~~~

      Согласно старинным текстам грива Скинфакси была единым творением мироздания, что любимо было всеми великими богами без исключения. Она переливалась золотом, но не так, как переливались им мягкие кудри первенца Короля богов, Тора. То золото светилось ярче любого костра и ярче даже улыбок людей, что слышали песни Бальдра, возлюбленного сына Фригг, и не было равных ему, длинному золотому волосу гривы Скинфакси, в своём сиянии, в своей чистоте. Разве что грива Хримфакси могла равняться по красоте гриве брата его, Скинфакси, да только красота эта была разного рода и разного норова были сами кони. Скинфакси был дружелюбен, покорён и юн душой. Наделённый божественностью, что подарил ему благосклонный Один, без устали он носился по пастбищам, пытаясь подбить неуступчиво, ретивого брата на игры. Только радость его длилась недолго… Локи знает продолжение истории, а все равно у него замирает сердце на этой дурной строчке. Слова складываются красиво, искусно, уложенные рукой лучшего драматурга, только лишь загвоздка банальна да крайне глупа — никогда Локи не любил драматургии на пустом месте. В книгах она всегда смотрелась дёшево и нелепо. И любое желание читать дальше пропадало одномоментно.

      Но, впрочем, на его пути такие пустяки явно не являлись преградою. К излюбленной Тором книге у Локи любые желания успели пропасть уже десятка два раз, а только вновь и вновь его притягивало назад силком. Он гневался, он молча мысленно бушевал и противился, чтобы через день или час взять в руки дурные страницы вновь. Ох, как же сильно хотел он найти и все не находил главной Торовой тайны!

      Тот ушел, потому что нашел для себя другой интерес?

      Или правда ушел, потому что не знал, что ещё мог бы дать и чем ещё мог бы поделиться?

      А может он лгал бесконечно да безмятежно, насмехаясь над всеми сантиментами, ютящимися у Локи в йотунской грудине?

      Ныне все эти терзание подотпустили сознание Локи, отдав ему право на удовольствие от единения с малышом-Тором, а только все равно ведь не скрылись, не убежали. Не думать о них было поистине невозможно, в особенности натыкаясь на столь неуместно-драматичные строки излюбленной Тором книги. И ладно бы драматизм был уместен! Ох, сколь же он был возмущён, жаль только возмущение его вновь не смогло стать длительным препятствием в дальнейшем чтении. Времени для этого у Локи было слишком уж достаточно: все те часы, что Тор проводил в кабинетах, обучаясь безнадобным вещам и наукам, он сам рассаживал в коридорах школы, занятый чтением. Подсунутая Хельгой книга окончилась неожиданно быстро сама собой, и все, что ему ныне оставалось, так эта вторая, другая, залюбленная маленьким старшим.

      В этой второй, другой и залюбленной новая глава была посвящена Скинфакси и его ничуть не скорбной истории. Суть ее пряталась в том, что Один, будучи довольно щедрым на дары богом, передал Скинфакси в

качестве благодарности Дагру, богу дня. Не многим позже он и его матери Нотт, богине ночи, воздарил Хримфакси. И щедрость его здесь Локи лёгкой рукой ставил под сомнение, предполагая, что тем образом сильно Один желал получить от богов чуть больше благословения. Удалось ему это или нет, в книге не уточнялось — все оставшееся количество страниц было безвозмездно передано приключениям Скинфакси и его нового, истинно любимого друга да наездника Дагра. И казалось бы, что увлекательного было в том, чтобы освещать миры своей гривой, несясь по небосводу от горизонта до горизонта, а все же всегда с легкостью Скинфакси находил себе интерес.

      Он был явно горд своим новым обязательством. И, боги милостивые, сколь сильно же любил он Дагра

      — Почему не ешь? До обеда ещё далеко, а в школе времени на перекус может не быть, — подняв глаза от книги мимолётом, Локи удерживает двумя пальцами край страницы, что вот-вот собирается перевернуть. Его взгляд устремляется ко все ещё странно сонному и вялому Тору. Новым утром тот сам не свой будто бы. Слишком тихий, слишком неторопливый и совершенно не энергичный. Это заметно и с первого взгляда, замечает это и Локи, а только не уделяет должного внимания спозаранку — Тор, похоже, плохо выспался ночью.

      Только, опять же, то было странным утверждением, ведь и нынешнюю ночь всю Тор проспал подле Локи под одеялом. Мало того, — что жутко возмущало Локи и чему противостоять он никак, к сожалению, не мог, — под утро он вновь, раз в пятый за последнюю неделю, подкатился к Локи под бок, грея пятки о его голени и тихо посапывая где-то у плеча. Его сон был безмятежен и тих, как и многие предыдущие ночи. Ни кошмарные сны, ни резкие пробуждения не терзали его, да к тому же день Тора, вчерашний, уже сгинувший в прошлом, не отличался большей нагрузкой, чем дни до этого.

      А все же новое утро Тор встретил тихо и несобранно, и несобранность его была странной, подозрительной. Не желая признаваться себе, Локи чувствовал подергивающее беспокойство в груди. Его взгляд чуть резче нужно выхватывал какие-то мелочи в выражении лица Тора, в его движениях, которыми тот перемешивал кашу в тарелке, безмолвно отказываясь ее есть. Он не сразу даже поднял на Локи глаза, замерев прежде, задумавшись с пустым, тяжелым взглядом.

      Ответа от него Локи дождался не сразу, но много раньше ответа Тор поджал губы, сморщился плаксиво и заревел. Слёзы текли по его лицу большими, крупными каплями, возникнув будто из ниоткуда, пока он еле-еле пытался утереть их дрожащим кулачком и лепетал:

      — Я не голоден… Я просто устал… И спать хочу… Можно я побуду дома? Можно я ещё побуду с тобой? — его голос звучал слабо, расстроенно. Локи так весь и замер, удержав себя разве что от того, чтобы рот раскрыть удивленно. Поведение столь плачевное Тору свойственно не было, но даже когда он плакал, слёзы его имели в себе больше силы, больше эмоций и чувств. Сейчас же он даже плакал странно, будто бы с мелким удивлением себе самому и сохраняющейся нерасторопностью.

