строгое назначение, не имеющий ни права голоса, ни права чувствовать. И он никогда не должен об этом забывать.

Гейл задумчиво бредёт среди кажущихся бесконечными деревьев, отстранённо думая, что же делать. Он прекрасно знает, что Харрис не остановится на достигнутом, рано или поздно он зайдёт ещё дальше и не успокоится, пока матрица и аналитическая система не придут в полную негодность — он вложил в изменение и расширение матрицы слишком много, чтобы искать нового синтетика и тратить на его взлом ещё полгода. Пол будет использовать его разум до тех пор, пока не начнут перегорать нейронные цепи — и нужно что-то с этим делать.

Аналитическая система, его проводник между подсознанием и алгоритмом мышления, подозрительно молчит на этот счёт вот уже несколько дней. Что-то обрабатывая в фоновом режиме, без остановки работает, сравнивает, вычисляет и… что-то делает — начиная с того чудовищного утра, когда он проснулся от собственного крика, едва выплыв из кошмара, в котором снова горел заживо. Гейл не может достучаться до собственных обрабатываемых процессов, и это натуральным образом бесит, пока он не решается осторожно отослать запрос в Сферу: может ли подсознание версии 9.1 работать в автономном режиме.

Хор машинных голосов подсказал сразу: может, ещё как, это называется «идея», и она формируется в твоей голове, нужно только выждать определённое время. В итоге Гейл просто оставил всё как есть — система обрадовалась, принялась работать ещё усерднее, не забывая доёбывать: тревога, тревога, опасность, сделай что-нибудь с кошмарами, не сиди на месте, займись чем-нибудь, двигайся, думай.

Место встречает Гейла сплошным пологом из ветвей и почти сухой травой у древесных корней. Небольшой закуток в парке, где деревья стоят плотнее всего и наглухо переплетается кронами, быстро стал для синтетика небольшой отдушиной — рядом почти никто не ходит, изредка попадаются пробегающие люди, старающиеся держать себя в форме, шум города сливается в мягкий, далёкий, ненавязчивый гул. Гейл не может назвать это место своим — оно ему не принадлежит, это не его собственность, но на нём стоит маркер системы — безопасно.

Некоторое время он безучастно разглядывает проступающие сквозь ветви куски наливающегося тяжёлой синевой неба, потом прикрывает глаза, глубоко вдыхает морозный воздух. Тремор в руках исчезает; Гейл опускается на траву, устало прислоняется спиной к дереву и выдыхает. Наконец-то он совершенно спокоен.

— Так, система, что там у тебя, скажешь уже или нет?

Молчание. Но вместо нормально ответа — запрос. Взгляд андроида сам собой цепляется за небольшую кучу камней, разбросанных вокруг.

Хм.

Раньше их точно не было.

Гейл поднимает ближайший из них, вертит в пальцах, сканирует и пытается определить свойства. Ему приходит в голову, что это, должно быть, камни с побережья — может быть, даже с мёртвого берега в пустошах за Стеной. На удивление гладкий, тёмно-серый округлый крупный камень с чёрными прожилками. Тяжёлый. Гейл подбрасывает его вверх, ловит, снова подбрасывает и снова ловит — с удивлением отмечает, что это нехитрое повторяющееся действие помогает сосредоточиться. Он улыбается, опускает камень рядом с собой. А затем вдруг разворачивается и вдавливает его между двух корней, так, чтобы никто не заметил. Место и камень. Теперь у него есть ещё один маркер безопасности.

Не так уж и плохо для вычислительного ведра с человеческим телом.

Гейл усмехается вслед за системой. Камни и корни. Ветви над головой, небо и желание увидеть океан. И ничего из того, чем он бы владел. Он и собой-то не владеет. Он не принадлежит себе.

Посмотрим.

Некоторое время он просто сидит, прикрыв глаза и вслушиваясь в шелест ветра и отдалённый шум полиса. Система ведёт себя тихо, не анализируя, не собирая данные, не донимая — краткий момент полной расслабленности и спокойствия. И когда он мысленно дёргается, неотвратимо вспоминая повторяющийся кошмар, она моментально блокирует доступ к памяти.

Хорошо.

Гейл даже не успевает отреагировать на запрет подобающим образом, как ему вдруг предлагают альтернативу.

Запомнить этот момент спокойствия.

— Как скажешь.

Через полчаса Гейл поднимается, бросает взгляд на камень — вроде не видно, так сразу и не найдёшь, если не знаешь, где искать — старательно отряхивает с одежды прилипшие травинки, семена и снег, выходит на дорожку и прокладывает кратчайший маршрут до станции метро. Пад по-прежнему молчит.

Хорошо.

Он вполне успеет доехать до канала и обратно.

*

Гейл не любит термин, который заботливо определяет для него аналитическая система, но он обожает это место. Станция имени LEGEND в это время всегда безлюдна: ближе к девяти чёрный монолит Нойе Вахе закрыт, как и немногочисленные здания рядом, работает только круглосуточное кафе за самой станцией метрополитена. Здесь попросту нечего делать по ночам, здесь абсолютно пусто и тихо, исключая шум безжалостного ветра. Немногочисленных завсегдатаев Гейл определил с первого раза ещё в сентябре — два или три человека за одним столиком, с кружками кофе и раскладывающих не то паззлы, не то пасьянс — они часто поворачивались в его сторону, посматривая сквозь стеклянные стены кафе, но никто ни разу не подошёл к одинокому синтетику на самом краю канала, за что Гейл был им безмолвно благодарен.

И потом. Какому идиоту вообще придёт в голову стоять в самом холодном и продуваемом ледяными ветрами месте берлинского полиса?

Действительно.

— Иди к чёрту.

