Здравствуй, моя падающая звезда удачи. Я вижу твой огненный хвост на небосводе, но хватает секунды — он пропадает.

      А я остаюсь, и век буду гадать — был ли ты миражом или правдой. А я остаюсь. Я не успел загадать желание.

      Это письмо никогда не будет написано и никогда не будет отправлено, но каждое новое я буду продолжать писать в своей голове. Когда вновь буду видеть тебя. На экране телевизора, убегающим от папарацци, или на поле боя — слишком далеко, чтобы даже докричаться.

      Это письмо ты никогда не получишь. Ещё одно письмо полное моей скорби и моей печали — сейчас я чувствую только их. Ещё одно письмо, что полно моей любовью и нежностью к тебе, мой дурашливый — где-то глубоко внутри есть и это, но я уже не ощущаю. Я пишу это письмо в своей голове, но оно — не одно из тысячи. Тебе может казаться, что письма, которые ты не видел и о которых не знаешь — отдельные, самостоятельные единицы.

      Это не так.

      Все мои письма — длинный египетский папирус. Широкий манускрипт. Я раскатаю его перед тобой длинной, почти ковровой дорогой в тысячи и тысячи миль. Пройди по ним — растопчи каждую мою мысль и каждое чувство. Оставь свои следы на строчках моей крови, которая пропитана твоим именем и твоим запахом. Втопчи свои пятки в запятые моих эмоций и точки моих сердечных ударов. Оставь свои следы.

      Чтобы когда ты перестанешь дышать, я был уверен — ты точно когда-то жил. Но ведь ты не был живым — в моей жизни. Никогда, никогда, никогда.

      — …никогда бы не подумала, что ты настолько несобранный. А где же тот педант-Кацуки, который даже тарелки по размеру расставляет в кухонном шкафу?! Который развешивает рубашки в шкафу по цветам?!

      Голос Кьёки в моей квартире. Сама Кьёка в моей квартире. Вокруг разливается раннее утро. Глубокая осень. Серая-серая осень. Я не уверен, что могу посчитать: сколько спал и как давно ел. Попытки вызвать саможалость венчаются успехом, и я сам реагирую раздражением на собственные слабости — щекотливая, полуголая девчонка носится мимо, собираясь на работу, и не реагирует вовсе. Не хочется думать, как давно она научилась закрывать глаза на мои тяжелые вздохи, тяжелые взгляды… На мои тяжелые чувства.

      О да, она закрыла на них глаза. И да — она открыла для них свое сердце. Без поддержки в словах, но с этими самыми взглядами и одной лишь фразой каждого дня поверх зрачков.

      «Продолжаем держаться, Кацуки. Продолжаем.»

      Это случается разок на каждые полгода или год. Запал заканчивается. Все поручни рассыпаются, как от прикосновения того двинутого, Шигараки, и держаться больше не за что. Раздражение увеличивается до критичной точки. И акт спасения людей превращается в акт крушения окружающего мертвого пространства — фонари, тротуары и малоэтажки разлетаются в щепки. И хотелось бы вывалиться в драму, подумать о том, как ухудшается мое состояние благодаря моим к тебе чувствам и твоей безнаказанной невинности, нежный мой, но это такая блажь. А мне слишком лениво.

      На уровне головы — знаю, что это моя ответственность. Знаю, но не могу принять.

      Развалившись на постели, я лежу, свесив голову к полу. Мои ноги где-то в подушках, мои глаза — где-то в прожилках буковых дощечек пола. Кровь приливает к голове. Кьёка мелькает в дверном проеме в одном белье, и кровь все еще приливает. И все еще к голове.

      Ее сварливый голос убивает мою пошлость и разъедает всю пикантность моих помыслов. Она ругается, бранится и снова мелькает в дверном проёме — через десять минут у нее выезд на патруль. Через десять минут я, дай боги, перевернусь со спины на живот и сползу с кровати на пол, чтобы сделать сотен восемь рядовых утренних отжиманий. Но это не обязательно.

