~~~

      Согласно старинным текстам Аудумла родилась в потоках тающего льда зарождающегося мироздания, что были пронизаны сотнями искр Муспельхейма. В те дальние времена не было никого, кроме разве Имира, великана, после отдавшего себя в угоду зарождения всего сущего. Именно его поила Аудумла своим молоком, не давая сгинуть ему в небытие да оставить пустоту без плотности, без земель и миров, без богов и людей. Именно его Аудумла спасла. Известно о ней было мало и даже глава, посвящённая ей, последняя глава книги, излюбленной Тором, была много меньше других, предыдущих. Однако, существовало верование, устойчивое, переносимое из уст в уста меж редкими удачливыми существами.

      Аудумла была жива.

      С тяжелым вздохом утерев сонное лицо и чувствуя под пальцами след от подушки на щеке, Локи садится в постели. Он зевает широким, трудным движением, морщится ненароком — воспоминания вчерашнего дня настигают его быстрее, чем успевает он даже глаза разодрать. Это вызывает легкое, устойчивое раздражение. Хватит ему и того, что вся ночь его была тяжела и заполнена не сном отнюдь, лишь поверхностной тревожной дремой. Пускай ему, являющемуся богом, сон не был нужен столь явно, сколь нуждались в нем смертные, а только за прошедшие месяцы он неожиданно, — или скорее ожидаемое, все всегда было ожидаемо и не удивительно, что тот же мировой змей, кусающий себя за хвост, — перенял у них слишком уж много пагубных привычек. Эти выхолощенные костюмы, шерстяные пальто, дурные мягкие улыбки и отсутствие беспокойства о более великих, масштабных вещах… Теперь вот ещё и сонливость. Не иначе как дурость все это. Не иначе.

      Чуть раздраженно согнав все больные, тяжелые мысли переполошенным стадом в одну часть разума, Локи спускает ноги с постели и поднимается. Восход, ещё не различимый даже в зимней тиши и снежной темени, только занимается где-то далеко у горизонта, а ему уже и не заснуть вовсе. Дурное сердце ждёт не дождётся, что вот с одного мгновения на другое в его дверь застучит маленький Тор, позовёт его, в назойливой попытке разбудить. Только вот ведь дурость, не иначе — этого не случается. И не случится уже никогда.

      Локи прикрывает глаза, собираясь с силами, а после натягивает шерстяные брюки да рубаху. Он прячет в голенищах сапог ножи, крепит на пояс небольшой, обманчиво не вместительный мешочек, и перебрасывает туда все нужные ему зелья из своих покоев во дворце. Как только Тор проснётся и Локи удастся выпроводить его за границу охраняемой его магией территории, он уйдет и сам. Не важно куда, но надолго и только бы куда-нибудь прочь. Оставаться здесь ему будет невыносимо. Сигюн он, конечно же, ничего не расскажет, даже встретясь с ней и, быть может, отправившись в новый увлекательный путь — ему все же не хочется, чтобы ее подарок был очернён на веки в ее же глазах его печалью. Пускай лучше, пускай как и прежде, он утаит, солжет, не расскажет… Его прошлое ведает, что многим так будет лучше.

      Его прошлое заслуживает доверия.

      Ещё в том мгновении ему хочется накинуть сверх кирасу да кафтан, но Локи сам же себя одергивает. Ему нельзя будет делиться с Тором знанием, что вновь он бежит, что загоняемый неизвестно кем пушной зверь, а одежда покажет это слишком уж явно. И поэтому Локи остается так, в рубахе да брюках, в сапогах. Покидая собственную спальню, он вначале открывает замок — этой ночью он заперся на него бездумно, неосознанно.

      В этом доме для него больше будто бы не было безопасности. Или не было ее для его искренних, ранимых чувств?

      Разбираться с этим слишком уж сильно ему не хотелось, и эти мысли тоже согнал он к тому стаду болей и тревог, что ютилось в углу сознания. Как-нибудь позже он разберётся или оставит это на грядущее никогда. Ни у кого ведь не будет в этом проблемы, разве что только у него самого. И поэтому Локи, уверено да бессмысленно, отправляется в своей первый путь из сотен, что только ждут его. Он проходится по второму этажу, лишь спальню Тора огибая по широкой дуге, но все же выискивая все те вещи, что принадлежат маленькому старшему и перераспределяя их по мирозданию. Часть он отправляет в мусорку на границе Юденбурга, несколько вещей переносит в покои Тора в Асгарде, — это истинно великодушие с его стороны, только Тор вряд ли подумает даже его отблагодарить, — а какую-то безнадобную мелочь выкидывает в лавку барахольщика, находящуюся за полквартала от лавки Хельги. На каждой новой вещи Локи старается не задерживать лишнего взгляда и руками их не касается.

      Его сердце, его сердце, что прямо в его груди, колотится сильно и грузно, добавляя тем самым тяжести всем его сбившимся в кучу мыслям. Они очень пытаются разойтись, разбрестись по его сознанию, но Локи не позволяет. Окончив очистку второго этажа, он спускается на первый, мимолётом ставит полный воды чайник в кухне на огонь и выкрадывает из запасов Сигюн в ее домике в Альфхейме небольшой пакетик кофейных зерен. У неё они всегда немыслимо восхитительного качества, и сколько бы веков ни проходило, она так и продолжает отказывать ему в открытии великой тайны — где же она их берет. Мысленно Локи обещает себе возместить ей ущерб вкусными Свартальфхеймскими сладостями: тут ситуация обратная, зеркальная почти что — он уже века три не рассказывает подруге, где ими закупается.

      Мысли о Сигюн разбивают тьму в его разуме на мелкие осколки, но, обратившись сами собою в пыль, те вновь поднимаются черным, тяжелым облаком. Пока чайник греется, Локи прибирается в гостиной да в прихожей. И мимолётом закрадывается к нему мысль о том, что у Тора нет даже одежды по размеру. Эта мысль забавная, немного шкодническая, и Локи рад бы оставить старшего разбираться с этим самостоятельно, а все же переносит ему в спальню несколько вещей из его Асгардских покоев. Не от большой любви, лишь из желания не дать ему дольше задержаться в собственном доме.