      Локи потребовалось около минуты, чтобы собрать разбежавшиеся от удивления мысли в кучу. Были у него предположения, — и, что уж скрывать, четкие надежды, — что однажды Тору надоест вся эта игра в обучение, но никак не мог Локи предположить даже, что первый его отказ посещать стены, выкрашенные в цвета науки, окажется вот таким. Он больше склонялся к тому, что Тору просто надоест, что начнёт он юлить, нарочно будет спать дольше, примется провоцировать собственные опоздания… Тор ничего из этого делать даже не собирался. Он просто сидел и плакал перед тарелкой, полной перемешанной туда-сюда кашей. Чуть поодаль от него стояла ваза с альфхеймскими конфетами, но и к ней Тор не притронулся ни единого раза за завтрак, тогда как обычно он хватал сладость первым делом, стараясь спрятать это своё действо от Локи как можно тщательнее. Ничего у него, конечно, не выходило, а только Локи виду не показывал, что замечает.

      Главным для него было, что Тор завтракал плотно кашей да фруктами. А все остальное, — жутко попустительское, — Локи с легкостью пропускал мимо собственного взора.

      — К чему слёзы, конечно можно, — быстрым движением пальцев ввернув ленту закладки на новое ее место меж недочитанных страниц, он прикрывает книгу, откладывает ее на стол. Тор все утирает и утирает свои влажные щёки, трёт веки, пока Локи поднимается с места да стол обходит. Он не крадётся почти что, а все же ступает медленно, настороженно. И мысли в его сознании не находят ответов на столь странное поведение Тора. Мысли в его сознании сбивают друг друга с ног, несутся на сумасшедшей скорости, что вряд ли подвластна даже Скинфакси. Волнение даже, его сумасбродное волнения за — чего уж скрывать от себя самого после стольких недель, излюбленного всею душой, — брата, не поспевает следом.

      — Хорошо, — Тор шмыгает носом, кивает, только ответ Локи не вызывает у него и капли радости. Он принимается плакать вновь, негромко, но надрывно. И Локи весь, какой есть, забывается. Все его личное, все больное и гордое отступает на задний далекий план, а сам он весь обращается к Тору своим вниманием. И ничего больше не видит, мягким движением подхватывая маленького старшего на руки. Тот не легкий отнюдь, но вес его для всей божественной сути столь незначителен, столь банален, что Локи не уделяет внимания и этому. А Тор откликается сразу, обнимает его бока ногами, руками оплетает шею. Своим лбом, неожиданно раскалённым, он упирается Локи в щеку.

      И того моментально накрывает пониманием.

      — Боги, да ты весь горишь… — отстранив голову, Локи усаживает Тора на одном своём предплечье, а освободившейся ладонью касается его лба. Нежно убирает прядь волос в сторону, пока Тор только и может, что жмурить истекающие слезами глаза да стискивать в пальцах ткань его рубахи на плече. Даже голос его звучит взволновано, и не хозяин Локи себе больше — это волнение много объемнее его, много глубже. — Пойдем-ка, вернём тебя в постель. Почему не сказал, что плохо себя чувствуешь? Боги всемогущие, Тор…

      С легким осуждением качнув головой, Локи обнимает брата за спину, прижимает к своей груди и направляется назад в свою спальню. Будто цветной ветерок за ним следует стайка рыжих пушистых подружек Тора, что нынешним утром тоже были необыкновенно, почти подозрительно тихи. И отчего только Локи не уделил этому внимания раньше? Возможно, он просто не хотел замечать, ведь стоило ему заметить плохое состояния Тора, как следом тут же его со спины нагоняла тяжелая мысль о том, что их прощание уже не близилось даже.

      Оно стояло за порогом.

      И вот-вот собиралось войти.

      — Только не уходи. Не оставляй меня одного, брат. Только не оставляй, — спрятав горящее жаром лицо у него на плече, Тор обнимает его за шею крепче, всхлипывает вновь. И даже знать Локи не хочет, сколь тяжело физически ему приходится. На слова мальца он так и не отвечает, вместо этого укладывая его в свою постель, накрывая одеялом и следующим движением выхватывая из собственных покоев в Асгарде вначале лечебное снадобье, а после и сонное. На вкус они довольно гадкие, неприятные, и Тору стоило бы сморщиться, воспротивиться, но он просто отпивает сколько нужно и проглатывает. Его покорность причиняет самому Локи почти физическую боль, как и его разбитость, влага на щеках, что не успела ещё иссохнуть.

      Тор засыпает через жалкие, мелочные минуты. Лишь сон ограждает его от тяжелых, болезных слез. С тяжелым взглядом и скорбно сведёнными бровями Локи смотрит на него несколько минут, а после поднимается. Устроившись за столом, что стоит у окна в его спальне, Локи борется с собой почти час. Крутит перо в пальцах, глядит в окно и все никак не решится — от предназначения всей этой событийности, от ее исхода, ему бежать больше некуда. И понимает ведь он, что тянуть дольше уже нельзя, что немыслимо подвергать Тора столь ужасной опасности — раз его физическое тело подверглось болезни, то заклятье с легкостью могло лишить его не только божественности, но и жизни. А все-таки Локи вновь и вновь косится в сторону спящего малыша, и сердце его разрывается снова же, разрывается на сотни кусочков. Сколь сильно не хочется ему прощаться, столь же сильно не хочется потворствовать смерти Тора от этого проклятущего заклятья. И ничего больше ему не остается, кроме как снять его, наконец. Ведь даже если лечебные снадобья подействуют сейчас, в будущем Тора вновь может поджидать болезнь или те же враги Локи, что захотят ему самому навредить, забрав самое дорогое.

      Забрав самое сердце.