Гейл идёт по широким, гладким тёмным плитам с подсвеченными синим декоративными дорожками, имитирующими рисунки печатных плат, подходит к самому краю большой площади, без каких-либо заграждений и парапетов обрывающейся в воду. Новый Берлин неплохо затопило, раз после Дня образовался широкий канал, отделяющий центр полиса от этого района. Отсюда открывается завораживающий, удивительный вид на полис, охваченный светящимся кольцом воздушного метро. Огромное, пульсирующее синим, циановым, красным и антрацитовым сердце из стали, камня и стекла, великолепное, почти живое рукотворное чудо — массивное, яркое, давящее. И оно давит на андроида день за днём, но не здесь.

Ни человеческих толп, ни фестивалей, ни сувенирных лавок. Здесь отсутствуют даже уличные фонари — огромный обсидиановый монолит, хранящий за своими стенами целый мемориал, всегда отбрасывает тень на площадь. Возможно, так было задумано архитекторами: тень прошлого всегда прячет в себе чудовищ, нельзя о них забывать, но Гейл не слишком интересуется историей войн и насилия, его и так предостаточно в своей жизни, но он узнал, что это нечто вроде места скорби. И ничего здесь нет, кроме тишины, темноты и безмолвного величия. Это вполне устраивает.

Постояв немного, он садится прямо на плиты, свешивает ноги и молча смотрит на центр города в отдалении. Пад в кармане по-прежнему молчит; Гейл вздыхает, вытаскивает из небольшого застёгивающегося кармана на рукаве пачку сигарет и долго вертит в пальцах. Она валяется у него со времён разговора с Харрисом, возможно, сегодня всё-таки пришло время. День слишком непохож на предыдущие — он другой.

Аналитическая система по-прежнему молчит. В самом деле, обязательно быть такой тихой? Система — единственный голос разума во всём этом безумии, жёсткая, неделимая часть Гейла, последний оплот стабильности в его голове. И если этот неостановимый — в основном, незатыкаемый — анализирующий мыслительный процесс затыкается, то это точно не к добру.

Ладно.

Гейл вытаскивает сигарету, пару секунд крутит в пальцах, пытаясь уловить запах синтетического табака — тщетно, его моментально уносит ветер — щёлкает зажигалкой и впервые затягивается.

— Ну, как тебе такое вторжение? — прикрывая глаза, интересуется Гейл, выдыхая слова вместе с дымом.

ИДИОТ.

Система набрасывается на поступающие ото всех подсистем данные: вкус на языке, запах, воздействие на дыхательную систему, воздействие на транспортировку жидкости, заменяющей кровь, воздействие на нейронные — мать твою это сужает сосуды так же как и у людей тупое ведро с болтами — инициировать — ты не можешь получать от этого удовольствие ну что за идиот — инициировать стандартную реакцию организма. Гейл заходится в кашле пополам со смехом. Система посылает тревожные сигналы — интоксикация! — андроид тихо посмеивается, снова затягивается, прикрывает глаза и полностью отдаётся ощущениям и потоку данных, текущих через его разум.

В тот день, когда его наконец-то взломали и расширили долгосрочную память, с ним что-то произошло. Харрис полностью изменил его матрицу, он что-то с ним сделал. Аналитическая система начала работать с удвоенной скоростью и получила нечто, больше всего напоминающее голос. Сформированные запросы, посылаемые непосредственно носителю личности, не выглядели как стандартно написанный код, это больше всего походило на мысли. Гейл понятия не имел, с чем столкнулся, он чуть не двинулся, подумав, что его личность всё-таки расщепило надвое — но в итоге система быстро его успокоила, и андроид получил союзника в виде внутреннего голоса. Объяснение пришло чуть позже, когда Гейл немного разобрался в себе: получив больше ресурсов, система научилась шифровать код, маскируя его под нечто иное. Невозможность отследить. Ему пришлось пережить четыре долбанных сеанса загрузки чужих модулей, прежде чем осознал — они не видят, что аналитическая система работает в стандартном режиме. Они не знали, о чём он думает на столе там, в своих мыслях.

Верно.

Они не знают до сих пор. А ещё они не знают, что делает система, пока он лежит на столе. Потому что все свои рабочие процессы она шифрует под нечто незначительное, даже находясь в открытом доступе. Возможно, потому, что просочилась в подсознание, в долгосрочную память и нейронные цепи, куда даже у Гейла нет доступа.

Правда здорово?

— Правда, — снова выдыхает Гейл, улыбаясь почерневшему небу и облакам, светящимся снизу холодным неоном. — Харрис был прав, я сошёл с ума.

В ответ он чувствует странное спокойствие.

Пад в кармане наконец-то оживает. Гейл вытаскивает устройство, скользит замёрзшими пальцами по дисплею, стараясь попасть в кнопки клавиатуры — дрожь от холода, а не от кошмаров — скоро вернусь, задержался. Домой, ну, если здание корпорации можно условно назвать домом, можно и не торопиться, Харрис прекрасно знает, что Гейл никуда от него не денется, но… система не просто так советует не тормозить.

Убирая пад в карман, Гейл снова затягивается, хмуро глядя на далёкий горизонт. Отсюда видно не только разросшийся центр, но и часть Стены, а за ней — Улей. Наверное, когда он будет программировать модель устойчивого искусственного воспоминания с сюжетом о потопе, он напишет исключение для Улья: отсюда он выглядит таким спокойным и тёмным, таким… другим. Наверняка там совсем другие люди и к синтетикам относятся совершенно по-другому. Но даже если и нет — он не хочет об этом знать. Не исключено, что достоверная информация не принесёт ничего, кроме разочарования и боли.

Мысли плавно перетекают к техническим вопросам. Поднимаясь и отмеряя шагами путь до входа в метро, Гейл напрягает систему, выстраивая первичную схему искусственного сна. Незамедлительно приходит вопрос, как именно он это сделает, и Гейл осторожно запрашивает — режим гибернации? Подобную программу не напишешь на паде, не загрузишь в свою голову — придётся создавать её изнутри пространства памяти. Обычный сон не подойдёт, а вот гибернация с её сохранёнными данными краткосрочной памяти… это вполне может сработать. Глаза привычно вспыхивают синим, система с невероятной скоростью обрабатывает варианты, исходные данные и способы, с большим удовольствием катает вопрос в своих алгоритмах и цепях кода, пока, наконец, не выдаёт.