      Не дать ему больше времени, чтобы ранить Локи неосторожным словом или действием.

      Вода вскипает слишком уж быстро, а время наоборот тянется слишком уж медленно. Локи чувствует, как всходит солнце, каждой частичкой собственного тела, и ему хочется поторопить его, хочется погнать его дальше и выше. В этом нет смысла, ведь все случится, как должно, в единый, нужный момент. О моменте этом Локи не думает. Он делает себе кофе, наливает его в высокую, крупную мидгардскую кружку. И сам с собой соглашается — эта выдумка смертных ему очень даже по нраву. Не в большей степени, чем золотые, украшенные каменьями кубки, естественно, а все же.

      Мысль дурная до крайности, но может у него много больше общего со смертными, чем ему кажется? Нет, это верно глупости.

      Кофе исходит паром, плещется от края к краю. Локи уже собирается отпить немного, как по дому проходит резкая, сильная дрожь чужого вмешательства. Он замирает весь, какой есть, с изъеденным чёрной туманной пылью разумом и почти не дрожащими ладонями, и тянется магией к краю барьера. И мгновения не исходит, как дрожь пропадает, а фигура, заступившая границу, отступает назад восвояси. Это порождает в нем легкий, мелочный интерес, пускай и вопроса о том, кто же решил заявиться, ему здесь не задать — сам знает ответ заранее.

      И все-таки направляется к выходу. Кружку забирает с собой, по пути отпивая немного и смакуя вкуснейшую кофейную горечь на языке. Крыльцо дома встречает его пустотой и утренним морозцем. Тот норовит прикусить ему кончики пальцев и щеки, но Локи лишь отмахивается. Этот холод им не ощущается даже, пускай меж губ и рвутся облачка пара. А на границе территории, ограждённой его магией, виднеется железная мелкая птица. Названия ее Локи не знает, но помнит, как летал в ней и сам, под надзором Стивена да Энтони, вроде бы, ещё в те времена, когда намеревался превратить Нью-Йорк в развалины, когда намеревался превратить в развалины весь этот злосчастный мирок. У открытого зева стоят все цирковые любимцы Тора, и Локи рад бы не знать их имён, но знает. От этого становится прогоркло. От всего, кажется, в этом утреннем сумраке ему становится прогоркло. И десятки вещей Тора, что пришлось ему вымести из собственного дома, и непривычная тишина меж твёрдых стен, и даже аромат воздуха… Ему видится, точно видится, истина, ведь именно так пахнет прощание. Сожалениями и болью.

      Бедолаги у железной птицы, укутанные в тёплые вещи, замечают его сразу, но никто из них ему не машет. Сам Локи руки не поднимает тоже. Вместо этого глупого действа ступает вперёд на пару шагов, а после усаживается на ступени. Солнце поднимается из-за горизонта, разводя своим светом все темные облака, чуть правее него самого, пока он пьёт свой кофе и думает, что не смог, не сподобился все-таки разгадать Торовой тайны. Что-то в его голове пытается шептать ему, что никакой тайны и не было вовсе, а все же Локи был не согласен.

      Маленький Тор показал ему многое, но что из всего этого было не чуждо и Тору большому? Ответа на этот вопрос Локи не знал. Где-то в его спальне лежала книга — в ней осталась лишь единая недочитанная им глава. Залюбленная Тором книга… Дочитывать ее Локи не желал и, впрочем, не собирался точно. Хоть где-то ещё он имел права не оканчивать начатого, хоть где-то ещё имел он возможность не постигать прощания. Конечно, он мог бы вернуться к той книге и после, он мог бы вернуться к ней бесконечное множество раз, и каждый из них был бы для него полон той же горечи, коей было пронизано все его утро. Уж лучше она останется недочитанной во веки веков и продолжит пылиться где-то на полке дворцовой библиотеки.

      Ещё одного прощания Локи не чувствует в себе силы пережить.

      Да к тому же, ведь знает он все те слова, которыми исходят те дурные строчки. Последняя глава, она посвящена Аудумле — благородной и любящей прародительнице. Будучи созданной в первые самые мгновения мироздания, она подарила пространству все живое, все сущее, и не было большего подарка. Без ее вмешательства, без ее нежности и благодати, не было бы и самого Локи, пожалуй. Не было бы Тора и дурного Стивена, топчущегося на краю магического барьера и время от времени подносящего к нему, тут же вспыхивающему сотней зелёных огней, ладонь. Не было бы Энтони, о чем-то очень увлечённо говорящем явно сонной Наташе. И даже Брюса с Клинтом не было бы, но ведь они есть, вон, стоят, слушают Тони, время от времени говоря какие-то фразы, приходящиеся тому явно не по нраву. Ещё не было бы Сигюн. Много кого, пожалуй, не было бы.

      И отчего-то в этом мгновении, сидя на крыльце собственного дома с кружкой лучшего кофе в ладонях, Локи позволяет себе быстротечную мысль о том, что, может, оно бы и к лучшему было. Ведь тогда не познал бы он боли предательства, не познал бы косых взглядов, презрительно поджатых губ, чужеродных существ, что на него глядели временами. Только тогда ведь не познал бы он и радости — от всех тех мгновений, в которых Фригг улыбается ему, а Сигюн ухохатывается с его шутки так, что, кажется, вот-вот надорвётся.

      Всех тех мгновений, в которых Тор смотрит на него с восторгом. Как на равного и на самого-самого излюбленного. Как на настоящего брата.

      Сожаления смешиваются в нем со смутной благодарностью, и он прикрывает глаза, усмехаясь колко, изнуренно. Где же, ну, где же найти ему той самой храбрости, чтобы встретить новое столкновение со старым, ничуть не изменившимся да взрослым Тором? И придётся ведь говорить что-то, придётся объясняться, а после… Вдруг возжелает Тор отвести его за руку назад в темницы? Или вдруг Хеймдалль придёт за ним сам, застанет врасплох да уведёт силком до того, как успеет Локи сбежать?

