У Желания — много грехов, но любовь к Мечте идет испокон веков.

Композиция:

— The Neighbourhood – How

Мои глаза в тебя не влюблены, —

Они твои пороки видят ясно.

А сердце ни одной твоей вины

Не видит и с глазами не согласно.

Ушей твоя не услаждает речь.

Твой голос, взор и рук твоих касанье,

Прельщая, не могли меня увлечь

На праздник слуха, зренья, осязанья.

И все же внешним чувствам не дано —

Ни всем пяти, ни каждому отдельно —

Уверить сердце бедное одно,

Что это рабство для него смертельно.

В своем несчастье одному я рад,

Что ты — мой грех и ты — мой вечный ад.

У. Шекспир. Сонет 141.

На голубом атласе гроба не лежит ничего, кроме платья и цветов. Шерил кусает губы и стоит, обняв себя за плечи, и никто из пришедших гостей не смеет прикоснуться к нему, не смеет привлечь внимание и выразить соболезнования. Все уже имеют представление, что именно с Камелотом сделала потеря его дочери.

В некогда черной шевелюре министра явственно прослеживается абсолютно белая прядь…

У нее еще не было подвенечного платья. В гробу лежит то самое, голубое. В котором она была его цветком. Увидев ее в котором, он впервые понял, что…

Запретное чувство, некогда незнакомое ему, стягивает ему горло колючей проволокой. Он слепнет от слез, но, проведя три дня на коленях у постели с цветами, он удивляет домашних уже тем, что сохранил рассудок.

Кто бы мог подумать, что едва он осознает свое желание, как Роад…

Церковь полна свечей, ладана, черного кружева и пения. Шерил, будучи не в силах сдерживаться, кусает пальцы, и на перчатках видны пятнышки крови. Это безумие, но ему хочется схватить масло, свечи и спалить тут все дотла. Останавливает лишь рука Тики на его плече и ладонь Трисии на его колене.

Две руки, что он сбрасывает.

Две руки, чья молчаливая поддержка не способна дать ему сейчас ничего.

Граф, когда Шерил после похорон спрашивает его о том, не могло ли случиться какой-нибудь ошибки, качает головой. Цветочная болезнь невзаимной любви смертельна для них, Ноев, так же, как смертельна и для людей. Мечта родится заново, но может пройти десяток лет, прежде чем она Пробудится.

Камелоту к этому времени будет уже больше сорока, ближе к пятидесяти.

Алчности, нет, Желанию, кажется, будто он только что услышал, как зазвенел разбитым хрусталем смысл его жизни. Зазвенел, разлетаясь на осколки. Зазвенел — и вонзился кусочками льда ему в сердце, в голову, в одеревеневшие конечности.

Граф смотрит пристально и спрашивает, знает ли Четвертый, кого так полюбила Роад.

Шерил качает головой.

Адам хлопает его плечу, прежде чем уйти, и вздыхает:

— Голубые незабудки, друг мой. Голубые незабудки.

У Желания перехватывает горло, когда он понимает намек, и в наступившей тишине он остается наедине со своим горем и безумием.

Время после утраты Мечты теряет для него свой смысл и значение. Секретари сменяют друг друга, не в силах расшевелить мужчину. Политики страны то вспыхивают бравым огнем, кто-то кричит «где министр Камелот!». Но потом каждый вспоминает о незавидной истории семьи Шерила, и, словно бы подчиняясь руке невидимого кукловода, все затихает на несколько дней.

Люди шепчутся, что до министра добрался Граф. Смерть дочери — наказание за успех, за то, что он рушит планы пугающей сущности своими политическими решениями. Идет поперек чужой воли. Не дает беззаконию и смерти восторжествовать над простыми гражданами.

Люди видят в его страдающей политической фигуре мученика, и когда он через силу возвращается к делам — его чествует в два раза больше граждан, чем прежде. И все благодарят за то, что он нашел в себе силы продолжать борьбу.

Шерилу плевать на них. У него в груди — осколки граната вместо сердца, ломкая тяжесть вместо чувств.

Он понимает, что прежние ощущения были лишь началом, что он серьезно болен, когда однажды просыпается без голоса и чувствует, что горло ему словно разорвали. Он еле дышит, когда добирается до ванны, а едва начинает утренние процедуры, надеясь после них почувствовать себя лучше, что-то идет неправильно.