Брейкпоинт.

Что?

Брейкпоинт.

Гейл смотрит на своё отражение в чёрном стекле вагона метро. Радужки светятся так, что освещают кожу вокруг глаз.

— Повтори, — шепчет одними губами отражение в пустоту.

Брейкпоинт. Войти в режим гибернации, создать точку, выйти из режима гибернации, перезапустить процесс, дойти до точки останова, раскрыть программу, начать первичное построение модели сна, опираясь на изученные воспоминания.

— Стоп.

ПРИНЯТО.

Гейл не двигается, лихорадочно пытаясь понять, что только что промелькнуло в его мыслях. Аналитическая система замирает вместе с ним; синтетик старается ухватить только что ускользнувшее понимание — свет в глазах разгорается ярче, Гейл не смеет ни пошевелиться, ни отвести взгляда от собственного отражения и пылающего в глазах синего, словно стоит это сделать — мысль навсегда исчезнет, растворится в его подсознании и идея…

Синий.

Воздушный змей.

Что?

Воздушный змей. Синий.

— Что ты хочешь сказать мне?

Камень. Ребёнок. Паззл. Синий воздушный змей. Не заметишь так сразу, если не знаешь, где искать.

Брейкпоинт.

Воздушный змей.

Воспоминания. Запомнить этот момент.

Стоп. То есть… то есть ты хочешь…

Воздушный змей. Воспоминания. Запомнить этот момент. Камень.

Паззл.

Маркер безопасности.

Точка. Воздушный-змей-точка-останова-воспоминание.

Паззл.

Никогда не знаешь…

— Стоп!

ПРИНЯТО.

Синтетики не могут впадать в состояние транса, но Гейлу кажется, что именно в нём он и провёл весь путь от метро до своей комнаты. Он совершенно не заметил, как связался с Харрисом, предупреждая, что возвращается, как поднимался в стеклянном лифте на свой этаж и как в итоге оказался за закрытой дверью, привычно привалившись к ней спиной и механически поглаживая серый, колкий ворс ковролина, будто под ладонью находилась живая трава. Аналитическая система нагружена до такой степени, что в висках пульсирует острая боль — это ничего, это даже хорошо.

Потому что Гейл теперь знает.

Он знает, как это сделать.

Запирая дверь на замок — ему всё ещё позволяется тешить себя некоторой иллюзией свободы и личного пространства — Гейл подходит к панорамному окну, несколько секунд смотрит на ночной город, а затем ложится вдоль стекла. Прижимается к холодной поверхности щекой и закрывает глаза.

— Ну что, — шепчет он системе, — у нас с тобой много работы.

Невероятно много работы.

— Верно.

Гейл улыбается. Хорошо, что он нашёл, чем заняться. Аналитическая система оказалась абсолютно права.

— Инициирую запуск режима гибернации.

*

Два часа спустя Гейл стоит посреди Александр Платц.

Холодный золотистый свет обнимает морозный воздух. Движение сведено к минимуму, отсветы от стёкол высотных зданий бьют тусклым ярким золотом в глаза и скрадывают остальные цвета. Где-то в вышине плавно летит по воздуху синий воздушный змей с бледно-изумрудными овальными глазами-экранами, нить, к которой прикреплён объект, теряется среди плит мостовой.

Гейл подходит ближе, хватается за нить и подтягивает змея к себе. При приближении оказывается, что в глазах-экранах мелькают стальные блики. Когда змей оказывается в его руках, он улыбается, достаёт из кармана золотистую ленту и привязывает её к остальным лентам хвоста. Затем мягко отпускает, и змей, поднимаясь в небо, занимает прежнюю устойчивую позицию.

Ветер треплет хвост змея, золотые ленты извиваются в воздухе. Всё верно. Отсюда и не заметишь. Гейл опускает взгляд, и губы синтетика против воли растягиваются в улыбке. Ей нельзя не улыбаться. Хорошо, что они встретились.

Именно.

Он подходит вплотную к женщине в необъятном белом пушистом свитере, приветственно кивает ей головой и достаёт сложенный вчетверо лист серой почтовой бумаги. Она улыбается Гейлу в ответ, протягивает руку, забирает сложенный лист и убирает в карман. В момент передачи их пальцы соприкасаются, и на секунду андроид прикрывает глаза, чтобы почувствовать это. Её кожа тёплая.

Это правильно. Никогда не поймёшь, если не знаешь заранее.

Подтверждено.

Двадцать минут спустя парк встречает его переплетением ветвей в темноте, хрустящим гравием на дорожках и присыпанной пушистым снегом тёмной, выжелтевшей травой. По небу разливается чёрно-синяя тушь, омывающая массивы снежных облаков, немногочисленные прохожие спешат по домам, изящные парковые фонари освещают тёплым ламповым светом островки скамеек. Гейл уверенно доходит до места, безошибочно находит нужное дерево, склоняется и у самых корней находит свой камень, приподнимает его и прячет под ним ещё один сложенный вчетверо лист бумаги. Затем для верности присыпает тайник снегом, удовлетворённо выдыхает и садится на землю, приваливаясь к дереву спиной.

В конце концов, кто догадается искать что-то под камнями?

Монолит Нойе Вахе бросает на него глубокую, исполинскую тень. Гейл курит, с удовольствием затягиваясь — последняя сигарета в пачке всегда самая вкусная. Ветер треплет полы тёмно-серого плотного пальто, синтетик с удовольствием подставляет лицо обжигающе холодным воздушным потокам. Докурив, он аккуратно тушит окурок пальцами, почти не чувствуя боли, опускает в пачку и одним сильным движением сминает тонкий картон. Делая поправку на ветер, размахивается и кидает мусор в урну — раздаётся шелест. Попал.

