Рубинштейна объявили в розыск, но ни тела, ни машины найти так и не смогли. Ольга тревожно следила за всеми новостями. Почти все время, кроме того, что проводила с Есенией, она просматривала новостные сайты. Это занятие выматывало, но внимание не концентрировалось ни на чем другом. Прошло несколько недель, к Есении постепенно стал возвращаться аппетит и интерес к происходящему. Временами она блуждала по комнатам своего заброшенного жилища, подолгу замирая перед какой-нибудь картиной. В один из вечеров Есения будто стряхнула с себя остатки сна разума. Тогда она впервые обратилась к Ольге:

— Оля? — в глазах Есении стояли слезы, но в ее лице что-то поменялось. Она больше не избегала смотреть в глаза и не вздрагивала.

— Я здесь, — Ольге пришлось сделать усилие, чтобы сглотнуть ком в горле.

Есения подалась вперед и обняла Ольгу за шею. Позже они сидели на кровати, прислонившись плечом к плечу, и слушали как мокрый снег, переходящий в дождь стучал в окно. Ольга не решалась расспрашивать, боясь, что любое сказанное ей слово может разрушить ночное волшебство, и Есения вновь ответит или холодной отстраненностью или расплачется и начнет обвинять Ольгу. Но вместо этого она только крепче прижалась к Ольге и начала сбивчиво говорить:

— Я знаю, что за все, что случилось глупо просить прощения, потому что… — она замолчала на минуту, смотря куда-то в пустоту, — этого уже не исправить. Я не хочу оправдываться. Я сама все разрушила. И саму себя тоже. Но я все равно прошу: прости меня. Я никогда не хотела подвергать твою жизнь опасности. И мне жаль, что я не смогла защитить тебя… даже от самой себя.

— Что ты помнишь?

— Немного. Точнее, я помню все, но это до сих пор кажется мне скорее сном. Я всего лишь хотела сделать так, чтобы всем жилось лучше. Но эти люди… некоторые из них… только мешали. Мне казалось, что этот голос говорил правильные вещи. Я была зла, и я не видела другого выхода, кроме…

— Кроме как стать чумным доктором? Он появился тогда?

— Не думаю. В моих фантазиях он возникал и раньше. Сначала как неясный силуэт. И он говорил, что поможет мне все сделать, если я только захочу. Ну, знаешь, эти глупые фантазии, вроде тех, где ты приходишь в школу и расстреливаешь учителей или… Никто ведь всерьез не думает делать так на самом деле! До какого-то момента ты искренне не веришь, что такое возможно. Пока это не происходит наяву. Пока ты не понимаешь, что у тебя уже есть план, цель, есть оружие. А когда убиваешь… кажется, что становится легче. Но это только временно. Я боялась, что не смогу остановиться. Так оно и случилось. Но когда меня арестовали, я была даже рада. Какое-то время мне казалось, что, наконец, все закончится. Что мне помогут. Но этот врач…

Ольга стиснула кулаки.

— Мне не давали лекарств, только снотворное. Они даже не подозревали, что они делают. Я не могла проснуться, не могла кричать, но это не значит, что я не видела сны. Он был там, в темноте. И я не могла сбежать от него, потому что не могла проснуться. Она говорила, что я должна умереть. Должен остаться только чумной доктор. А потом меня перевели в тюрьму.

Ольга вспомнила, как чумной доктор рассказывала о тюрьме, о том, как жестоко обходились с ней там. Она тихо выругалась и прикрыла глаза рукой:

— Поверь, он знал, что делает.

— Наверное. Я не поняла этого сначала. Он выглядел так, будто пытается помочь. Тесты, опросы… Но я боялась отвечать искренне. Я уже знала правильные ответы, похожим образом меня тестировали и не раз, а про тест Роршаха я много читала. Потом он стал вести себя странно, так что я не зря боялась. Он приносил фотографии с мест преступлений. Наверное, те, что делали криминалисты, потому что они были очень детальные, с разных ракурсов. Он заставлял меня рассматривать их, спрашивал, что я чувствую сейчас и что чувствовала, когда убивала их. Он спрашивал: вы наслаждались процессом, вам приятно вспоминать об этом? Предлагал оставить мне эти фотографии, если я хочу. Не знаю, кем он меня считал. А когда я попросила больше не приносить их мне, потому что мне неприятно и страшно… он рассмеялся. Он просил меня рисовать. Просил думать об этих убийствах, когда я рисую. Он говорил, что так я могу вырисовать агрессию, и она уйдет. Но из-за этого сны становились только хуже. А потом… меня попытались изнасиловать. У них не получилось, я сломала палец одному из них, а второму прокусила руку. Меня избили, но пойти дальше побоялись. Теперь мне кажется, что это было подстроено. Они хотели вызвать ее. Потом меня перевели в одиночку, и я выдохнула, но той же ночью пришли двое. Они сказали, что от Гречкина и у одного из них был нож. Я так испугалась… — Есения всхлипнула. Ольга обняла ее и прижала к себе, поглаживая спутанные жесткие волосы.