      Его колена коротким движением касается что-то твёрдое, и Локи вздрагивает, тут же распахивает глаза. Он ожидает увидеть, пожалуй, кого угодно. Даже Одина самого ожидает увидеть пред собой, пускай тому отнюдь и нечего здесь делать. Ожидает увидеть и Тора, неслышно покинувшего дом, а, впрочем, и Стивена, неизведанным образом пересекшего магический барьер, ожидает увидеть тоже. Но никого из них пред ним и подле него не оказывается. От барьера слышится взвившийся в сумрачное небо голос Энтони, который со смесью непонимания и легкого ужаса восклицает:

      — Подождите… Это корова?!

      Локи только щурится да глаза закатывает в ответ на его явное скудоумие да невоспитанность, пускай и не к нему обращённые. А пред ним и правда стоит животное, только ведь не простая это корова. Локи вглядывается в большую морду, проходится взглядом по рогам и бокам. Он мог бы ошибиться, но от Аудумлы веет божественностью, что превосходит его собственную в сотни раз. От ее шерсти исходит еле видимый свет, трава под ее копытами неспешно зацветает, впитав весь истаявший снег. Согласно старинным текстам Аудумлы в живых нет уж слишком давненько, однако, меж существ в реальности все бродят юркие истории о том, как встречалось это свящённое животное на их пути и всегда становилось оно вестником удачи, вестником зарождения новой жизни, ничуть не похожей на прошлую, измирающую постепенно, неумолимо.

      — Здравствуй, — Локи, все ещё несколько удивленный, склоняет голову в лёгком поклоне, а после протягивает вперёд ладонь. Аудумла глядит на него своими большими глазами, неслышно дышит, выпуская облачка пара меж ноздрей. Прикосновение к ней ощущается страшно, ново, и Локи жутко не желает злить ее или быть неучтивым, но что-то притягивает его ладонь. Под пальцами ощущает короткий мех коровьего лба, а сама Аудумла только ластится к его ладони и одобрительно выдыхает. Локи шепчет еле слышно, еле проталкивая уже образовавшийся в горле ком: — Мне совсем нечего тебе дать… У меня ничего для тебя нет совсем…

      Его шёпот исчезает в холодном утреннем воздухе, а внутри него нет и единого желания заполучить благосклонность в обмен на воздаяние. Внутри него от удивления все разбежалось да попряталось. Столь редкое явление было немыслимым, невозможным и отнюдь не могло быть иллюзией, посланной к нему каким-то великим шутником. Божественное первородное создание было истинным. Оно пришло к нему само. Оно пришло подарить ему храбрости и надежды так же, как множество веков назад подарило всем существам жизнь.

      На его слова Аудумла только фыркает, будто бы даже смешливо, и качает своей большой головой. Подавшись вперед слаженным, легким движением, она тянется к голове Локи, а после широким мазком языка лижет его собственный лоб. Отчего-то это совсем не противно, нет какой-то дурнопахнущей слюны, ее нет вовсе, и нет ощущения опасности пред столь великим, всемогущим, вероятно, созданием. Но есть иное, нечто много более важное — тлеющий магическим теплом след, что остается у него на лбу, стоит Аудумле отстраниться.

      Удивленно распахнув глаза, Локи замирает и не смеет двинуться даже. Он ощущает растерянность, бесконечную, всепоглощающую, и окружающая реальность ныне кажется ему чей-то взбалмошной ложью. Только кружка в его ладони напоминает ему о том, где он находится и кем является, столь неожиданным является для него это благословение. Неожиданным и непререкаемо важным.

      Взглянув на него в последний раз Аудумла отступает и направляется куда-то в сторону только восходящего над горизонтом солнца. Она идёт неспешно, размеренно и совершенно никуда не торопится, оставляя за собой цветущие следы на траве. Локи только и может, что смотреть ей вслед, не в силах двинуться, не в силах даже что-то сказать. Значения случившегося ему не разгадать и за сотни веков, а все же он чувствует — перемены его не погубят. Они уже здесь, уже заявились, но не несут они ему смерти, ни реальной, ни метафорической. И Локи не знает даже, чувствует ли он себя лучше да сильнее, а только кофе все же свой допивает — лишь это ему сейчас и остается поистине.

      Чем дальше уходит Аудумла, тем призрачнее становится ее образ, а вскоре пропадает и вовсе, оставляя за своей спиной спокойного и тихого Локи да весь любимый Тором цирковой сброд. Лица у тех, что на подбор, и каждое переполнено удивлением столь сильно, что это почти забавно даже. Нет, это истинно забавно, вот что думает Локи, и впервые за утро позволяет себе мягкий расслабленный смешок. Весь туман чёрной пыли в его сознании будто бы испарился сам собой, и пускай в груди все ещё натужно, сильно бьется перепуганное сердце, только поднимается он с крыльца много легче, чем на него опускался.

      Вернувшись в свой дом, Локи уходит в кухню и вымывает опустевшую чашку. Даже магии не использует, только бы руки чем-то занять, и все ещё не верит в случившееся. Будучи богом, будучи даже полукровкой-йотуном и магом к тому же, он пытается поверить в произошедшее и не смеет — никогда за все его века не было от богов к нему благосклонности. Однако, верно начиналась его новая жизнь и в этой новой жизни он был…

      Кем он мог бы быть, Локи додумать не успевает. На втором этаже слышится негромкий хлопок закрываемой двери в спальню, и у него вздрагивает рука. Чашка, уже вымытая, чистая и все ещё влажная, чуть не выскальзывает из пальцев. Ей еле удается удержаться. Самому Локи еле-еле удается тоже, но его разум позорно вспыхивает страхом и наполняется больным, перепуганным стадом мыслей вновь.

      А Тор ступает по лестнице почти бесшумно. Нет гнетущих, гремящих шагов, нет зычного зова, проносящегося меж стен и уже призывающего к ответу. Хотя отчего бы Тору звать его так, Локи и не знает вовсе, но изнутри его коротко дерёт его собственный страх. Все, что он может, так это распрямиться, расправить плечи и поднять голову выше. На то, чтобы обернуться, уже спрятав чашку в верхний шкаф, ему требуется чуть больше минуты, но только решается он сделать это, как с щелчком закрывается входная дверь.