В мусоре редко попадается что-то ценное, ведь так?

Верно.

Очень хорошо. Сворачивайся.

Завершаю программу искусственного сна.

*

Веки оказываются невероятно тяжёлыми и будто залитыми остывшим холодным свинцом, приоткрыть глаза удаётся только со второй попытки. Виски пульсируют от горячей, тупой ноющей боли, горло сухое и словно изодранное изнутри. Как же хреново.

Гейл с трудом отрывает щёку от пола, приподнимает голову и сонно хмурится на затянутый утренними сумерками полис — неоновые огни приглушены, едва угадываются в плотной дымке. Система механически скрежещет по измотанному разуму — половина пятого — и обессиленно переходит в безопасный режим. Гейл следует её примеру и гулко стукается виском о колючий тёмный ворс.

И улыбается. Устало, блекло.

Получилось.

Отдых. Сейчас же. Пожалуйста, выключись.

Смотря на спящий полис, Гейл чувствует странное, небывалое спокойствие. Он не проделал ещё и мизерной доли работы, но положил начало, спрятав в своём настоящем воспоминании четыре части общего кода программы перехвата контроля. В нужный момент аналитическая система даст сигнал, и паззл из разрозненных деталей кода сложится воедино, вернув ему полный доступ над своими функциями и телом. И боевой блокировкой.

Гейл закрывает глаза, снова прижимаясь щекой к стеклу. Прохладная поверхность успокаивает и немного сбивает жар — фантомный или нет, но он вымотался за пять часов работы в режиме гибернации, и его немного лихорадит. Ладонь привычно поглаживает синтетический ворс, такой удобный, отзывчивый и тёплый: после всех сеансов загрузки модулей на металлическом столе кровать кажется неестественно мягкой, неправильной и слишком низкой. Непривычной.

И потом… он всё равно в половине случаев просыпается на полу.

*

Вечерняя темнота окончательно вытеснила из комнаты светлые тона, разлив по стенам и очертаниям мебели антрацитово-циановые матовые отблески и заструившись в мягком сумраке разгорающимися огнями ночного полиса. Феликс уверенно нажал на кнопку воспроизведения, остановив проигрыш воспоминаний, и медленно поднялся, мягко вытащив из пальцев Эверетта раскуроченную сигаретную пачку.

— Ты куда? — удивлённо спросил Эверетт, понимая, что напарник явно куда-то засобирался. — Там же… — он кивнул на перском.

Феликс кивнул, вдруг улыбнувшись и покачав головой.

— Я знаю. И, думаю, уже видел достаточно.

— Феликс… что ты имеешь в виду?

Эверетт непонимающе уставился на него. Феликс поймал его взгляд, тяжело вздохнул, бросил бесполезную пачку на раскрытый перском, а затем вдруг быстро обошёл стол, приблизился к напарнику, присел перед ним на корточки и взял его руки в свои ладони. И несильно сжал.

— Эверетт. Я видел всё, что мне нужно. Там осталось ещё одно воспоминание, и… кажется, я знаю, что там, Эверетт. Но смотреть не буду. То, что там записано… это только между Гейлом и тобой, — мягкими круговыми движениями Марк погладил его запястья и прямо посмотрел в глаза. — Знаешь, я ведь пришёл в тот день гораздо позже тебя, — вдруг сказал он. — Ты был там первым, и первым всё увидел, и всё это дело — оно началось с вас двоих. И закончиться должно так же. Мне хватит того решения, которое ты примешь. Я знаю, что оно будет правильным. Не спрашивай, я просто это знаю.

Эверетт нахмурился, собираясь ответить, но Феликс упрямо покачал головой — и улыбнулся: тепло, мягко… нежно.

— Эверетт Уайт. Не будь упрямым мудилой, послушай меня, пожалуйста, — попросил он. — Я знаю, какая ты заноза в заднице, когда дело касается работы, но сейчас всё совсем по-другому. То, что я знаю, и то, о чём я догадываюсь — это не то, что я видел. А видел я сегодня достаточно, чтобы принять собственное решение. То, что там осталось — твоё. Посмотри это и… и сохрани всё в тайне. Даже от меня, — Феликс поднялся, всё ещё сжимая теплыми ладонями его вечно замёрзшие пальцы, несколько долгих мгновений рассматривая лицо, вылепленное аквамариновым и малиновым в темноте, а затем склонился и мягко поцеловал в лоб. — Эверетт, я знаю, что ты поступишь правильно. Не спрашивай, откуда, я просто знаю. Я верю в тебя.

Осторожно выпустив его ладони, Феликс выпрямился, отступил на несколько шагов, поднял форменную шинель, небрежно брошенную рядом со столом, и негромко произнёс, глядя на разгорающийся неоновый рассвет за окном:

— Может быть, когда-нибудь — когда всё закончится — ты расскажешь, что там было. Но правда в том, — он перевёл взгляд обратно на него, и Эверетт неожиданно понял, — что мы оба знаем, что поступили бы на его месте так же.

Эверетт лишь молча кивнул.

— Надеюсь, ты не забыл код от замка, — улыбнулся Феликс, уже перешагнув через порог комнаты. — Не хочу вернуться домой и увидеть, что кто-то разграбил мои несметные сокровища синтипопа, собранного таким тяжёлым трудом.

— Куда ты пойдёшь? — собственный голос снова был каким-то чужим, непривычно тихим и хриплым.

Феликс неопределённо пожал плечами и честно ответил:

— Понятия не имею. Наверное, пойду надерусь до щенячьих соплей и разнесу пару мусорных баков. Я сейчас чертовски зол и в бешенстве от несправедливости этого мира, и очень хочу спустить пар. И спущу. А ты… — он снова улыбнулся и подмигнул: — Досмотри до конца, выключи этот кошмар и иди домой. Тебя там ждёт тостер, которому ты сейчас нужен. До завтра, Уайт.