— Ты не должна рассказывать, если тебе больно вспоминать.

— Буду я это рассказывать или нет — воспоминания никуда не денутся. Я… не помню, как так вышло. Но мне удалось выхватить нож… или это была просто заточка? В общем, я полоснула одного по горлу. Брызнула кровь и… появилась она. Когда я очнулась, я держала отрезанную голову в руках. Меня стошнило прямо на нее. А потом меня как заклинило. Я так испугалась случившегося. И подумала, что нужно освободить эту агрессию, нужно нарисовать картину. Но ничего не выходило. Я хотела нарисовать ее, но не знала, как она выглядит. Тогда я начала писать на стенах. Кровью. Она говорила со мной. Так, будто была у меня за спиной. И она сказала мне, что может помочь. Что я не заслуживаю всей этой боли. Что я могу просто лечь спать и больше никогда не просыпаться. Ведь мы попали сюда из-за чумного доктора. Пусть чумной доктор разбирается с последствиями. Мне не следовало соглашаться. Но я так устала. И я закрыла глаза.

А дальше ты, наверное, догадываешься. Она выкрала у Рубинштейна телефон и написала тебе. Я так хотела, чтобы ты была рядом, просто обнимала меня. Но я не знала как подать знак. Иногда мне казалось, что я — это я, что все в порядке, но чаще было иначе. Тогда я говорила не то, что хотела и даже думала не свои мысли. Я даже не знаю, как это описать. Я имею в виду, что было бы просто сказать: «я ничего не помню, это была другая личность или демон» — никто бы не узнал, это нельзя проверить. Но я хочу быть честной. Она не полностью завладела мной. Но проблема в том, что к тому времени за мое тело развернулась настоящая война. Это началось после взрывов. Тогда мне впервые приснился Кутх. Я пыталась взять все под контроль, но было уже поздно. Таблетки больше не помогали, потому что Кутх был больше чем заболевание, а она единственная из всех могла противостоять ему. Я осталась между двух огней — я не могла играть против нее, она единственная стояла между мной и этим существом. Но поощряя ее, я все больше теряла контроль над тем, что делаю. А дальше… ты знаешь сама. Но мне удалось вывести тебя из-под удара. По крайней мере, я думала так. Ей не стоило дразнить Грома и тогда всей этой трагедии не разыгралось бы. Но она сделала все, чтобы добиться своего.

— Чумной доктор хотела убить меня?

— Она… Слушала не меня. Наверное, ты уже поняла, что все это время нас было трое. Раньше я и чумной доктор всегда были вместе. Я держала все под контролем… Мне так казалось… Нам удавалось противостоять ей, затыкать ее. Но в тюрьме все поменялось. Они вдвоем ополчились на меня и убедили сдаться.

— Если честно, это звучит запутанно. Ты, чумной доктор и кто-то третий?

— Звучит? — Есения нервно усмехнулась, — Можешь представить, как это ощущается. Я так уставала от этой непрекращающейся войны в голове. От голосов, которые пытаются перекричать друг друга, перекричать меня. Тряпка. Так она прозвала ее. Но это обманчивая кличка. Тряпка обычно говорит тихо, но слушать ее… Она была той, кто всегда стояла у меня за спиной. И все что она говорила: «у тебя ничего не выйдет», «ты бездарность», «сдайся», «ты заслуживаешь всего того, что с тобой произошло». Чумной доктор не ненавидела тебя, нет. Все дело в том, что она послушала ее, позволила убедить себя в том, что ты ненавидишь нас.

— Разве я хоть раз дала повод так думать? — сердце Ольги бешено заколотилось, само такое предположение обожгло ее как пощёчина.

— Нет. Но в этом и дело. Не нужно никаких поводов если ты искренне веришь в то, что ненависть — это все, что ты заслуживаешь. Ты просто перестаешь ждать чего-то еще.

— Но теперь ты так не считаешь?

— Теперь я вижу все ясно. И я слышу свои мысли. Благодаря тебе.

Есения приблизилась к Ольге и коснулась влажными губами ее лица. Наверное, она не знала, как еще выразить все, что чувствовала сейчас, но Ольга ощутила, что в районе солнечного сплетения ее внутренности завязываются в узел, а руки холодеют. Она отстранилась.

— Что-то не так? — в потеплевших голубых глазах вспыхнуло беспокойство. Ольга отвернулась и встала с кровати. Есения замерла, — Я что-то не то?..