      Это Тор покидает его дом, не сказав ему даже единого слова.

      — Боров невоспитанный, — от возмущения Локи даже на носочки чуть привстает, негодующе сводит брови и грудь раздувает. Брань слетает с кончика языка без его причастности, словно сама собой. А Тор просто уходит. Нет, ладно, не стал бы он благодарить Локи, это было привычно, и пускай сам Локи считал, что мирозданию да всем его существам было за что его благодарить, а только слишком уж редко он эти благодарности слышал в реальности. Его явно окружали одни лишь безнравственные невежды.

      И ладно бы Тор не стал его благодарить, но вот так посметь просто уйти… Немыслимо. Не поприветствовать, не попрощаться даже. После всего того, как Локи с ним обходился, как заботился о нем. Насупившись и недовольно поджав губы, он сплетает руки на груди — все собственные усилия прикладывает к тому, чтобы не заныло натужно и горько в груди. И мысленно тянется магией за пределы дома, следя за каждым новым Торовым шагом. Тот уходит все дальше, и ведь уйдёт, явно уйдёт, не имея права больше вернуться. Стоит только ему переступить границу охранного магического круга, как путь назад окажется для него закрыт и разрушен. От того, может и лучше — Локи сможет спокойно собрать оставшиеся, нужные ему вещи, а после сбежит вновь.

      Только не лучше это вовсе! Совершенно не лучше!

      Его сердце, сильное, крепкое, вздрагивает, когда Тору остается лишь несколько шагов до границы, и Локи хватается ладонью за грудь в попытке сдержать его. Уж чего-чего, но за Тором бежать он не станет точно, а все же на века запомнит этот его уход и перечеркнёт, точно перечеркнёт все то хорошее, что у них было. И никогда, никогда, никогда больше не подумает даже Тора любить. Приход Аудумлы в этом мгновении кажется ему насмешкой, не иначе, и в сознании уже крутится хороший набор из бранных слов, какими он будет пересказывать другим эту историю божественного предательства. А Тор все идёт, и идёт, и… Замирает за единый шаг, предлагающий ему переступить границу. Как есть, замирает, останавливается — замирает и весь Локи. Ему не дано слышать слов, которые Тор передаёт всем своим излюбленным друзьям, и не дано понять, отчего же Тор не ступает на новый шаг. Он стоит так с пару минут, и образ его фигуры Локи видит своей магией. Видит и ни на что уже не надеется, но все ещё чрезвычайно многого не понимает.

      Минуты истекают и Тор делает, пожалуй, самое глупое, что только мог бы — он разворачивается и направляется назад к дому. И это истинно самое дурное, безнадобное, а ещё самое страшное для самого Локи. Распахнув глаза и потеряв магическую связь с движением фигуры Тора, он устремляет свой перепуганный взгляд к противоположной стене. И кажется даже пошевелиться не может, а внутри все клокочет от ироничного смеха — не хотел, чтобы Тор уходил, так вот получай, пожалуйста, он возвращается. С тяжелым вздохом потянув ладони к лицу, Локи трёт его медленным движением и старается глубоко дышать.

      И не знает он вовсе, что взаправду было бы лучше — уйди Тор прочь сразу, без единого слова, или останься для прощания. Ни тот, ни другой исход Локи отнюдь не был по нраву, а то, что ему по нраву было, явно в нынешней вселенной не существовать не могло. И страх в моменте опутывает его тело медленными, уверенными движениям. В тишине дома, замершего будто бы вместе с ним в напряженном ожидании, шуршит входная дверь. Она открывается, впуская Тора внутрь, после закрывается назад, и словно бы запирает их обоих внутри на сотни замков — не сбежать, не вдохнуть глубже стоящего. Воздуха остается чрезвычайно мало. А Локи очень пытается не вслушиваться в шаги, но все равно вслушивается и не слышит. Тишина заставляет его отнять руки от лица, пока сам он воспринимает Тора угрозой, — угрозой собственного сердца, — и иначе просто не может. Не умеет он иначе.

      Поэтому опускает руки, сплетает их на груди, а одной ладонью приобнимает себя за бок. Чтобы удержать от грубости или просто удержаться, не понять даже. Его лицо становится пустой, чуть скептичной маской, не выдавая и толики его переживаний. А Тор, вот же он, какой есть, появляется в дверях кухни. И улыбается легко-легко, очень мягко.

      Теперь он взрослый, и Локи неожиданно непривычно видеть его таким. Пускай одежды все те же, асгардские да приятные взгляду, а только волосы длинные, мягкие, спускаются по плечам и в глазах больше взрослого, векового. Плечи широкие, сильная шея и мощная грудная клетка. Он и выше теперь — вот уж точно безнадобная ерунда, только Локи не может не подметить этого. Месяцы прошли с тех пор, как видел он Тора в последний раз таким, настоящим. Долгие, заполненные теплом и спокойствием месяцы…

      — Никогда бы не подумал, что ты пустишь этих рыжих зверюг в дом… Ты же терпеть не можешь всю эту шерсть валяющуюся по углам да запахи, — Тор склоняет голову чуть на бок и откидывается плечом на дверной косяк. Он сплетает руки на груди, смотрит так смешливо и мягко. А Локи весь дрожью исходит от этого взгляда — слишком уж он знаком, слишком похож на взгляд его малыша, только не тот ведь, иной, лживый. У него в груди надсадно стучится сердце, почти требуя бежать прочь, уходить, спасаться, и Локи приходится насильно заставить себя остаться на месте. Ронять лицо и собственную честь в глазах Тора он уж точно не станет. И так все остальное уже уронил за прошедшие месяцы этой своей бесконечной вседозволенностью к маленькому, игрушечному Тору.