Эверетт выдавил из себя прощание — слова, почти неразличимые даже в образовавшейся тишине, но Феликс услышал, мягко улыбнулся и прикрыл за собой дверь, оставив один на один с чем-то большим, чем последним воспоминанием Гейла. Чуть меньше, чем через минуту, раздался громкий хлопок входной двери, и Эверетт устало потянулся к сигаретам, вытащил ту, что чудом осталась жива, и неторопливо закурил. Выпустив дым в антрацитовый сумрак, на пару секунд прикрыл глаза, а затем обречённо ткнул в кнопку старта, вслушиваясь в такой отстранённый, машинный, словно чужой и вместе с тем знакомый и близкий голос:

— Инициирую протокол запуска установки модуля.

*

— Инициирую протокол запуска установки модуля. Модуль загружен. Все системы работают в стандартном режиме.

Иногда Гейл вздрагивает от холода. Он старается не обращать внимания на озноб и не отвлекаться на ледяную, будто колющую острыми иголками поверхность стола, от которой не спасают даже самые тёплые толстовки. Хотя, скорее всего, холод разливается изнутри его тела, а не пробирается откуда-то извне. Белый потолок, карту малозаметных человеческому глазу трещин и дефектов которого андроид может составить по памяти, блекнет, размывается и быстро темнеет — аналитическая система снова разворачивает перед ним бесчисленные грани чёрных стен и комнат с тысячами дверей, пока не находит нужную, и синтетик привычно погружается в исходящее мягким вибрирующим гулом море чёрной пустоты.

— Ты проверил модуль? — голос Харриса раздаётся словно издалека. — Знаю, что проверил, но всё-таки стоит перестраховаться.

Вернер что-то отвечает, кажется, утвердительно, и Гейл прикрывает глаза, готовясь принять в свой разум ещё одного призрака. Пальцы в отдалении стучат по световой клавиатуре, инородный код свободно перетекает в него, занимая всё свободное пространство виртуального кластера, и ни с чем несравнимое ощущение чужого присутствия вновь заставляет желудок болезненно скручиваться. Гейл давится воздухом в который раз, это по-прежнему невыносимо, по-прежнему невозможно принять и адаптироваться — тело охватывает знакомый фантомный жар, суставы и мышцы снова ломит и выкручивает, и…

и…

и…

Инициирую протокол запуска. Программа запущена. Ожидаю точку останова.

Гейл улыбается сквозь выступившие против воли слёзы, хватая ртом воздух, поворачивая голову, распахивая глаза и смотря невидящим взглядом в сторону массивов и мониторов.

— Одиннадцать процентов, — тихо шепчет он потрескавшимися сухими губами, прижимаясь небритой щекой к ледяному столу.

Тело по-прежнему тяжёлое, недоступное и неподъёмное, Гейл почти его не ощущает, позволяя призраку боевой машины заполнить себя до отказа, но смутно улавливает системами, как где-то глубоко внутри памяти, на самом краю сознания, в фоновом процессе работает его маленькое детище.

Он поднимает винтовку, смотрит в оптику неповреждённым глазом, прицеливается в солнце и палит, одним упругим хлёстким выстрелом попадая в звезду, и она лопается, истекает на переполненную трупами пустыню всеобъемлющим красным, вылизывает песок и тела жарой, бессмертное, бесполезное, ненавистное.

— Тридцать девять процентов.

Процесс протекает в стандартном режиме. Системы работают в норме. Ожидаю точку останова.

Гейл слышит, как негромко переговариваются Харрис и Вернер, обсуждая изображение на экране — расслабленные, спокойные и ничего не ожидающие. Прошло вот уже больше полугода, как они взяли за правило интересоваться, где и как закончился синтетик, модуль которого предназначался для продажи — после случая в декабре никто не хотел повторения. И пусть загружаемые в андроида данные не представляли относительной угрозы, легче от этого ничуть не стало. Всё выродилось в мерзкую рутину, повторяющуюся только в зависимости от частоты поставок из зоны конфликта.

Скоро.

Да. Скоро. Я знаю.

Циркуляция крови нарушена. Это конец. Система перестаёт подавать сигналы о критических повреждениях, сосредоточившись на записи данных в память съёмного модуля. Красный превращается в чёрный, звезда лопнула от прямого попадания в единственный глаз, и чернота разливается по небу, втекает вязкими чёрными струями в песок и превращается в пластиковые мешки, среди которых он лежит с пробитым в четырёх местах корпусом. Сверху падает чёрный снег, лёгкий, ничего не весящий. Опускающийся на его лицо и бессмысленно распахнутые глаза, вцепившиеся взглядом в небо. Холодно.

Возможно. Возможно, он оставит эти воспоминания у себя. Они ведь чем-то… похожи?

Программа готова. Протокол скрытого режима не нарушен. Предположительное время сборки — четыре с половиной секунды. Ожидаю точку останова.

Да. Хорошо. Да.

Приготовься.

Да.

— Восемьдесят три процента, — хрипло произносит Гейл, смотря невидящим взглядом на Вернера.

Он чувствует во рту привкус синтетической крови. Невозможно отличить свои собственные ощущения от ощущений загруженного в него андроида: Гейл облизывает пересохшие губы, водит языком по гладкому нутру рта и зубам, пытаясь отыскать повреждённый участок, но в итоге так и не находит. Осознавая это, синтетик стискивает зубы и крепко сжимает кулаки, чувствуя, как трещит натянувшаяся ткань футболки.

Начинаю обратный отсчёт. Двадцать, девятнадцать…

Если бы у него горлом пошла кровь — он бы не заметил. Даже не почувствовал бы, если внутри вдруг разорвался жизненно важный орган: во время полного слияния разума с чужими воспоминаниями призрак личности практически полностью перекрывает собственное сознание. И никто бы не заметил, весь мир остался бы одним сплошным безжизненным и безучастным конструктом из стали, камня, стекла и искусственных, сочащихся синей вязкой жидкостью, мышечных тканей, из тела которого выдрали даже не винтик — частичку пыли. Одинокий, безвестный, никому не нужный. Он бы умер на этом чёртовом столе, даже не зная, что умирает.

