Снег серо-бурый и противно скрипит под подошвами. Ей так сейчас нужна концентрация, но толку-то, по такой погоде. Руку влево-право, или плечом чуть дернешь – с косых вездесущих труб города упадут сосульки и разобьются с грохотом эдак дюжины кусак. 

Джинкс ненавидит зиму; в послеснегопадные ночи передвигаться бесшумно практически бессмысленно. Она не любит то, что зима такая громкая: снежный хруст, звон сосулек, всполохи салютов в далеком небе. Слышно всё и сразу, не подстеречь, не испугать. И в голове безобразно много мыслей.

Разве что, сосульки сбивать довольно весело. На чужие головы.

– Джинкс, не отвлекайся, – напоминает Силко; она почти не слышит за ветром его голос, но кожей ощущает присутствие – поддержку – отца.

Всё так, главное – не отвлекаться. Внутренняя собранность при убийстве ничем не менее важна, чем при встречах с химбаронами или с важными шишками Пилтовера. Уж Джинкс это поняла давно. Она осматривается с прищуром: пространство непривычно открытое: вымерзший пустырь цвета грязного серебра, тронутый инеем и застывшей во льду разноцветной химозой. По правую руку от Джинкс мишени – установлены идеальным каскадом, с намалеванными жирной краской рожицами обезьянок.

– Готова? – с облаком пара выдыхает Силко и напряженно вглядывается в спину дочери. 

Джинкс отрывисто кивает, кутаясь одной рукой в куцый полушубок, а второй выдергивая из кобуры пистолет.

 – Не торопись, - говорит Силко. – Вдохни, выдохни. Спину ровно.

Она исполняет. 

– Как себя чувствуешь? 

В голосе отца почти явственная забота и немного страха.

– Прекрасно, – твердо отвечает Джинкс, не отрывая глаз от мишеней, но на всякий случай хрустит шеей и лопатками. Силко кивает.

– Сначала стойка. Проверь, правильно ли ты встала.

Снежная масса трещит под сапогами – Джинкс встаёт вполоборота, глядя вниз себе под ноги, кивает и себе, и на Силко смотрит с молчаливым вопросом: ну как, па? Он снисходительно улыбается:

– Верно. Теперь выбери, в какую из мишеней выстрелишь для начала.

Джинкс оглядывается, примеряется. В такие моменты ее чувства обострены, как у слепой пантеры: на кончик языка оседает привкус металла, в ушах гул ветра, мышцы напружинены – она готова по первому приказу броситься в атаку, но вместе с тем пугающе сосредоточена.

Силко не даёт ей сорваться. Его забота и просто нахождение рядом уже гарант успеха. Так уж вышло, что Джинкс имеет над собой контроль лишь тогда, когда знает – он за спиной, он ее видит, это его угловатая тень отброшена на грязный снег и это только его скрипящие шаги хочется слушать среди ненавидимой зимней какофонии. 

Папино сердцебиение баюкает младенцев, а сердцебиение Силко внушает в Джинкс уверенность в том, что она не промахнется.

– Одну, дорогая, – напоминает отец.

– А если я хочу прикончить всех разом? – скалится уголком губ Джинкс. 

И это происходит – вместо обезьяньих мордочек, накрашенных на мишенях, она до жути четко видит человеческие лица: криво нарисованный широколицый Вандер, всклокоченный остролицый Майло, круглые окуляры круглого Клаггора.

И Вай.

– Нет, забей, – рычит Джинкс, дернув плечом, и кладет подушечку пальца на курок. – Сначала пальну в эту.

– Джинкс, фокусируйся на мушке. Не на мишени, – предупреждает Силко, но бесполезно – Джинкс уже не слушает. – Джинкс? Ты поняла?

Зимний вечер взрезают яростный крик Джинкс и последующий за ним громогласный выстрел. Сосульки, жалобно качнувшись, падают с мертвых ветвей, разбиваются, но звона ледяных осколков не слышно за эхом взорвавшейся хлопушки. Лучше, думает Джинкс, чем рождественские.

Мишень с розовощекой обезьянкой валится с дыркой на пару сантиметров ниже яблочка. Джинкс чертыхается; у нее еще куча патронов и еще больше – ненависти.