      Час исходит, солнце поднимается над зимним горизонтом. Локи глядит на него сквозь изукрашенные инеем стекла и никак не может отгадать, отчего же столь легко принял Скинфакси свою новую судьбу? Он пытается занять себя этой мыслью, вместо того, чтобы погрязнуть в тяжести собственных сантиментах и сомнениях. И его сознание поддаётся, юркое, задаваясь все новыми и новыми вопросами. Отчего же, ну, отчего пошёл Скинфакси вслед за Дагром столь покорно? Конечно же, ответы на эти вопросы у Локи не было. Как не было и ответов на вопрос о том, что посмеет принести ему новый завтрашний день, в котором Тор будет спасён. Все новое было неизведанным, неописанным и бесконечно темным. Та же прялка Фригг вряд ли могла бы рассказать Локи, с чем столкнётся он с новым восходом солнца, если посмеет решиться да снять с Тора заклятие, а только страх самого Локи уже нашептывал ему, уже подрагивал в ожидании нового предательства.

      Быть покинутым Локи не желал столь же сильно, сколь не желал оплакивать Тора, слёгшего на смерть от болезни ничуть не божественного, обычного и смертного тела.

      И, пожалуй, за всю его жизнь не принимал Локи ещё столь тяжелого решения. В любом из исходов его сердцу грозила верная смерть, в прямом или метафорическом смысле, и, вновь и вновь глядя на Тора, Локи пытался решиться, пытался быть храбрым. Тор спал безмятежно, окружённый все ещё напряженными, постоянно принюхивающимися к нему белками и укрытый одеялом Локи, пока сам Локи пытался заставить себя без страха пойти прямиком туда, где вероятнее всего собирались его предать. Знать точно было ему не дано да Тор к тому же уже говорил ему, говорил ведь, отчего прощался со всеми своими излюбленными игрушками, только жаль Локи не мог ему верить, помня все своё прошлое. Ничему, кажется, он верить уже не мог.

      Страх не уходит и через час, и Локи только коротко, сурово кивает себе же, крепче сжимает в пальцах перо. Глаза увлажняются, и это вызывает лишь искрометную злость — не станет он плакать по уходящей иллюзии близости со старшим, пускай и маленьким. Уже лучше вновь притворится, что все это ему было ничуть не нужно и знатно его тяготило, но рыдать не посмеет. Выхватив из ящика стола несколько листков, Локи отрывает от них небольшие кусочки у самых краев, неаккуратно, чуть раздраженно. Он пишет три короткие, четких записки, а следом подзывает к себе трех же белок. Каждой из них он отдает по записке, дает короткие и ценные указания. Белки слушаются его столь же беспрекословно, сколь слушался Тор в дни наиболее хорошего своего настроения и поводят мелко ушами за мгновения до того, как Локи перемещает их своей магией в три места.

      К Хельге.

      В школу.

      И в напыщенную, безвкусную башню Энтони, оставшуюся на другом клочке земли.

      Переместить белок в нужное место оказывается не столь сложным занятием из-за их размеров и несмышленых разумов. Не желая ожидать после, когда доставят они сообщения адресатам, Локи мимолетно околдовывает их возможностью вернуться назад к его дому и долго-долго наказывает не задерживаться в чужих местах. Сталкиваться с разочарованием Тора от пропажи трёх юрких подружек Локи не хочется. Слишком уж мало времени у них остается. Невыносимо мало.

      Единственный ответ, что ожидает Локи, приходит ему разве что минут через пять. Рыжая пушистая мелочь вновь оказывается у него на столе вместе с небольшим бумажным пакетом. В пакете помимо ингредиентов для заклинания мелкая записка на узорном клочке альфхеймской бумаги.

      «Будь храбрым, принц.»

      Вот что пишет ему Хельга, только обращение звучит так, словно писала его Сигюн, и Локи с тяжестью на сердце записку эту сжигает. Пока Тор спит, он занимается подготовкой ингредиентов, создаёт зелье великого «спасения» и только губы уперто поджимает. В нем нет той храбрости, которую ему советуют заиметь. В нем лишь страх, и столь он силён, что у Локи дрожат кончики пальцев.

      Он не раздумывает даже о том, чтобы все Тору рассказать — этот немыслимый разговор точно его самого разрушит, когда маленький Тор начнёт задавать свои дурные, неуемные вопросы. Этот немыслимый разговор.

      К обеду Тор просыпается. Локи, уже успев подготовить все необходимое для колдовства, сидит подле него на постели, поверх одеяла, и читает. Читает и не понимает ни крохой своего сознания, почему же, ну, почему Скинфакси столь счастлив быть вне свободы да под натиском обязательств. Строчки ведают Локи о том, с какой радостью скачет он по небосводу, освещая миры собственной гривой и прорываясь сквозь облака. Он несёт на своей спине Дагра, своего излюбленного близкого друга, и озаряет небеса заливистым ржанием. А Локи никак понять не может — чему же он, златогривый, радуется.

      Тор просыпается и нет больше единого даже следа его жара и подавленности. Он потягивается, быстрым взглядом пересчитывает ползающих по его груди и ногам белок, только бы убедиться, что все на месте, а после глядит на Локи. Он говорит:

      — Мне уже лучше, брат. Я поправился, ой, так хорошо… А можно я все равно не пойду в школу? Я хочу с тобой сегодня побыть. Можно, ну, можно я никуда не пойду сегодня? Завтра пойду, а сегодня — нет, хорошо? — и глядит он на Локи своими большими голубыми глазами в мольбе побыть с ним подольше. Локи сдерживается, лишь бы не вздрогнуть, лишь бы не сказать чего лишнего, и преувеличенно вздыхает да позволяет. Его позволение радует Тора немыслимо сильно, до радостного клича, до отбрасываемого в сторону края одеяла с улетающими в разные стороны белками, что не успевают отскочить прочь. Тор подрывается со своего места, подскакивает к нему и обнимает так крепко, так искренне.

      Локи глядит только на крайнюю строчку главы и никак не может понять: неужели же Скинфакси столь глуп, что не понимает собственной несвободы?