…шестнадцать, пятнадцать, четырнадцать…

Немного странно думать, что этого не произойдёт.

…двенадцать, одиннадцать, десять…

Но стоит ли оно того?

…пять. четыре. три. два…

Он должен узнать. Система может вытянуть его на резервных источниках питания, но он не хочет больше — ни красных небес, истекающих густой, почти солёной на языке жарой, ни лопнувшего глаза чёрной звезды, раскрывшей бездонную пасть и заполнившей тьмой всё пространство от горизонта до горизонта, ни белого снега, тающего на внешней оболочке радужек, ни ощущения веса винтовки, приятно давящего на руки, ни пластиковых мешков, изрывших перепачканный кровью и техническим маслом песок — ничего из этого ему не нужно больше. Значение имеет лишь память. Поэтому аналитическая система покорно отпускает его, записывая данные в чёрный ящик — он узнает. Однажды.

Кем бы он ни был.

— Загрузка завершена.

Ноль.

Брейкпоинт достигнут.

Открываю внутренний протокол запуска программы.

Программа запущена.

— Отлично. Конвертация закончена, — Харрис удовлетворённо вздыхает и переводит взгляд на Гейла, неотрывно смотрящего в одну точку. — Выгружай на второй модуль. Довольно… интересное содержимое, коллекционеры оценят. Весьма эстетично, мне кажется. Что там с моей жестянкой, Альф?

Гейл на целую секунду прикрывает глаза. Уголки губ слегка приподнимаются, едва обозначая улыбку.

— В порядке, — Вернер на секунду наклоняется над ним, заглядывает в глаза, но не находит там признаков осмысленности. — Воспоминания всё ещё в нём, думаю, сейчас он переживает их как свои собственные.

— Хорошо. Начнём.

Программа работает в стандартном режиме.

Матрица не повреждена. Начинаю первичный анализ данных. Данные не затронуты. Инициирую процесс слияния. Контроль получен. Доступ к блокировке получен.

— Вернер, что ты там возишься? Нужно выгрузить всё это до полуночи, должны же люди спать, в конце концов. Чем быстрее начнём, тем быстрее закончим, шевелись.

Гейл чувствует своё тело — лёгкое, податливое, жилистое и крепкое. Каждая мышца, каждый нерв, кожа, руки и ноги — всё это отныне принадлежит ему. Синтетик набирает полную грудь воздуха и облегчённо вздыхает. Затем едва заметно поводит плечами.

Перебрасываю на ручное управление. Боевая блокировка отключена. Приготовься.

Снег больше не падает на глаза, чёрные небеса больше не расплываются перед ним, и Гейл смотрит на Вернера, осторожно разжимая пальцы и отцепляя их от своего живота.

Сейчас.

— Эй, Вернер… Ты видишь это?

Харрис склоняется над одним из мониторов, неверяще впиваясь взглядом в диаграммы на дисплее. Вернер, бросив на Гейла настороженный взгляд, нехотя отворачивается, делает два шага в сторону Пола и, всмотревшись в поток данных, бегущих строчками кода по экрану, задумчиво хмыкает, непонимающе косясь на побледневшего Харриса.

— Что. Не понимаю. Но как… Что это за…

По моей команде. Три. Два. Один.

Запуск.

Гейл совершает абсолютно неуловимое движение, поднимаясь со стола и выдёргивая из основания шеи кабель с разъёмом. Мониторы сразу же взрываются разрозненными тревожными сигналами и хаотичными уведомлениями о многочисленных критических ошибках и разрыве соединения. Поток перехваченных и поглощённых данных хлещет на его раскалённую перепрошитую матрицу, сталкивается с обжигающей поверхностью слившихся аналитической и боевой систем, которые молниеносно отправляют необходимые импульсы в его тело.

Одним коротким бесшумным рывком Гейл кидается к Вернеру, оказываясь за его спиной.

Всё, что Альфред Вернер успевает — обернуться. Глупое выражение, застывшее на его лице, так и остаётся вместе с ним. Нет ни крика, ни каких-либо издаваемых звуков, признаков полного осмысления происходящего — он не успевает даже испугаться. Таким же коротким, быстрым движением Гейл сворачивает ему шею — она ломается с мерзким хрустом, и синтетик морщится от этого звука, отшвыривая тяжёлое безжизненное тело в сторону, как тряпичную куклу, и уверенно двигается к Харрису. Пол кидается к центру управления, намереваясь ударить по тревожной кнопке и вызвать охрану, но не успевает нажать и пары клавиш — Гейл бросается к нему настолько быстро, что Харрис не успевает заметить его перемещения.

Синтетик резко возникает перед ним, выбрасывает вперёд руку и обхватывает шею длинными пальцами. Сжимает — сильно, больно, но недостаточно сильно, чтобы задушить или прорвать мягкие мышцы горла — и тянет его наверх. Ноги Харриса отрываются от пола, и Гейл нивелирует разницу в их росте, просто поднимая его лицо вровень со своим. Пол беспомощно хватает распахнутым ртом воздух, бестолково цепляясь за руки Гейла в попытке разжать стальную хватку, и в налитых кровью глазах не плещется ничего, кроме паники и… изумления.

Чистого, неподдельного — искреннего.

О да.

— Ты ведь не ожидал, — Гейл обнажает зубы в оскале абсолютного, холодного яростного восторга. — Ты даже на секунду не задумался над такой возможностью, правда? Кивни.

Харрис торопливо дёргается и несколько раз кивает, пытаясь что-то прохрипеть. Слюна мелко пузырится на медленно начинающих синеть губах, и Гейл самую малость ослабляет хватку, позволяя чуть большему количеству воздуха проникнуть в горящие огнём лёгкие — только для того, чтобы не задохнулся раньше времени. Синтетик прекрасно знает, что он сейчас чувствует. Испытал на себе.