– На мушку... 

– Да знаю я! – раздраженно обрывает она Силко и бьет пальцем по курку, давит, палит, палит и палит, выжигая в этой дурацкой розовой мартышке дыру.

Силко отступает на шаг и взволнованно оглядывает застывшую в идеальной, надо признать, стойке, Джинкс: вокруг нее рассыпаются гильзы, похожие на замерзшие золотые кристаллы, она – богиня хаоса и королева собственного безумия. Но Силко не может, как обычно, восхититься ее талантом к разрушению, не тогда, когда ее рот искревлен болью, а голова мелко дрожит, пытаясь отогнать воспоминания. 

Она стреляет в одну и ту же розовую обезьянку, потом в коричневую, потом в голубую, желтую. Промахивается – дырки от пуль зияют не в центре и даже не близко, кто где. Джинкс ругается и перезаряжает пушку, вскидывает кулак; Силко ловит ее тонкое запястье в цепкой хватке и разворачивает к себе лицом. 

– Я поняла! На мушке! 

У нее взгляд беглый и бешеный, испуганный. Отсутствие концентрации, отсутствие присутствия. Слезы в уголках похожи на замерзшие росинки. Силко ласково стирает их пальцами. 

– Не слушай их, Джинкс. С ними покончено. 

– Я не знаю! – хнычет она, сорвавшись. – Я не могу понять, почему они продолжают приходить. Я убила их! Почему они пристают ко мне, па? Я прикончу их еще раз, если им так хочется!

Джинкс выворачивается из отцовской хватки и с особым рвением принимается палить по мишеням. Злое лицо с крепко сжатыми челюстями покрывается опасными красными пятнами, – так бывало, а потом от перенапряжения у Джинкс шла носом кровь – и Силко почти убеждает себя силой утащить ее с тренировочного поля, но. 

Но. 

Зима, вдруг, становится невероятно тихой. Прекрасная тишина ее триумфа и желания добить эту дурацкую штуку, именуемую памятью. Джинкс привыкла уничтожать преграды физически и быстро, даже если преграды находятся у нее в голове. Это тоже урок – обуздание ярости, когда твои мысли сосредоточены в эпицентре болезненного воспоминания.

Кто Силко такой, чтобы ей мешать? 

И он позволяет. Отступает на несколько шагов, давая ей право самой решать, как прикончить назойливую мишень. Пускай в ушах мерзко звенит даже сквозь наушники, которые он надел сам и через силу напялил на Джинкс перед тренировкой; она настаивала на том, что хочет слышать себя, а не зиму. И его, конечно. 

Силко часто пытался достучаться. Правда пытался. В конце концов, ничто человеческое ему не чуждо. Но Джинкс просто не может его услышать – там, под панцирем из неприкрытого желания уничтожать прячется мелкая Паудер, которая рыдает из-за бросившей ее сестры. Чертова розовая обезьянка, из-за которой Джинкс не обречь контроля. Ты должна отпустить ее и перестать страдать по трупу. Оставь свои силы для более важных дел, Джинкс.

Но сейчас, он ей позволяет. Эту маленькую истерику, эту крошечную битву с собственными чувствами. Вандер, думает Силко, одобрил бы – детей нельзя ограничивать от самих себя. 

– Подожди. Слышишь меня? Постой.

Силко не верит прямо сейчас, что она остановится, но – в этой зиме, или осени, или любом другом времени, Джинкс всегда захочет выслушать его.

Она испуганно замирает, чуть повернув голову вбок. Изрешеченные мишени блестят коркой свежего инея.

Силко подходит к ней, кладет руки на трясущиеся в приступе плечи. Чуть наклоняет голову, прижав щеку к голубой челке, и пытается сровнять их дыхания. Джинкс часто дышит, облизывает губы и смотрит только вперед: но тело постепенно отпускает лихорадка, и она застывает идеальной зимней скульптурой посреди пустыря, смертоносной и хладной.

Силко приподнимает ее руку, отодвигает чуть в сторону. Джинкс не дергается, доверяет – папа научит её бить точно в цель воспоминаниям. Дуло пистолета теперь направлено ровно на лоб розовой мартышки. 

– Целься выше, Джинкс.

В яблочко.