~~~

      — Я хочу кашу. Как на завтрак, — усевшийся за обеденный стол Тор перекладывает с места на место свои карандаши, подвигает лист бумаги. Он вознамерился сделать Локи подарок, сам так сказал, а Локи и не стал ему препятствовать, раскопав где-то в недрах своего стола бумагу. Карандаши искать не пришлось, их у Тора было более чем достаточно.

      Тот факт, что Тор собирался сделать ему подарок, Локи очень умело игнорировал и сильно много об этом старался не думать, пока разыскивал ему бумажный лист. Потому что стоило только ему начать думать об этом, как в груди мгновенно поднималось неожиданно много тепла, и все бы хорошо, да только вместе с радостью, вместе с любовью в нем понималась и боль — оставить мысль о том, что нынешним вечером он лишится Тора, Локи не мог. Тянуть и дальше с колдовством было уже нельзя, а все равно Локи дал себе ещё целых полдня на прощание. И не казалось ему, что за эти полдня он успеет насытиться чужим нежным присутствием, не казалось ему, что успеет он разгадать тайну сути Тора.

      Он лишь оттягивал неизбежное вновь, не в силах решиться лишить себя этого тепла. Тепла, тишины и спокойствия.

      Лечебная магическая настойка помогла Тору с легкостью, убрав и жар, и всю болезную тяжесть его тела. Ее действие должно было, точно должно было помочь ему жить ещё какое-то время — Локи понимал, что мог бы выждать ещё несколько дней, может даже пару недель. Понимал и не мог с собой согласиться, чтобы подвергнуть Тора такой опасности из-за собственной прихоти и по собственному желанию.

      — Уже обед, во дворце нет такой каши, Тор. Мясо может хочешь или альфхеймский рис с овощами? — вытянувшись подле столешницы, Локи перебирает вставшие пред мысленным взором блюда. В пиршественной зале вновь уставлены все столы самыми вкусными, свежими яствами, а Тор пред ним только головой качает. И говорит, упрашивая:

      — Свари мне кашу сам, брат. Пожалуйста, пожалуйста… Я каши хочу, — уже подхватив один из карандашей, Тор смотрит на него внимательно, губы поджимает в своей явной просьбе. Локи не упомнить уже, сколь давно в последний раз он занимал себя готовкой. Это дело давалось ему не столь сложно, как, впрочем, и многие дела, где можно было использовать магию, однако, готовить он никогда не любил.

      Чуть недовольно поджав губы, сейчас же он бормочет тихо:

      — Каши он хочет… Ну, конечно, — и отворачивается к кухонной поверхности. Одна его рука уже тянется к нижним шкафам, в поисках небольшого металического ковша. Ковш находится достаточно быстро, а пары движения кончиками пальцев, подсвеченными зеленью его магии, хватает, чтобы наполнить его родниковой водой из Альфхейма. Та прозрачная, даже на вид чуть сладковатая, переливается свежестью. Локи ставит ковш на плиту, зажигает огонь не столько пользуясь кухонным прибором, скорее выщёлкивая искру пальцами.

      Тор за его спиной уже принялся за рисование. По листку бумаги негромко шуршит его карандаш, сам он насвистывает мелодию детской асгардской песенки. Локи уже почти и не волнуется о его здоровье, а только вновь и вновь временами оглядывается, внимательным взглядом осматривает. Жар, вероятно, накинулся на Тора ещё с ночи, подкреплённый прохладой спальни самого Локи. Пускай на мир уже и опустилась зима, а только смысла в топке не было и малейшего — его божественность не позволила бы ему замерзнуть где-то, помимо, разве что, равнин Йотунхейма. Уж там-то температуры были истинно чудовищные, йотунские.