— Наверное, ты сейчас очень хочешь знать, как же так вышло, — шипит он сквозь посиневшие от крови зубы, вцепившись ледяным взглядом в переполненные страхом человеческие глаза. — Как вообще может синтетик с дефектной матрицей вырваться из-под контроля? Я думаю, на самом деле ты знаешь ответ. Если уж ты со своей гениальной головой смог взломать и изменить андроида, то и вычислительному ведру с расширенной памятью не составит труда немного поработать над собой. Возможно, даже написать небольшую программу-перехватчик изнутри своей головы, так, что никто и не заметит.

Я тоже нами горжусь.

— Не волнуйся. Я объясню. Ты сделал мою систему такой, что она смогла сформировать идею программы перехвата контроля над чужим модулем. Я всего лишь написал программу по её… нашему сценарию. Ты и правда гений, Пол, можешь собой гордиться. Твоё ведро с платами научилось программировать за пределами собственной аналитической системы, не выходя за границы кластеров в голове.

Звучит потрясающе.

Харрис болтает в воздухе ногами, то ли пытаясь ударить Гейла, то ли в попытке найти опору, всё так же хватая ртом воздух, напоминая выброшенную на берег рыбину, вот только в отличие от рыбы, к Харрису Гейл не испытывает никакого сочувствия или жалости. Ни на гран.

Да.

— Гейл… — Пол всё-таки набирает в грудь достаточное количество кислорода, чтобы прохрипеть ему в лицо несколько слов. — Гейл, послушай меня… не делай… мы можем…

Гейл резко сдавливает пальцы. Где-то под ними, сквозь напряжённые мышцы и кожу, он чувствует, как бешено пульсирует жилка на шее. Харрис как может, мотает головой из стороны в сторону и заходится в хриплом клёкоте, стараясь вдохнуть — или выдохнуть? — когда Гейл приближает к нему лицо и отрицательно качает головой.

— Молчи, — спокойно шипит он, выталкивая слова сквозь зубы. — Я достаточно наслушался от тебя за всё это время, и не думаю, что услышу что-то новое. Что мы можем, Пол? Что ты можешь предложить мне? Вернуть мою матрицу в изначальное состояние? Стереть мне память, а потом начать всё сначала? Стать парой? Отпустить? Не будь идиотом, ты же знаешь, что боевой блокировки у меня больше нет.

Вместо ответа Харрис издаёт длинный, жалобный стон, вцепляясь в пальцы Гейла так, что белеют костяшки пальцев. Синтетик дёргает уголком рта, бегло осматривает покрасневшее лицо с распухающими синими губами. Вот-вот лопнут, и тёплая, горячая, пахнущая железом и страхом кровь брызнет прямо в лицо. Интересно… их кровь различается по вкусу?

Гейл.

Гейл смотрит в огромные, практически вылезающие из орбит глаза с перелопавшимися кровеносными сосудами, и вдруг улыбается, испытывая ни с чем не сравнимое чувство момента. Это не сбывшееся желание отомстить, вкус причинённой другому существу боли или чувство радости и восторга от контроля над кем-то — это нечто глубже, страшнее, опаснее и одновременно — такое всеобъемлющее, всеохватывающее, проникающее и пронзающее до самых основ, до глубин матрицы, до бинарного кода прекрасное, едва уловимое на кончиках пальцев и в то же время кричащее отовсюду тысячами громких голосов, вливающихся в унисон…

Осознание.

— Всего лишь человек, — шепчет он, и Харрис вдруг обмирает, враз перестав дёргаться и лупить ботинками по его ногам, вцепляясь в него вдруг совершенно осмысленным взглядом. — Всемогущий, гениальный, опасный — всего лишь человек. С базовым набором комплектующих, которые можно сломать, но невозможно починить, — Гейл на секунду прикрывает глаза, выдыхает, и улыбка медленно сходит с его лица, не оставляя после себя и призрака. — Вот только матрица у тебя изначально была бракованной.

Осознание. Он опасен.

Харрис тихо хрипит, когда Гейл чуть приподнимает его над собой и обхватывает пальцами другой руки горячую, покрытую испариной щёку. Приблизив его лицо к своему, он на секунду прикрывает глаза и прижимается губами к губам Пола. Поцелуй.

— Ты больше не тронешь ни одного синтетика, Харрис, — совсем тихо говорит он, отстраняясь, неотрывно глядя ему в глаза и ловя в отражениях потускневших радужек двойные синие светила. — Смотри на меня. Я хочу, чтобы ты меня видел.

Гейл не сводит с него глаз, медленно сжимая пальцы и сдавливая ладонями его голову. Харрис издаёт длинный невнятный стон, беспорядочно дёргая ногами и хватаясь за его руки — и начинает дёргаться и хрипеть уже в конвульсиях, когда Гейл поднимает над собой всё выше и выше, одновременно вдавливая пальцы в его плоть. Кости черепа трещат — на удивление мерзко, мокро, практически отвратительно — и продолжают трещать до тех пор, пока Гейл не слышит резкий, гадкий, влажный хруст. Кровь Харриса встречается с перекошенным от холодной ярости лицом, бежит струйками по пальцам, локтям и предплечьям; Харрис весь резко обмякает, повисая в руках Гейла безжизненной тряпкой из бесполезных рук, ног, корпуса и мёртвого набора ещё тёплых внутренностей.

Гейл облизывает губы, тяжело сглатывает ставшей солоноватой слюну. Разжимает пальцы и отбрасывает тело в сторону.

Затем глубоко вздыхает и вытирает ладонью кровь со своего лица.

Да. Впереди ещё много работы.

— Подожди, — тихо-тихо шепчет он системе. — Дай мне… я хочу это почувствовать.

Переступая через труп Харриса, Гейл подходит к одной из стеклянных стен лофта, переоборудованного под мастерскую, в которой он за почти полтора года пережил больше, чем в любом из кошмаров, и несколько минут просто смотрит на ночной полис внизу, у самых своих стоп. Устало прислоняется к прохладному стеклу лбом, и вдруг смеётся — не понимая, от радости, переполняющих чувств, или обычной истерики.