      — На то были причины, — поджав губы уперто, он еле подбирает слова, чтобы только не выдать себя, случаем не опозориться и в особенности удержать интонацию сухой, бесстрастной. И впивается пальцами крепче в собственный бок. Тор хмыкает сам себе, глаза прикрывает и кивает несколько раз. Он ощущается чрезвычайно спокойным, неспешным, и Локи это, кажется, волнует лишь сильнее — ему будто не упомнить уже и вовсе, каким Тор является в самом деле, столь давно он не видел его взрослого и настоящего, столь давно он с ним не разговаривал. Все воспоминания, с маленьким Тором и Тором большим, перемешиваются, друг с другом путаются. Тор большой говорит:

      — Как давно с тобой не разговаривал, а кажется ничего и не изменилось… Все такой же кусачий, — и с губ его не сходит мягкая усмешка, а Локи все никак понять не может, чему только этот остолоп явно радуется. Он верно выспался сладко за ночь, чувствует себя отдохнувшим и полным сил. А ещё, верно-верно, строит уже свои великие планы, как будет праздновать своё возвращение, пока сам Локи только может, что не думать о собственном тяжелом одиночестве, что вот-вот настигнет его с уходом Тора. А Тор ведь уйдёт и иначе не будет точно, но может в новый раз Локи будет легче пережить это, с благословением-то Аудумлы. Однако, то будет после. Сейчас же скривив губы, он отворачивает голову, чуть морщит нос. И говорит задиристо немного:

      — А я должен тебе радоваться или может в ноги падать, кланяться? С чего бы, интересно такая честь? — переступив с ноги на ногу, чтобы только не стоять на месте и деть хоть куда-нибудь, хоть куда-нибудь вытеснить своё желание уже, наконец, сбежать, Локи утыкается взглядом к стену подле головы Тора. Тот хмыкает коротко вновь, и это дурное довольство все не сходит с его лица. Локи начинает подозревать, что Тор знает что-то, чего не знает он сам, и поэтому выглядит таким неспешным, уверенным. Не злится ведь даже, зараза! Или может просто очень хорошо это прячет? Пожалуй, все-таки нет, даже несмотря на него, Локи чувствует явственно, что Тору такая искусная ложь не далась бы и через века, заполненные обучением, а все же его добродушие настораживает чрезвычайно.

      Как, впрочем, и его молчание.

      Оттолкнувшись от стены легким движением, Тор делает первый шаг в плоть кухни, — и Локи еле удерживает себя, чтобы только не вжаться в столешницу крепче, — а следом взглядом собственным обводит пространство. Разобрать в этом взгляде узнавание или его отсутствие невозможно, да и смысла большого эта затея ничуть не имеет: даже если Тор помнит все, что было в последние месяцы, это ведь ничего не меняет. И отнюдь его тем самым, маленьким, шебутным, но чутким малышом, не делает. Тем самым… Локи закусывает изнутри щеку мимолётом вспомнив, как кончился вчерашний вечер. Он не желает мыслить правдой, желает наврать себе, но все же он уже тоскует, уже скучает по своему чудесному игрушечному Тору.

      Пока большой, слишком опасный для его чувств, для всего его сердца Тор говорит неторопливо:

      — Мне казалось, тебе было…хорошо… Да, пожалуй, хорошо, — отмолчав с минуту, Тор начинает говорить, но сразу же спотыкается, подбирает нужное слово. Его светлые брови чуть хмурятся, взгляд натыкается на стенку холодильника и тут же цепляется за рисунок, подаренный маленьким Тором Локи. Тот хотел его снять ещё утром, снять да выбросить, а лучше бы сжечь, только рука у него так и не поднялась этого сделать. Он был слишком слаб пред этим, чем бы оно ни было, не имея названия. Он был слишком слаб и слишком беспомощен, ведь стоило только взглянуть ему в новый раз на рисунок, как в груди все переполнялось застарелым, столь нужным ему теплом, пускай и напополам с болью. — Ты был таким… Вредным, да уж, — Тор делает новый шаг по направлению теперь уже к холодильнику и все продолжает говорить неспешно. Стоит ему назвать Локи врединой, как он тут же смеется коротко, негромко. А Локи весь замирает, язык проглотив от такой вопиющей наглости. Вот уж действительно заключение да последующее няньканье с малышом его расслабили — даже брату ответить не может в самый, пожалуй, важный момент. А Тор выглядит слишком уж покорным и добродушным, когда говорит: — Но я видел… Ты улыбался. И смеялся… Как давно в последний раз мне вообще удавалось тебя рассмешить, не упомню даже, — Локи одномоментно хочется вскинуться и бросить колкие слова о том, что все шутки Тора слишком уж узколобые и невоспитанные, а только язык его высыхает и в груди все перехватывает, когда он видит, как Тор замирает подле холодильника и протягивает медленно ладонь. Локи кажется на мгновения, что Тор не посмеет, что не решится, но его рука все тянется и тянется, когда говорит он, смотря лишь на рисунок: — Такая малость… Кто бы мог подумать, что ею можно тебя тронуть.