      Его божественность… У Тора она ведь была тоже да и на холод он не жаловался, но, похоже, все, дарованное ему богами, неспешно покидало его тело. И поистине не было ничего страшнее такого исхода.

      — Как думаешь, в школе будут ругаться из-за того, что я не пришёл? — стоит только воде закипеть, как Тор подает задумчиво голос. Локи, как раз потянувшийся за тарелкой, чтобы насыпать туда овсяных хлопьев, тайком выкраденных из мешка, хранящегося в кухонном подвале дворца, замирает и поджимает губы. Он не расскажет Тору о том, что направил в школу короткое сообщение, в котором было ясно сказано, что больше наследный принц там не появится, но самого его продирает быстрая, короткая дрожь. Чрезвычайно сильно не хочется думать ему о том дне, завтрашнем дне, в котором проснётся он уже иным, не таким, каким является сейчас.

      Сам Тор проснётся истинным собою.

      А Локи вновь будет суждено проснуться одиноким.

      — Я связался с директором и все ему объяснил. Не думай об этом, — все-таки подхватив из шкафа глубокую тарелку, Локи засыпает ее овсяными хлопьями, и те поднимают легкое облачко белёсой муки, рассыпаясь с шорохом. Чтобы только отвлечь Тора от этих мыслей и не позволить ему занимать себя болезненными расспросами, он говорит: — Подай мне лучше сахару. Сладкую тебе кашу делать?

      — Да-да, очень сладкую, — Тор отзывается почти сразу, чуть скрежещет резко отодвинутым стулом, с которого подскакивает. Пока он подхватывает со стола деревянную маленькую кадушку с сахаром, Локи выхватывает из близкого ящика небольшую ложку. И тут же руку тянет в ту сторону, с которой подступает Тор. Он кажется неожиданно заинтригованным, отчего-то развеселым, но Локи старается обращать на это как можно меньше внимания, ведь тогда, возможно, ему не будет так больно.

      Лишь возможно, конечно, ведь в реальности все иначе.

      — Одну ложку? — не глядя, Локи забирает кадушку, снимает деревянную крышечку и набирает в ложку белого песка. Тор быстро-быстро кивает, даже на носочки привстав, чтобы только подсмотреть, подглядеть. А после добавляет:

      — Давай две! С двумя вкуснее будет, — у него глаза горят непонятной Локи радостью, но это лишь успокаивает его самого: Тор действительно чувствует себя лучше. Разве же не это самое главное? Засыпав все овсяные хлопья второй ложкой сахару, Локи отдает Тору закрытую кадушку и тот быстро ретируется назад за стол. Больше ничего он не спрашивает, слишком увлечённый рисованием. Ногами только задорно так покачивает, улыбается сам себе. Забросив все хлопья в кипящую воду, Локи помешивает их ещё несколько минут, огонь под ковшом уменьшает. Лишь сейчас он обращает своё внимание к собственному голоду — тот коротко почёсывает ему живот, бурчит недовольно что-то.

      Решение разделить с Тором трапезу дается ему отнюдь без труда. Убедившись, что овсяная каша загустела, Локи тушит огонь под ковшом единым движением пальцев, а после достает две тарелки с высокими краями из верхнего шкафа. Он выкладывает на них кашу, подхватывает мимолётным движением объятых магией пальцев с кустов у стен альфхеймского дворца ягоды малины и ежевики — Тору они очень любы, и Локи не жалеет для него большой горсти.

      Локи для него, похоже, ничего уже не жалеет.

      — Откладывай рисунок и карандаши. Все уже готово, — обернувшись с двумя тарелками в руках, Локи бросает лишь единый взгляд на рисунок маленького старшего, но тут же глаза отводит. Тор весь почти светится, лучится — ему явно лучше, чем было утром, и Локи все ещё наблюдает за этим насторожено. Все ещё волнуется, и даже себе уже не врет.

      Своим существованием, своим светом Тор с каждым днём все упорнее выжигает из него большую часть лжи, оставляя на их месте лишь тепло и тишину.

      Спокойствие.

      — А я уже закончил, брат, — кивнув пару раз, Тор отодвигает все в сторону, довольный такой, освобождает место для тарелки. Локи ставит ту легким движением, сам садится напротив и магией вытягивает им из ящика с приборами по ложке. С восторгом глядя на все ягоды, рассыпанные поверх каши, Тор облизывается даже, но что-то в его движении выглядит уж слишком наиграно. А Локи не успевает прочесть, зацепиться не успевает. Тор говорит: — Приятного аппетита!

      И Локи ему в ответ только кивает. От каши валит тяжелый, ароматный овсяный пар, и ложка умещается в руке с удобством. Тор отчего-то ждёт, не ест первым, но Локи только отводит взгляд от него и набирает на ложку каши. Стоит той оказаться у него во рту, как через мгновение ощущается сильный, крепкий привкус соли. Соль эта столь ярко чувствуется, что затмевает собой даже сладость малины. Тор принимается хохотать уже через секунду, только заметив выражение его, Локи, лица.