«Неправильно» имеет розовые лепестки, «неправильно» заставляет его биться в агонии и бесконечно кашлять, вжимаясь лбом в ледяной камень пола. «Неправильно» вызывает у него вместо ужаса — облегчение, слезы и улыбку.

Болезнь неразделенной любви к той, что уже мертва — это стопроцентный приговор. И для него это именно то, чего он так страстно желает.

Миндаль так похож на нее, думает Шерил, спустя сутки после первого приступа закрываясь в библиотеке и разыскивая книгу по языку цветов. После этого он запирает себя вдали от людских масс и не желает никого видеть сверх краткого списка визитеров. Из головы не идет мысль, что он совсем ничего не знал о своей девочке. Про миндаль. Про болезнь. Ведь она была прямо перед ним, такая хрупкая, побледневшая, словно из нее выпили все краски.

Он возвращается в министерское кресло полноценно, но, закончив работать и оставшись в своем кабинете в одиночестве — неизменно расстегивает верхние пуговицы рубашки и касается груди, горящей теперь вечным огнем удушья.

Ветки миндаля пробираются у него меж легких и изнутри упираются в кожу, причиняя невыносимую боль. Камелот принимает это с благодарной улыбкой и, открыв медальон с портретом своей Мечты, смотрит на него часами, кашляя время от времени цветами.

Утро после бессонной ночи, как по часам, начинается с приступа кашля. Шерилу не терпится стать молодой порослью цветущего миндаля, он добивает себя мучительными мыслями и спустя несколько недель понимает: пора. И запирается в своей спальне, запретив кому-либо входить.

Ему не надо смотреть в зеркало, чтобы видеть, что происходит с его телом. Ищущие выхода ветви разрывают ему кожу. И первой напора не выдерживает именно его гортань.

Потеряв способность говорить, Желание попросту ждет, когда заболевание решится захватить его сильнее. Следующая ветка, капризно извиваясь, спустя пару часов появляется под ребрами, уничтожив преграду диафрагмы.

А потом болезнь совершает конечный удар. И посреди ночи, почти наслаждаясь видом раскрывающихся вопреки времени суток цветов, Камелот ощущает невыносимую боль — пробивая мышцы, миндаль растет и тянется полосой через все его тело. В глазах опасно темнеет, и, мечась на постели напротив распахнутого окна, он видит тревожно зависшую Луну.

Луну, которая ослепляет его и заставляет провалиться в бред, заставляет потерять себя, заставляет из последних сил хрипеть и стенать, когда ветки ломают ему кости, но не дают ни единому крику вырваться из тисков цветов и листьев. Весь он теперь принадлежит цветам в своем теле и своей убивающей любви к той, которой уже нет, той, что никогда не будет ему принадлежать.

Мужчина счастлив был бы рассмеяться и плюнуть смерти в надменное лицо, но любое движение причиняет такую боль, что он не замечает своих слез, а кровавое пятно под его телом только ширится по мере роста ветвей.

Он успевает подумать, что, в каком-то смысле, у жизни есть чувство юмора. В его постели никогда не было места законной супруге. Его истинная любовь и нежность — вся она была только для мертвой возлюбленной.

Той, что он убил, так и не коснувшись.

Той, что теперь убивает его.

Шерил закрывает глаза и считает удары, сквозь усталость ожидая, когда торопливо разрастающиеся побеги остановят его сердце. По губам, заставляя его характерно булькать и конвульсивно вздрагивать, скатываются потоки крови, она же заполняет его нос. Сущность противится и пытается лечить, но ветви знают свое дело лучше.

Если Роад не спаслась от своих убийц, то куда уж ему.

Желание ждет своих последних вздохов. И упускает момент, когда проваливается в забытье. Забытье, что для него должно стать последней ступенью перед уходом от проклятья.

Когда его губы накрывают чужие и миндальные ветки начинают разрушаться одна за другой — вот тогда он приходит в себя. Первое, что он видит, едва проясняется зрение — золотые глаза и черный девичий силуэт. Силуэт, что живее ночной темноты, в котором меньше всего плотности и больше — исконно нойской тьмы. Такой родной и теплой, льнущей к коже, оставляющей невесомые поцелуи.