      Локи вздрагивает весь, вдыхает резким движением. И только глядит, как Тор все протягивает руку к листку. Это непотребно, немыслимо, смертельно — он не имеет права касаться этого рисунка. Не он его рисовал и не ему судить, что может Локи тронуть, а чему тронуть его не суждено. Локи не может двинуться до того самого мгновение, в котором Тор самым кончиком пальцев касается белого края листка, но стоит этому случиться, как он дергается вперёд всем телом, руку протягивает и рычит:

      — Не смей прикасаться! Это тебе не принадлежит! — он перехватывает Тора за запястье, отводит его руку крепким, быстрым движением, вновь ощущая кардинальную, яркую разницу — у малыша-Тора ручка была такая же мелкая, как и весь он. Другой же рукою Локи перехватывает листок и забирает его с собою, когда отступает на шаг назад. — К чему все эти пустые, бесполезные слова? Уж не знаю, что ты о себе возомнил, но не с тобою я возился. И не ты меня смешил и радовал. И не ты этот рисунок нарисовал. И не ты…! — он взвивается будто бы весь, всем собой. Рисунок прячет за спину, убирая его легким движением ладони в закрытый на три магических замка ящик собственного стола в покоях во дворце, и чуть ли не скалится от резко взвившейся злости. Но злость эта прячет страх, а страх столь силён, страх боли и одиночества пустил в нем столь глубокие корни, что глаза его позорно увлажняются. Торовы речи будто бы пытаются нежной лаской вскрыть ему грудину, и Локи не может даже придумать, как бы остановил их, а остановить не может и тем более. И Тору вновь, снова и опять, неожиданно хватает лишь нескольких слов, чтобы с легкостью перебить всё его возмущение и озлобленное негодование:

      — Я все помню, брат…

      Вот, что он говорит. Говорит, стоя напротив и смотря открыто, по-доброму. Весь большой, яркий, что само Асгардское солнце или, может взаправду, Асгардское сердце. Стоит и глядит, глядит лишь на Локи с той самой мягкостью и нежностью, с которыми на Локи не смотрели уж слишком давно. Маленький, игрушечный Тор смотрел и был, впрочем, единым за долгие века, что провёл Локи сам по себе, пускай и в кругу других богов. А Локи смотрит на Тора в ответ и стискивает челюсти до ноющей боли, чтобы только не пустить и единой из тех слез, что наполняют уже его глаза. Он не верит, не верит, не верит, а скорее слишком сильно боится довериться вновь. Тор улыбается мелко, неявно, и глазами улыбается тоже, плечами жмет так, будто бы признаваясь в собственной невиновности.

      Локи шепчет ему прогоркло:

      — Не смей, — и ком в его горле кажется вот-вот перекроет путь дыхания. Он давит изнутри, скребется почти болезненно. И пальцы ломаются в кулаках, а взгляд почти жестокий, но, вероятно, больше напуганный. Тор вздыхает, качает головой вновь. Он говорит:

      — Я много думал… Проснулся с рассветом, слушал, как ты ходишь по дому, и думал… Никогда не знал, что ты можешь быть таким заботливым. И белки эти, дурные… Ты пригласил меня в свой дом, чего уж тут. Не стоит даже говорить о том, сколь скрытен ты, когда дело касается твоих убежищ… Но ты меня пригласил, гулял со мной, в школу отвёл. Я же все помню, брат. Даже твое лицо помню, когда пришёл к тебе с той альвкой, которая учила меня бренчать на гитаре… О-о-о, твоему негодованию не было предела, по лицу видно было даже. Это было забавно и очень мило, — на его губах, пока говорит он, появляется мягкая, более явная улыбка, а к середине Тор и вовсе посмеивается, ускользает взглядом куда-то в сторону. Каждое его слово пропитано этой дрянной нежностью, каждый его взгляд, вновь возвращающийся к Локи, переполнен ею. И говорит он размеренно, говорит неспешно и негромко, а Локи только незаметным движением ладони хватается за столешницу у себя за спиной. Пальцы его впиваются в мраморный край, стискиваются его, и все это, каждое Торово слово, каждое движение его глаз, ощущается невыносимой, слишком уж злобной потехой. Локи забывает обо всем одномоментно, и об Аудумле, давшей ему своё благословение, и о грядущем будущем, ведь все, о чем он может мыслить, так это мольба. И он молится неистово, молится молча, только бы не смел Тор произносить и единого слова прощания после всех уже сказанных, только бы не смел бить в самое сердце столь кощунственно да искусно. Все, о чем Локи только смеет думать, так это о том, что ему нужно выстоять. Ему придётся выстоять и не упасть, и держаться будет он до последнего мгновения. До того самого, в котором будет уже невыносимо, просто немыслимо больно — именно там он сможет испробовать на Торе сонную магию или ещё что, а после сбежит. Сбежит и ни единого разу не оглянется. Никогда больше. — Это было мило… Но самое важное, что я понял: за все эти месяцы ты ничего мне не дал.

      Тор хмурится так, словно бы для него самого это — нечто достаточно сложное для понимания; и поджимает губы задумчиво. Локи на мгновение хочется отбранить его с головы до ног, уточняя, что за немыслимую ересь он, индюк невоспитанный, прямо сейчас сказал, но он только вскидывает брови удивленно. И не успевает сказать и единого слова, когда Тор говорит вновь:

      — Ты меня ничему не учил почти что… И все равно с тобой рядом было так хорошо. Ты заботился обо мне, не заставлял учиться, не гонял за плохие манеры, не поучал меня… Ты просто позволял мне быть рядом, и я… Я к такому не привык, — неожиданно подобравшись, Тор отворачивает голову в сторону, прячет ладони в передних карманах темно-бордовых шерстяных брюк. Ему явно неловко, только Локи этого и не замечает будто бы вовсе, пытаясь хоть единую логическую цепочку собрать из всей речи старшего. Та собирается одномоментно, стоит только вспомнить ему случайно ссору с маленьким-маленьким Тором, случившуюся до его побега ещё в Нью-Йорке.

      — Как я могу остаться, если мне больше нечего дать им? — вот что прокричал тогда ему игрушечный Тор в ответ на все его обвинения, и, похоже, то было правдой, истиной и по нынешний день тоже. Потому что Тор на него не глядел больше. Неловко поджав губы и чуть нахмурив брови, он даже с пяток на носки покачивался еле заметно — это был явный признак его смятения.