      Выражение это крайне негодующее и с привкусом слишком уж соленым. У Локи сводит язык да челюсти, и он как можно скорее выплевывает все назад в тарелку, пока Тор откидывается на спинку стула и ухохатывается только так. Сквозь смех он еле-еле выговаривает:

      — Ты что же, брат… Сахар с солью перепутал? — улыбка на его лице такая широкая, довольная и нет в ней и единого грамма злобы какой-то дурной, дурацкой. Локи только губы поджимает, перекатывает на языке соленый комок слюны. И не чувствует в себе сил разозлиться, разгневаться. Тор хохочет, упивается своею проказой, а после бросает: — Так это у нас… Это у нас семейное, брат! Мы же семья.

      И Локи обмирает весь, как сидел на месте. На губы лезет улыбка, а он только и может, что скомкать ее в усмешку. Взгляд убегает прочь — не в силах Локи смотреть в смеющиеся глаза развесёлого брата. Уж слишком открытым он себя чувствует, слишком беззащитным. Только взгляд, будто нарочно, натыкается сразу же на рисунок Тора, отодвинутый в сторону. На нем неумело нарисованы две фигуры, стоящие на цветущей поляне. Одна фигура высокая, с темными волосами и в зелёных одеждах, а другая много меньше, в красных штанишках и такой же рубахе. У второй фигуры волосы цвета ароматного, свежего сена и широкая улыбка.

      И обе это фигуры, — они оба, какие есть, — держатся за руки.

      Как семья. Не по крови, но в какой-то миг это, похоже, перестало иметь какое-то реальное, физическое значение.

      Локи смотрит на рисунок с десяток секунд, а после жмурит глаза. Он прячет позорное всхлипывание за громким, развеселым смехом, лицо рукой закрывает и все никак не может прекратить. Глаза увлажняются, а он все хохочет, аккомпанируя смеху Тора своим.

      И странно невольно, случайно, сумбурно да абсурдно все встаёт на свои места. Скинфакси находит в Дагре семью и уносится с ним в новый путь по небосводу каждое утро, развеселый, довольный. Да-да, все верно да точно становится на свои места.

      Локи становится тоже.

      На своё давно позабытое и покинутое, но безраздельно принадлежащее лишь ему.