На его глазах очевидно обнаженная фигура проводит по одному из стеблей, что торчат из его груди, ладонью, словно лаская. Шерил чувствует направленный на него взгляд, задыхается и ощущает, как горит его тело — больше всего, почему-то, лицо. По угадывающемуся контору губ скользит аккуратный розовый язычок, заполненные золотом глаза на миг скрываются — обострившееся зрение дает уловить дрожь пушистого опахала ресниц.

А потом побеги из его тела беспощадно вырываются. Желание безмолвно выгибается на постели и изо всех сил цепляется за чужое тело, приобретающее плотность прямо в его руках. Изгибы бедер, затем под шарящие ладони попадают острые колени, впивающиеся в его бока, а в ушах стоит чавкающий звук и треск безжалостно ломаемых сочных веток.

Безрассудный удушающий поцелуй, болезненный, как и все сейчас, длится целую вечность. Шерил, задыхаясь, смаргивает слезы и мечется от тупой боли в висках.

— Пробуждение, — шепчет ему на ухо многоголосая пока еще сущность и, склонившись ниже, прикусывает бьющуюся венку на горле. Шерил понимает, что процесс запущен, и прекращает дышать.

Сначала появляется характерная тяжесть чужого тела на его бедрах. Потом под ладонями прокатывается горячая волна, и он, вздрагивая, отдергивает руки.

Камелот не помнит, как закрыл глаза, но теперь он вообще боится открывать их. Тонкие пальчики обхватывают его запястья и заставляют касаться, если сам он не может или не хочет. Обводят тонкую шею с нежной кожей, плечи, мягкое полукружье маленькой груди и дуги выпирающих ребер, изгиб талии, тонкий-тонкий — Желание судорожно сглатывает, когда ладонями очевидно касается бедер, и тяжело дышит, когда чужие руки направляют его к коленям и вниз по голени, к маленьким стопам.

— Посмотри на меня, — приказывает пробудившаяся ради него Мечта и снова целует. Не отвечать ей он не может. И совсем теряет голову, когда, коснувшись мягких волос, жестко прихватывая их, улавливает прокатившийся по тонкому горлу низкий хриплый стон, задушенный им в поцелуе.

Жемчужное сияние кожи, когда он решается смотреть, завораживает. Мазки розового на теле — словно прикосновение кисти с акварельной краской, — имеет до того нежные оттенки, что он уверен — поцелуй он одно из этих плеч, оно, обожженное вложенными в этот жест чувствами, загорится именно этим цветом.

Мечта касается его лица, оглаживает щеки маленькими ладонями, и в сияющем блеске бессильно рассыпающихся на взмывающие искры миндальных цветов, ее тело кажется самым прекрасным, что он когда-либо видел за всю свою жизнь.

Шерил закрывает глаза, когда наваливается усталость. И все равно чувствует запах ее тела и то, как она перебирает его волосы.

— Все закончилось, — слышит он. — Забывай. И засыпай.

И он засыпает.

Когда в его комнату все-таки начинают ломиться слуги, он весьма туманно помнит весь последний, тяжелый, убивавший его месяц, эту болезненную, пережитую им с большим трудом ночь. Чье-то касание продолжает гореть пламенной меткой на его губах, чьи-то заботливые руки, размытые удушливыми муками, стираются с его тела.

Не вполне желая верить обрывистым ощущениям и воспоминаниям, больше походящим на галлюцинации и видения, он с головой окунается в заботы Шерила Камелота, который министр, человек, семьянин, не так давно отгоревавший по умершей дочери. Он отбрасывает свое чудесное спасение, обещая обдумать его после и… забывает.

Трисия, которую он оставил без своего внимания так непозволительно давно, оказывается мертва. Министр, не испытывая и десятитысячной доли прежнего горя, хоронит законную супругу, без задних мыслей соблюдает все обряды. И в опустевшем без половины слуг доме остается один еще почти на месяц, предаваясь в основном хождению по притихшему родовому гнезду и истинно джентельменским делам. После его внимания требуют накопившиеся бумаги, вереница бесполезных сочувствующих писем со всего света, деловые записи, обсуждение возможных встреч, просьбы вернуться на политическую арену и посрамить вылезших, словно грибы после дождя, демократов.