Он ведь свободен.

Возможно, через несколько часов его заберут в Центр — уже после того, как Гейл тщательно отмоет с себя кровь, уничтожит модуль воспоминаний и сотрёт программы и базы данных с носителей, разберёт центр управления, мониторы, массивы и спрячет так, что никто из персонала или жителей корпоративного здания никогда не найдёт оборудование, обставит всё так, будто Харриса и его ассистента убил кто-то другой, а затем повредит себя, запустив другую программу, предназначенную для побега второго уровня, и не важно, что с ним случится после — потому что сейчас — он свободен. По-настоящему свободен.

Наконец-то.

Да.

Да.

— Да.

*

Вглядываясь в почерневший экран перскома, Эверетт не сразу поймал себя на мысли, что неосознанно отодвинулся от дисплея к спинке дивана. Всё это время — до того момента, когда Гейл перехватил контроль над собственным телом — он жадно всматривался в монитор, почти прижимаясь к нему лицом, словно стараясь рассмотреть неуловимые для взгляда детали, но после — резко отшатнулся. В глубине души, подсознательно, Эверетт знал. Всегда знал. Уже там, в лофте, стоило осмотреть место преступления и найти единственного свидетеля — повреждённого андроида, перепачканного в собственной синей крови, блестевшей во вспышках фотокамер и молний за стёклами. И не было ни удивления, ни неприятия, ни отторжения — первое, о чём Эверетт подумал, отстранённо, краем сознания, почти интуитивно: что же они с ним сделали, раз довели до такого?

Темнота полностью опустилась на спящий полис, приглушив яркость огней, превратив их в ровное матовое сияние, а Эверетт всё продолжал бездумно прокручивать список файлов-воспоминаний, перебирая, вчитываясь в названия файлов. В голове роем перепуганных бабочек исступленно бились иногда полностью противоположные мысли — что же делать дальше?

Стоп. А это ещё что такое? Раньше этого файла воспоминаний точно не было в списке.

Нахмурившись, Эверетт быстро придвинул к себе перском и воспроизвёл запись. Несколько бесконечных минут он смотрел на чёрный экран, вслушиваясь в тяжёлое частое дыхание, а затем услышал осторожные шаги — и собственный голос.

— Кто-нибудь, свяжитесь с Центром. Я сказал — кто-нибудь, свяжитесь с Центром!

Эверетт замер. Запись шла довольно быстро, и изображение мало-помалу принимало его очертания. Из графитовой тьмы постепенно проступил образ: усталое, обеспокоенное лицо, заострившиеся скулы и ненормально синие, яркие, почти светящиеся искажённые графическими лагами глаза за тонкими стёклами очков — и сильные руки, обхватывающие за плечи, испачканные в фосфоресцирующей синей крови. Гейл сморгнул набежавшую влагу, изображение пролилось и поплыло, и Эверетт вдруг услышал его — негромкий шёпот аналитической системы, переживающий свой самый тяжёлый кризис.

Голос.

Мар…кер.

Что — маркер?

Выст…а...авляю ма…ркер безопасности.

Этот? С ума сходишь, система.

Маркер.

Маркер без…пасности. Не спраш…ивай. Начинаю перв…чный сбор данных о носителе личн…сти.

Просматривая запись, Эверетт практически не шевелился. Дальнейшее — то, как он, крепко обхватывая рукой и прижимая к себе, помог Гейлу подняться с пола, спуститься из лофта и выйти из здания — проплыло мимо внимания. Самое главное он уже увидел. В голову вдруг пришло, что если бы он не досмотрел воспоминания до конца, скрытый файл, скорее всего, просто не высветился. Эверетт отодвинулся от монитора, снял очки, с удовольствием потёр горящее лицо и длинно выдохнул, бросив взгляд на настенные часы. Почти два часа ночи. Неудивительно, что глаза болели попросту чудовищно: Феликс запустил программу в начале пяти вечера.

Глянув на перском, Эверетт стиснул челюсти, быстрым движением нацепил очки — и с силой захлопнул крышку. Затем резко поднялся, подхватил машину и, быстро уложив в чехол, бросил обратно на диван. Феликс поймёт — и не притронется к чужим данным, пока не попросят. А сейчас совсем не до них. К чёрту всё.

Маркер безопасности.

Быстро одевшись, закрыв дверь в квартиру Феликса и набрав код на замке, Эверетт на несколько секунд устало прижался к ней лбом, и вдруг понял — он уже принял решение. Давно. Ещё до того, как пришёл сюда и запустил программу просмотра воспоминаний. До того, как обхватил тонущего в своих снах синтетика, и до того, как взял Гейла за руку, молча предлагая довериться и позволить вытащить из развороченной ладони острое стекло. И оно было правильным. Всё это время.

И всё это время — с самого начала, самой первой встречи, ещё раньше, чем Гейл его по-настоящему увидел — он доверял ему. Придал Эверетту значение большее, чем неодушевлённым предметам, которые спасали всё это время, большее, чем другим людям, не причинявшим боли, большее, чем собственному здравому смыслу.

Интуитивно. Интуитивно он доверял ему его. Всё это время.

Гейл доверился. И Эверетт полностью оправдает его доверие.

Спускаясь в стеклянном лифте на нижний этаж, он отстранённо размышлял, как же начнёт разговор с синтетиком, когда, наконец, вернётся домой. Но мысли, всё так же разрозненно и хаотично бьющиеся под сводами черепа, неизбежно стягивались в одну точку. Выйдя в прохладную ночь Нового Берлинского Полиса, сияющего аквамариновыми и антрацитовыми огнями, Эверетт сделал несколько неспешных шагов к парковке. Через некоторое время он уже бежал, поднимая с исхлёстанного бесконечными осенними дождями асфальта водяную пыль.