      Место.

~~~

      К вечеру Тор вновь неторопливо становится вялым и неразговорчивым. Он больше не носится по комнатам, как было с самого обеда, не тревожит Локи, засевшего в кресле в гостиной, а лишь сидит на диване, укутавшись в шерстяной мягкий плед, и негромко воркует с белками, что облепили его плотным кольцом. Они расселись у него на плечах, на ногах и коленях. Одна даже улеглась под подбородком, в складках пледа. К его болтовне Локи не прислушивается нарочно, но мимолётом улавливает какие-то мягкие, нежные отрывки чужой речи.

      Он ведь так Тору и не сказал да, впрочем, говорить и не собирался о том, что в завтрашнем дне все поменяется, все переменится и взад никогда уже не вернётся. Тор вряд ли чувствовал это, чувствовал конец их краткой истории, но к вечеру, подустав, стал особенно тих и безмятежен. В его безмятежности было много болезного — тут уж Локи, не будучи даже знахарем, но точно будучи магов, не обманывался. И это все ещё тяготило его сердце, все грядущее тяготило его до бесконечности.

      Но новый мир уже был здесь. Он вошёл без стука, распахнул все двери и окна, дав путь всему мирозданию. И случайно, невольно дав путь самому Локи. Их последний день вместе был для него много большим подарком, чем даже рисунок, уже пришпиленный к холодильнику каким-то сувенирным магнитом. И больше не мог, не смел даже, отделаться Локи от чувства великого, очень объемного — в глубине души Тор любил его, искренней и бесконечной любовью. Как брата, как соратника, как друга и как часть себя самого. Помыслить о том, чтобы любовь эта в нем умерла Локи, к собственному стыду, больше не мог. Никогда, казалось, такого с ним не случалось — он мог с легкостью очернить любого в своих мыслях да своими словами, а только с Тором эта его способность работать жутко оказывалась, неуступчивая, дурная.

      Весь, какой есть, Тор был заполнен светом. И пусть частенько этого света Локи не видывал в последние века, а все же он был — тот свет, что существовал по его душу, по его суть, что божественную, что йотунскую.

      Тор его любил, и Локи не желал думать об этом, чувствуя тяжесть и легкость облегчения в груди одновременно. Только все равно думал, крутил мысль и так, и этак. С ней ему становилось проще и спокойнее. И даже новый день, в котором суждено ему было Тора вновь потерять, уже не пугал столь сильно.

      Тор все ещё был его братом. Тор всегда его любил.

      — Спать пора, Тор. Завтра новый день, — глубоко, чуть натужно вздохнув, Локи перекладывает ленту закладки и закрывает книгу. В его руках все та же, излюбленная Тором книга сказок, а тот, ну вот же он, сидит на диване, закутанный в плед, будто большой песочный бархан из Свартальфхейма, и как раз голову поднимает. И смотрит устало, но согласно, кивает к тому же.

      Локи хочет назвать новый день большим и важным, но у него язык не поворачивается произнести столь явную для себя самого ложь. Новый их день принадлежать им уже не будет, зато принесёт много радости другим. Он принесёт радость Тору — от встречи с его залюбленными друзьями, коих Локи уже пригласил отправленной с белкой запиской к своему дому на завтра. Ещё он принесёт много радости этим самым друзьям — Стив, которого временами Локи замечал на улицах городка, явно уже замаялся следить за ними и постоянно убеждаться в безопасности Тора, как, впрочем, и остальной цирковой сброд бродяг устал ждать вестей. Не единый месяц ведь прошёл, и вот приблизился самый конец.

      Да, будущий день наступал уже, наступал прямо Локи на пятки. Тор сказал:

      — Почитай мне сказку, брат, — и подхватив всех своих белок в складки пледа, неспешно поднялся с дивана. Первым делом взгляд Локи упал на книгу, что все держал он на коленях. Эта книга была любимой книгой Тора, истинно, и что же ещё Локи мог ему подарить, не имея за душой для него ничего. Не имея храбрости произнести слова о любви и верности, не имея силы быть с ним нежным и бережным. Вздохнув тяжело, он тоже поднялся и просто кивнул. Он не хотел, он был слишком напуган, но его ладонь забрала книгу сама, подхватив ее за корешок уверенным движением.

      Этим вечером он отправил Тора в его собственную спальню. Тот вначале нахмурился, недовольный и взволнованный таким неожиданный изменением — все же последние недели он спал у Локи и был очень и очень молчаливо этим фактом доволен. Но стоило Локи ответить ему коротко, что ляжет он с ним вместе, как все волнения маленького старшего тут же пропали. Аккуратно неся в пледе своих белок, уже тоже начавших позевывать, и, что маленький коронованный царь, таща за собой край пледа по полу хвостом, он шёл впереди — Локи смотрел и пытался найти в себе хоть что-то, хоть каплю злобы или ненависти. Ведь это их положение, — идущий впереди Тор, что вновь и вновь оставлял его позади, оставлял его в одиночестве, — было привычным и бесконечно больным для него.

      А ныне уже и не было. По ходу на второй этаж Тор обернулся трижды, чтобы только убедиться, что идёт Локи следом, что никуда не пропал, и каждый такой раз у Локи мягко, неумолимо сжималось сердце. Этот мальчуган сделал с ним, похоже, что то ужасное, но ныне Локи чувствовал себя слишком уж сентиментальным и никак не смел прекратить.

      Тор шёл впереди. И Локи рад был следовать за ним.

      Локи был рад и от радости этой, от странного облегчения ему хотелось ронять слёзы к собственным ногам. Он словно бы больше не был одинок, не был покинут и предан. А Тор оглядывался вновь и вновь, без слов, скорее всем своим существованием передавая ему краткое послание:

      — Я тебя жду, брат. Я всегда тебя жду.

      Пройдя в его спальню и прикрыв за собою дверь, Локи мягким движением ладони касается стены, и от кончиков его пальцев по всему дому пробегается дрожь тепла. Стены впитывают огонь его сердца, собираясь всю долгую ночь согревать маленького, но такого большого и светлого Тора и всех его дурных хвостатых подружек. А Тор уже забирается в постель. Плед он уложил на кресле у стены, крупным тёплым гнездом, и все белки, уместившиеся в нем уже начали подрёмывать.

      Дремать собирался словно бы и сам Тор, но продолжал крепко-крепко держаться, ожидая, когда же Локи заберётся к нему, когда же раскроет принесенную с собою книгу. Торопиться Локи не желал. Он истратил с полдесятка минут на то, чтобы задвинуть тяжелые шторы, включить светильник у постели и погасить весь большой свет, а после устроиться подле Тора, накрыв лишь бёдра, обтянутые брюками, краем его одеяла.