Ольга вышла, не дослушав вопрос. Она ничего не могла сказать. Все, что она чувствовала сейчас — это злость. И она не могла даже понять, на кого именно она злилась — на себя, Есению, Рубинштейна, окружающих или этих «подселенцев» в голове. Она чувствовала, как в груди ее поднимается буря чудовищных по силе эмоций, не имеющих конкретной точки приложения, а потому готовых смести все на своем пути. Каждый новый вдох отдавался болью между ребрами, все тело мелко дрожало. На глазах выступили слезы. Ольга прикрыла дверь на кухню и постояла несколько минут, но вопреки ожиданиям этот приступ не проходил. Тогда она открыла шкаф и достала белую круглую тарелку. Где-то она читала историю про женщину, которая никак не могла выразить своего негодования, а потому разбила супницу. Это была вроде бы шуточная история. Но Ольге было не смешно. Повинуясь импульсу, она со всей силы метнула тарелку в стену. Та разлетелась на мелкие осколки. Если Ольге и стало легче, то ненамного. Она взяла еще одну тарелку и отправила ее вслед за первой. Хватило нескольких минут, чтобы превратить весь набор итальянской керамики в россыпь белых хрустящих черепков. Повернувшись, она увидела, как из-за полуоткрытой двери на нее смотрит Есения. Поймав взгляд Ольги, она уже открыла рот, чтобы снова что-то сказать, но Ольга прервала ее:

— Выйди.

Послышался тихий щелчок механизма двери. Ольга аккуратно взяла за ножку хрустальный винный бокал, который в следующую секунду с сухим треском разлетелся по полу. Потянувшись за следующим, Ольга поняла, что скользит по кухонной плитке. Посмотрев вниз, она увидела, что стоит в луже крови, а из голени торчит большой белый осколок. Ольга процедила сквозь зубы — «везет же мне», и села на пол, вытянув ногу. Достав осколок, она отбросила его в сторону и зажала рану рукой, пытаясь остановить кровь. Боли не было, впрочем, Ольга плохо понимала, что вообще чувствует сейчас. За дверью стояла оглушительная тишина.

Ольга знала, что она не ушла, что прямо сейчас Есения стоит в темноте, парализованная, потерянная, наедине с испепеляющим чувством вины. И это приносило странное облегчение. Как-то раз Игрок, со свойственной ему проницательностью сказал: «Человек предпочтет мучиться знакомым способом, лишь бы не столкнуться с неизвестностью». Вот и они сейчас предпочитают мучиться и изводить друг друга, может быть, только потому, что не знают, как можно иначе. Чего стоит все пережитое, все сделанное для спасения, если прямо сейчас они возвращаются к тому, с чего начали? Молчание, подавленная злость, вина и страх потери — и так по кругу, из года в год. Если подумать, ничего нового она не чувствовала. Из нового было разве что глухое отчаяние от того, что теперь Ольга не может и сбежать от нее, просто не имеет права оставить ее одну.

Она поднялась и вышла в коридор. Есения стояла напротив двери, но Ольга прошла мимо, чуть задев ее плечом, в ванную. Нужно было промыть рану. Ольга нашла аптечку, включила воду и начала тщательно отмывать кровь с рук.

— Скажи хоть что-нибудь.

— Ты права. Это бесполезно. — Она поймала непонимающий взгляд Есении в отражении зеркала над раковиной. — Бесполезно просить прощения. Я никогда тебя не прощу.

— Ты… ты бросаешь меня?

— Этого я не говорила. — Ольга закрыла кран. — Но готова ли ты продолжать жить вот так? Просыпаться каждый день рядом и помнить, что ты ничем не искупишь свою вину? Что я не смогу забыть? Ты действительно хочешь вот так прожить всю оставшуюся жизнь?

Она повернулась к Есении, нервно накручивающей прядь на палец и посмотрела ей прямо в глаза. Чего было больше в ее взгляде — вызова или отчаяния — не знала даже она сама. Есения не стала отводить глаза. Напротив, кивнув, она шагнула вперед и обвила Олину талию обеими руками.

— Как скажешь. — Она уткнулась носом в здоровое плечо Ольге и прошептала, — я люблю тебя. И клянусь, ты больше не встретишься с ними — ни с Тряпкой, ни с Птицей. И я больше не буду слушать никаких голосов, кроме твоего.

— Надеюсь. — Они постояли так минуту. Ольга переступила с ноги на ногу. — Я буду спать на диване сегодня. Извини, но иначе я пока не могу.

— Как скажешь, — бесцветно повторила Есения и, глядя в пол, побрела обратно в спальню. Ольга почувствовала, будто внутри нее, наконец, распрямилась пружина, до этого момента находившаяся в предельном напряжении. Она прилегла на диван, просматривая свою ленту новостей, но уже через несколько минут отложила телефон в сторону и погрузилась в глубокий сон без сновидений.

Первое, что она увидела утром — чашка чая, заботливо поставленная на журнальный столик. Пройдя на кухню, Ольга обнаружила, что следы ее вчерашней истерики были убраны, пусть и не очень тщательно, а следы крови замыты. Есения сидела в спальне, положив ноутбук себе на колени и смотрела какой-то фильм. Увидев Ольгу, она улыбнулась, чуть виновато:

— Доброе утро! Выспалась?

— Ага. Что смотришь?

— «Фарго». Если хочешь?.. — Есения протянула наушник, приглашая присоединиться к просмотру, но Ольга только улыбнулась, покачав головой. Она решила делать вид, что ничего не случилось. Давняя их игра, в которой они обе достигли совершенства. Если никто из вас не умеет признавать ошибок — достаточно делать вид что ошибок не было. Притворяйся, пока это не станет правдой. И, может быть, когда-нибудь действительно станешь счастлива.