      Запал закончился вчера в Ибараки*. Вывалившегося на берег в Хитати монстра удалось оглушить/остановить/обезвредить не без помощи Асуи, однако, что удалось сделать без ее помощи, так это повредить пару тройку лодок и автомобиль — имущество гражданских. Стыдно не было, зато пришло резкое понимание — баста, закрываемся. Нужен отпуск и немедленно. Без патрулей, без новостей, без переписок, без людей и без инфоповодов.

      Новости о расторжении твоей помолвки внесли в меня слишком много дисгармонии. Новости ошарашившие фанатов и героев больше месяца назад. Новости из всех экранов и отсутствие новостей вообще — от тебя лично.

      Я жмурюсь. Протягиваю руки в обе стороны. Напрягаюсь всем телом, пытаясь то ли потянуться, то ли силой мысли вырвать свои конечности из туловища. А потом выдыхаю очень шумно.

      Кьёка неодобрительно залетает в комнату. Каждый ее шаг и жест пропитан неодобрением и порицанием. Я постирал ее белую майку со своими бордовыми брюками. Смена цвета ее майки была очевидна для меня еще в момент запуска стирки — я всё равно сделал это. Зачем? Не знаю, маленький. Я не думал об этом. Я просто пялился на экран телефона.

      Тот половинчатый ублюдок снова писал мне.

      «Изуку у меня. Был в соседней префектуре на выезде. Остался переночевать.»

      Стоило ли говорить о том, что теперь мне нужен был новый телефон, как Кьёке — новая майка? Это было очевидно. Как и то, что моей ванной нужен был ремонт, а мусорке — все осколки кафельных плит, что были разбиты, но так и не были убраны.

      Вся прошлая ночь была проведена в постели. Жаркая-жаркая ночь с прекрасной девой дала провалиться в убийственный сон без сновидений, но не смогла меня воскресить. А вот Кьёку воскресила точно — жизнью и жаждой урвать от этой жизни все пропитана каждая клеточка ее тела теперь.

      Это восторг.

      Это желание.

      Это экспрессивность.

      Это для неё довольно редкое явление… И, по правде сказать, дело тут вряд ли в одном лишь сексе. По правде сказать, дело вот в чем — это не моё дело.

      Но вот она тут. Я тут. Где ты и как скоро появишься? Ты появишься? Или будешь до последнего вдоха мстить мне за мое молчание своим собственным? Я устал говорить с собою о чувствах. Впервые за годы — измотан ими.

      Или ожиданием? Или отсутствием решимости? Что это, маленький? Где же ты… Маленький?

      И где правда?

      — …а оказывается правда в том, что ты просто оболтус! В твои-то годы, Кацуки! Я возьму что-то из твоей одежды. Майку… Да. И рубашку, какую-нибудь. Но ты все равно должен мне! Неверо… Ой.

      Она пролетает мимо меня и распахивает главные дверцы моего шкафа. Изнутри на нее тут же смотрят мои рубашки, парадные и домашние, мои толстовки, мои футболки, мои классические костюмы. Они прячут от нее секрет, шипят на нее и скалятся.

      Она глуха к ним, как тетерев. Печальное известие для моего личного/сокровенного/тайного. Но, видимо, все, что тайно, оно же и явно — в какой-то момент и в каком-то месте.

      Сегодня.

      Сейчас.

      В моей спальне.

      Ее руки, будто убийственно заточенные скальпели, вонзаются меж вешалок — четкое разделение вечерних сорочек от клетчатых рубашек разрубает мой гардероб на двое. Трещина крепнет, растет и ветвится.

      Кьёка раздвигает вешалки в стороны — визг одежды, столь долго бывшей на страже скрытого, и металла о перекладину рвет мои барабанные перепонки. Ушные раковины наполняются кровью. Я закрываю глаза. И медленно-медленно переворачиваюсь на бок. Я отгораживаюсь от этой девочки-женщины своей мощной спиной. Я дышу. Я все ещё существую.