      — Про что тебе почитать? — уложив книгу к себе на ноги, Локи опускает к Тору глаза, и тот широко, длинно зевает. Вместе с этим кутается в одеяло. Накушавшийся за ужином мяса и каши, — приготовленными уже отнюдь не Локи, а оттого посоленными в меру, — и упившийся горячим чаем с целебными ягодами да тем самым зельем, нужным для заклинания, что собирался произнести Локи, он подползает к брату под бок, укладывает голову у него на животе. Локи уже и не перечит даже, ему самому только в радость такая близость. И нет больше противоречия, нет больше терзаний. Вот он Тор, и Тор — его; а все остальное незначимо боле и никогда уже не будет.

      — Прочитай всю… С самого-самого начала, — обняв его рукой за бок, Тор трется щекой о рубаху Локи на боку и снова зевает. Локи остается только кивнуть, и он открывает страницу твёрдой обложки книги. Первая глава посвящена Рататоск, этой маленькой негоднице, столь залюбленной Нидхеггом. Тор выслушивает от силы абзац, а после говорит негромко, сонно:

      — Мои белочки сказали, что они дочки Рататоск, представляешь, брат? Самые-самые настоящие… — его голос заполнен только накатывающей дремой, с которой Тор очень усиленно борется. Локи ему не перечит, хмыкает только. Никогда-никогда не расскажет он этому маленькому Тору сколь сильно терпеть не может животных в доме, а уж тем более в собственной спальне — эту тайну Локи унесёт с собою, навеки сокрыв от малыша. Тому этого знать ведь и не нужно вовсе. Совсем-совсем не нужно. Не желая молчать, Тор говорит вновь: — Мама говорила, что Нидхегг очень-очень любит Рататоск… Он ее любит, потому что она белочка? Но почему тогда он не любит других белочек?

      Тор зевает опять, широко открывая рот и жмуря глаза. Сам Локи опускает к нему взгляд, чуть хмурит брови. Он оглаживает взглядом его лицо, касается им с нежностью прядей светлых волос. У него вздрагивают кончики пальцев, столь сильно хочется повторить это движением рукою. И что-то подталкивает его изнутри, подбивает на это кощунственное действие. Осторожным движением выпустив край книги из пальцев, Локи гладит Тора по голове, а тот откликается мягкой, полусонной улыбкой и кивает, только ведь никто у него ничего и не спрашивал. Это сам он спросил, сам задал вопрос.

      Новый вопрос, на который ответа у Локи не было. Никогда он не думал о том, за что же любят, и даже имея подле и далече Тора, имея близ себя Сигюн, Локи никогда не думал об этом. У знакомых ему и любимых им богов было бесчисленное количество важных качеств, некоторые были мудры, некоторые — добры; а третьи, что тот же Тор, были дурнее любой козы на выгуле, а все равно ведь Локи любил. Даже погружаясь в ложь, лишь бы только избежать ещё большей боли отчуждения да предательства, он все равно любил. Не прекращал любить и на единое мгновение.

      Но за что?

      Вот ведь вопрос без единого ответа.

      — Не знаю… Просто так любит. Разве же нужны причины, чтобы любить? — Локи жмет плечами коротко, пока перебирает прядки волос медленно погружающегося в сон Тора. Он задаёт вопрос нарочно, только бы отвлечь, только бы избежать новых, а Тор вместо того, чтобы задуматься или быть может завести очень умный разговор, сонно лопочет:

      — Я тебя люблю, брат. Ты не уходи, хорошо? Не знаю, где ты был, когда Хеймдалль тебя привёл, но ты больше не уходи… Без тебя всё не такое, — его голос становится тише, и вся эта затея с чтением явно топнет в накатывающем на Тора сне, а Локи только замирает и жмурится. Пока Тор обнимает его за бок крепче, будто бы не желая пускать хоть куда-нибудь, сам Локи мысленно запрещает себе хоть что-нибудь. Сколь сильно хочется ему продлить этот сон, преследующий его уже который месяц, и никак иначе назвать происходящее нельзя ведь совсем. Каждый новый день его наполнен самым восхитительным ароматом принятия да освещён дружелюбием и радостью от его присутствия. Каждый новый день ему суждено просыпаться и чувствовать себя нужным, важным, достойным.

      И нет речи уже об игрушечности, что Локи приписывал себе столь бестолково да болезненно. Нет речи больше о предательстве даже, ведь Тор, именно этот Тор, что засыпал прямо сейчас обняв его и уложив голову ему на живот, не мог бы предать его.

      Сколь сильно хочется ему продлить… Тор засыпает окончательно, но Локи никуда больше не уходит ещё долго. Он остается, неторопливо поглаживая маленького старшего по голове и ощущая отголоски вновь вернувшегося жара у него на лбу. С ним не смогли справиться даже его целебные зелья, а значит медлить и дальше было больше нельзя — Локи понял это ещё утром, но сейчас это становилось ему поперёк горла, образуя тяжелый, горький ком. Пока ночь вступала в свои права, он все сидел и гладит Тора по голове. Тот временами посапывал во сне, будто копируя своих рыжих подружек, спящих в кресле, вздрагивал иногда, но тут же успокаивался, почувствовав Локи рядом.

      — Я люблю тебя тоже, брат… — проходит почти час, пожалуй, когда Локи удается выдавить из себя тихий, еле слышный шёпот пересохших губ. Он осторожно снимает с себя Тора, укладывает его на постель и укрывает крепко одеялом. Тор почти сразу тянется в сторону в поисках чего-то родного, и Локи подает ему, глубоко спящему, игрушечного льва. Шепчет вновь тихо-тихо: — Я всегда буду тебя любить.

      Уже выпрямившись у чужой постели, Локи вдыхает поглубже. И нет в нем сил, нет той самой храбрости, что ему посоветовали запасти, чтобы только развернуться и направиться к выходу. Нет в нем этого, а все, что есть, так это желание остаться здесь на грядущий век. Пусть бы даже в этом мгновении, только немыслимо это и бесконечно жестоко.

      Для Тора.

      И для него самого в первую очередь.

      Выдохнув надрывно, он все же кивает коротко, дёргано и жмурит увлажнившиеся глаза. С тумбочки подхватывает книгу, тушит магией ночник. Вся комната погружается во тьму, а Локи крадётся к выходу чёткими, крепкими шагами. Уже на пороге он бросает себе за спину единое, произнесенное жестким, не дрожащим и песчинкой своей, шепотом заклинание, и то врезается в тело Тора, укутанное в одеяло. К завтрашнему утру он вернёт себе свою суть, вернёт себе себя самого — этот итог был предрешён, и Локи старается не думать об этом.

      В его руках все ещё излюбленная Тором книга, а глаза полны соленых слез, когда выходит он в коридор и закрывает за собою дверь чужой спальни. И в книге той ему осталась лишь единая глава, а глаза его полны боли сожаления и страха.

      И веры в нем в то, что новый день принесёт ему радость тоже, как и многим-многим другим, в нем отчего-то все ещё совершенно нет.

~~~