      Локи коротко, тяжело пошатнулся на подогнувшихся коленях, — он все не верил, что то было правдой, не верил истинно, просто не мог, — и смог разве что рот приоткрыть нелепым движением. В нем не осталось слов, не осталось в нем мыслей даже, кроме одной-единственной, пытающейся найти хоть толику лжи в мимике Тора, в его движениях, в его словах, уже выпущенных на волю мироздания меж губ. Эта одна-единственная мысль старалась очень усердно и все никак не могла найти хоть что-нибудь. Помедлив несколько секунд, Тор, наконец, обернулся к нему. Возможно ждал он какого-то ответа, но все красноречие Локи было утоплено в тех слезах, что уже наполнили его глаза. Там же была утоплена его честь, его лицо и вся его напыщенная статусность. Тор сказал:

      — Ты что же, брат, реветь собрался? — а после сделал такое лицо, что Локи очень сильно захотелось его ударить. Сведя брови к переносице в каком-то беззащитном, мягком и развеселом выражении, Тор смотрел с нежностью вновь, но не собирался боле Локи вестись на это, чем бы оно ни было, не имея названия. Оттолкнувшись коротким движением от столешницы, он поднимает голову выше, быстрым движением кулака глаза утирает. Его голос звучит ядовито, но все же сипло, слишком уж явно показывая, сколь громадный ком засел у него в горле, когда он говорит:

      — Вот уж враки! Ты что себе опять напридумывал, а? — разозлённо, недовольно оскалившись, Локи дергает головой несогласно. А Тор еле держится, чтобы не расхохотаться в голос, это у него по глазам видно слишком отчетливо, и все же Локи не ведётся. Не ведётся на провокацию и словам не верит, потому что только посмеет поверить, как действительно заревёт, а это до отвратительного недопустимо. Поэтому он только голову выше поднимает, гордый, сильный и неуступчивый. И говорит: — Ревут только девки дурные, и то…

      А договорить не успевает. Тор все-таки позволяет себе смешок да вместе с ним позволяет себе сделать шаг вперёд. Следом за ним делает второй, — как вообще так вышло, что они стояли столь близко, Локи не понимает, — и заключает Локи в крепкие объятия, прижимая его к своей груди. Сделать что-либо, хоть как-нибудь предотвратить это кощунственное, насильственное действо, Локи просто не успевает, насколько быстры и неумолимы в своём намерении действия Тора. Ему остается лишь замереть, слыша будто бы биение чужого сердца, запертого в груди напротив, и чувствуя, как сильные руки крепко-крепко его обнимают.

      — Ты же знаешь…что я терпеть это не могу… — коротко дёрнувшись, не надеясь даже хоть как-нибудь выбраться, Локи жмурит глаза. И голос его звучит тяжело, натужно. С каждым мгновением пробивать все разрастающийся ком в горле становится буквально немыслимым занятием. Но он старается очень усердно и не смеет прекратить эту напускное недовольство, которого нет в реальности в столь большой степени.

      — Знаю… А как ещё с тобой разговаривать, если ты, как конь ретивый, только и пытаешься, что пальцы откусить, когда тебя погладить хотят? — Тор только хмыкает и опускает подбородок ему на плечо. Будто нарочно крепче к себе прижимает — чтобы не смел сбегать теперь уж точно. И добавляет чуть тише: — Помнишь, как в детстве было… Ты никогда не хотел мне рассказывать, какие подарки на Ветрнетр будут, а я тебя на ковёр валил, обнимал и держал так, пока ты не рассказывал все-все тайны, которые знал. Хорошее было время, — его голос звучит приятным, мягким тембром подле головы Локи. И слова, проговариваемые, произносимые, тоже звучат хорошо. Только Локи лишь крепче жмурится, выдавливая из себя:

      — Ужасное… — и надеется он, что оттолкнёт это Тора, что возмутится тот, разозлится. А Тор лишь хмыкает, вздыхает вновь. Отступать он не собирается прочь так же, как не желает Локи вспоминать дней их детства, одного на двоих общего. Потому что много там радости и слишком уж много любви, пока в реальности ее просто до невыносимого мало, нет почти что и вовсе. Неожиданно для самого себя Локи, все так и замерший на самой грани слез и держащий голову высоко-высоко, чувствует, что мог бы сказать об этом, пожалуй, мог бы рассказать все-все свои тайны, и это вызывает в нем лишь негодование. И тот факт, что дурные крепкие объятия действуют на него, как и тогда, в далеком детстве, и тот, другой, что Тору вообще хватило наглости их использовать. Этот приём был запретен и давным-давно канул в телу, и не было прав у Тора, ни у кого их не было, чтобы его использовать ныне. И ведь Локи истинно собирается сдержаться, а только слова уже слетают к кончика языка мелким шепотом, и не успевает он остановить их, несущихся вслед за идентичной мыслью: — То время… Оно было бы хорошим, если бы после ты не отвернулся от меня… Если бы ты не ушел…

      Локи говорит и ломается на каждом новом слове. Он не смеет обнять в ответ, не смеет даже головы опустить, так и жмурит глаза, чувствуя, как горячие слёзы уже срываются с ресниц и текут по щекам. Позор да и только, и стоит ему теперь опасаться, как бы Тор не отстранился, как бы не посмел ему в лицо заглянуть. Только вот будто бы он может увидеть там что-то, чего ещё никогда не видывал — Локи все ещё кажется, столь настойчиво, столь явно, что Тор знает что-то чрезвычайно важное, знает что-то немыслимое для него самого, и оттого остается он таким спокойным и твёрдым. И любые предположения, любые догадки Локи отбрасывает мысленно в разные стороны, потому что все они — о верности, о преданности, о нежности и, Суртур ее бы подрал, о любви. Все они вместе и каждая по отдельности именно такие, и от этого ему становится лишь горше. Бежать уже некуда вовсе, а сердце все заходится в дрожи страха, и сколь страшно надеяться, сколь страшно ошибиться.

      — Ты вырос… Я просто… Я не знал, что ещё могу сделать для тебя. Ты наловчился с магией и тебя уже не нужно было защищать, а учить мне тебя и так нечему всегда было. Я просто… Это было так ужасно? Мой уход… — голос его, когда Тор заговаривает, звучит смятенно вновь, а после Локи чувствует, как его рубаха на плече увлажняется мелким пятнышком. Влажная ткань прилипает к коже в едином месте, но не проходит и мгновения, как то место становится не единственным. Влаги на его плече, вероятно, соленой, тоже прогорклой, становится много больше, а у него, Локи, даже слов не находится, чтобы поглумиться хоть сколько-нибудь над явно плачущим старшим — он и сам не лучше вовсе, совсем не лучше.