Камелот проваливается в вязкую, похожую на болотную топь, имитацию прежней жизни, где у него нет самого дорогого для него — его маленькой прелестной дочурки, его любимой Мечты, и где-то в самом конце размышлений он уделяет должное внимание умершей тихо и спокойно супруге, которая так приятно не мешается больше под ногами.

Начинается новый виток его карьеры, продолжение многолетней политики, встречи, безобразный флирт с ним незамужних дам, готовых как самостоятельно запрыгнуть ему в постель, так и дочерей подложить — чтобы помоложе. Шерил недурен собой, но, когда млеющей по приказу матери от его слов малютке оказывается всего двенадцать, он чувствует подкатывающую к горлу тошноту и на время прекращает появляться на любых приемах и балах, отправляя вместо себя Тики, чтобы не томился бездельем и наблюдением за тенью скользящим по комнатам братом.

Так незаметно проходит вся зима, белый покров сменяется грязью и робко выглядывающей зеленью. Черные цвета траура сменяются более привычными оттенками. Большой ремонт обновляет всю внутреннюю отделку особняка, рискнув перекроить даже закрытые когда-то покои леди и госпожи Камелот.

А одним утром, еще до завтрака, Адам появляется на его пороге с незнакомой, но вызывающей щемящее чувство в груди девушкой.

Девушкой, которая, выглядывая из-за тела Графа, словно стесняясь и одновременно играя, улыбается ему, стыдливо скрывая искры в глазах темными ресницами.

У Желания перехватывает дыхание в горле, и сердце бухается в желудок. Дрожат и потеют ладони. Спадает с лица невозмутимая маска, за которой он пытался скрыть свою боль и охватившую его после двух — одной из — смертей пустоту. Он ощущает себя так, словно столетье томился узником в темнице и теперь наконец-то испытывает на себе благодатное прикосновение солнечных лучей.

Воспоминания возвращаются, как удар, — одномоментно.

Четвертый кусает губы и просто ждет того, что будет дальше, не решаясь верить в счастье. Тактичный и такой человечный Адам проходит в дом с незнакомкой, цепляющейся за его локоть, помогает ей снять дорожную — вот показуха! — шляпку с темных волос, явно не так давно отрезанных капризной рукой.

Их уверенно представляют друг другу, и тело Шерила наполняется предвкушением, когда, покончив с чаем, Граф удаляется, оставляя их знакомиться друг с другом.

В решающий момент у него подламываются колени, и он падает перед ней, забыв о том, что значит дышать.

Ее руки на его щеках — шелк, и вся она — белый и розовый жемчуг. Зачаровывающий румянец на белой коже приковывает взгляд, губы, шепчущие что-то такое загадочное, свойственное лишь всечувствующей Мечте — как цветок, волосы — послушные темные волны, обрамляющие кукольное лицо, спадающие чуть ниже плеч на беззащитно тонкие ключицы.

Она позволяет ему подхватить себя, закружить, и смеется.

В груди что-то стремительно тает.

Запах, когда он прячет свое лицо в ее груди, кружит ему голову. Тонкие руки обхватывают его голову и легко-легко перебирают его волосы. Нежность душит и лишает его возможности говорить.

Из тысячи фигур, из тысячи ароматов — этот он узнал бы безошибочно, в каком бы виде и одежде она к нему не пришла, каким бы голосом не заговорила, что бы ни сказала ему при встрече, пусть и мимолетно.

Шерил ощущает невыразимое ничем, кроме слез, счастье.

Она вернулась к нему.

Его Мечта, 

закутанная в аромат 

цветущего миндаля и незабудок.

***

* Ветка миндаля (Amygdalus) — сладкие надежды, очарование, чуткость, девственность, плодовитость, надежда, осторожность. В Христианстве миндаль — символ чистоты Девы Марии и божественного благословения. В Китае это растение олицетворяет женскую красоту и терпение.

* Гранат — Рассматривается как камень страстной преданности: вашей семье, вашим друзьям, самому себе и своей цели в жизни. Считается, что он усиливает чувства, увеличивает жизненные силы и выносливость. Полагают, что гранат привлекает удачу в деловых предприятиях.