      — Это было… — Локи хрипит пересохшим, соленым от слез горлом и жмурится лишь крепче. С каждым мгновением, с каждым Торовым словом ему становится лишь тяжелее держаться, и кажется вот-вот склонит он голову, прижмётся к брату в ответ, обнимет его… Нет, все же нет, никогда такому не бывать! Ведь если врет Тор, если смеется над ним, то разрушит это Локи, разрушит и не будет больше ни его самого, ни его сердца. Поджав губы и пытаясь подобрать хоть ложь, хоть дурную брань, Локи все ещё трепыхается в собственном сопротивлении, слишком боясь остаться ни с чем в итоге, все ещё бьется да борется. Но лишь только с самим собой. И эту битву, как и множество предыдущих, что остались во всех измерших месяцах, он проигрывает грандиозно, когда шепчет: — Это было ужаснее смерти…

      Тор замирает, каменеет весь и впивается пальцами в рубаху у Локи на спине. Он вдыхает медленно, тяжело, а на выдохе, сиплом, шепчет твёрдо, но с дрожью:

      — Прости меня, брат.

      И Локи остается лишь впиться пальцами в собственное бедро, скомкать в ладони шерстяную ткань, да прогоркло, упорно выдавить:

      — Не говори так… Не говори так, словно сожалеешь.

      Весь мир вокруг него сужается до этой мелкой точки, до этого мгновения пространства, в котором Тор обнимает его, Тор извиняет пред ним. И в тот момент, когда Локи вновь восстаёт против него, вновь язвит, Тор отвечает так, словно бы это было очевидно все века, в которых они существовали:

      — Конечно сожалею. Ты же мой брат, я никогда не хотел причинить тебе боли. Я люблю тебя.

      Локи всхлипывает позорно и все-таки склоняет голову. Он вжимается лицом в плечо Тора, обнимает его за бока и чувствует, как Тор гладит его по спине, пытаясь унять дрожь его тела. Ох, сколько же веков он желал этого, сколь много времени ждал, не надеясь дождаться, что когда-нибудь эти объятия свершатся. А объятия взаправду свершаются и слова, проговариваемые Тором, бьют Локи в самое сердце, но совсем не так, как тот опасался быть ударенным. Ему вновь спокойно и хорошо, а все облегчение, тяжелое, объемное, наваливается со спины и похлопывает мимолетно меж лопаток, позволяя ему плакать и марать солью собственных слез чужое плечо.

      И он плачет. Тихо, сбито дыша и пытаясь не скулить надрывно, Локи, наконец, позволяет себе почувствовать тепло Торова тела, позволяет вдыхать глубже, чувствуя запах его кожи. Ему вновь становится тепло и спокойно, и страх медленно сходит, пока Тор все гладит и гладит его по спине, утешая. А после говорит чуть хрипло, насмешливо:

      — Надеюсь, Хэймдалль не станет рассказывать об этом Одину… Тот будет точно вне себя от гнева… Растил двух воинов, а выросли две ревы, — и Локи не удается сдержать быстрого, короткого смешка. Он улыбается, слышит, как Тор тихо смеется тоже, и качает головой, утирая влажные щёки о рубахи на чужом плече. Только убедившись, что слёзы сбежали прочь, Локи утыкается подбородком Тору в плечо и говорит немного гнусаво, заплакано:

      — Ничего не знаю. Это ты тут ревел белугой, я и единой слезы не пустил, — и Тор только быстрым движением щипает его за бок, но объятий так и не разжимает. Отвечает насмешливо:

      — Ну конечно, а плечо у меня мокрое, хоть выжимай, так это потому что я вспотел жутко, видимо, да?

      — Именно так, — Локи кивает сам себе, улыбается мимолётом. Лишь единый вопрос меж ними остается нерешенным, но не станет Локи спрашивать об этом, не станет показывать собственной слабости ещё больше. Только все сегодня идёт отнюдь не по его плану, и вновь говорит он первое, что в голову приходит: — Мне тебя не хватало, — и уже даже сам себя не ругает. Его сердце отзывает твёрдым, уверенным боем, и ощущаются слова эти правильно, уместно меж ними.

      — Ну а как иначе, — Тор самодовольно угукает, откликается, протяжно, словами, и слышно в них его бахвальство. Вот ведь, немыслимо — ему вновь хватает лишь мгновения, чтобы испортить Локи все его настроение. И Локи недовольно дергается, отступить тут же пытается, говоря:

      — Ой, терпеть тебя не могу. Было бы чем хвалиться, — его голос звучит недовольно, смущённо, только Тор ведь, зараза, никуда его пускать даже не собирается. Только руки крепче сводит, обнимает на мгновение за бока так, что ещё чуть-чуть и кости захрустят, а у Локи дыхание перехватывает, только уже не от негодования. Ему столь радостно и тепло, что никогда, пожалуй, не сможет он выразить это словами. — Да раздавишь же, ну, боров ты, несносный…!

      — Не вредничай, тебя, даже если постараться, не раздавить, — Тор только смеется и отпускает как было, но рук не раскрывает все равно. Замолкает на мгновения, давая то ли себе время, то ли Локи, и не понять вовсе, а после говорит: — Поехали со мной, а? Или может позволишь с тобой остаться? Я немыслимо истосковался по тебе, брат…

      Локи вздыхает, глаза прикрывает и утыкается подбородком старшему в плечо. Ему не хватает слов ответить, но когда найдет он их, знает и сам, что согласится, знает и сам, что вредничать станет, говорить, как не по нраву ему этот дурной Энтони и что самому Тору нечего в Юденбурге делать, но только согласится ведь все равно. И иначе не будет. А сейчас все слова его просто пропадают и история завершается, как завершаются в своё время все истории, чтобы иметь право начаться вновь, неизменными или изменёнными до неузнаваемости. Ведь согласно старинным текстам Аудумла давным-давно сгинула уже, а только чужие добрые языке все ещё пересказывают редкие, важные истории о ее появлениях. И появления те всегда несут за собою удачу, всегда несут благодать.

      А Локи только жмётся щекой к плечу Тора, и думает лишь о том, что, пожалуй, всегда конец — это новое начало. И, к его немыслимой радости, иногда начало это благодатное, дарующее безвозмездно и без повода. Как та же Аудумла, свящённое, первозданное животное.

~~~