      Ее и так рваная для моего слуха речь иссякает, наконец, полностью. Короткий звук удивления — после она замолкает. Секундное промедление. Еще одно. Не слышно ни единого слова. Моя спина принимает весь удар на себя, но самый первый звук — короткий скрип вешалки. Это не удар и не пощечина. Кьёка сдвигает первую бесполезную вещь, следом сдвигает вторую.

      В гробовой тишине шелестит ткань мягкой рубашки в клетку. Вероятность того, что она возьмет иной принт минимальная, как, впрочем, и вероятность того, что мы когда-нибудь обсудим этот инцидент. И это хорошо.

      Убивает меня. Я не знаю, где ты. Внутри меня трясет без этого знания, меня колотит, как в лихорадке. Моя потребность контролировать это — меня, тебя, чувства, какие-то действия, какое-то отсутствие развития событий — пожирает мои почки. Эта потребность пожирает мою печень, селезенку, откусывает немного кишок. Мои внутренности болят, а моя голова — пухнет от гормонального сбоя.

      Я в состоянии стресса. Я сам привёл себя сюда и сам себя тут оставил.

      Хочу ли я уйти?

      Я хочу, чтобы ты пришел. Я хочу, чтобы ты толкнул меня. Я хочу, чтобы ты был смелее, чем я. Я хочу, чтобы ты это начал. Я хочу, чтобы ты простил мне мою ошибку, хочу, чтобы ты ударил меня, хочу, чтобы ты заставил меня сорваться, я хочу… Маленький. Нежный мой. Я так сильно… Твои глаза. И твои руки. Твой голос. Твоя сущность. Я так сильно все это…

я так сильно боюсь

      Я уверен, что выдержу это.

и это, конечно же, ложь

      В грудной клетке просыпается холод, и он предвестник тревоги. Я заставляю себя сделать вдох. Я заставляю себя не думать о том, что теперь думает обо мне Кьёка. Я заставляю себя. А перед глазами все одно — то самое фото. Прилепленное на заднюю стенку шкафа с годами окаменевшей жвачкой.

      Выпускной в Академии. У самого главного входа фуршет, много папарацци, мелькают вспышки камер. Ты красив и брутален, но лоск зализанных волос портит вывалившаяся прямо посреди лба прядь. В кадре ты пытаешься ее зализать. Ты неловкий и смущенный. Ты косишься в пол. Твои щеки только начинают краснеть.

      И я у тебя за плечом прямо в этот момент смотрю на тебя. В бокале шампанское. Я говорю с директором Незу о планах на будущее.

      Я помню этот миг как будто бы он был вчера.

      В ту секунду я точно думал о том, что такое любовь.

      И не смог найти ответа, который был бы короток и бросок. Не смог найти ответа, который полюбил бы. Потом увидел тебя.

      Это романтическая история длиною в мою жизнь, и ее грусть в том, что я не знаю, как она закончится. Я не могу закончить ее сам — эта слабость сильнее меня. Я просто жду. И мечтаю найти свою книгу судеб.

      Мечтаю открыть последнюю страницу и прочитать, что мы вместе, что мы счастливы, что я ждал не зря…

      Блажь. Сюр. И абстракция.

      Я тру лицо ладонями, резко сажусь, а потом и вовсе встаю. Грубо бросаю что-то про сохранность вещей, в которой Кьёка должна мне их вернуть, и медленным, сонным шагом сбегаю в ванную. Я закрываю за собой дверь. Я ухожу под душ.

      Я знаю, что она не вернет мне одежду. Я знаю, что заслужил это.

      Слово этого дня — бес-хре-бет-но-сть. Проснувшись и потянувшись к телефону, Кьёка увидела его и сразу покосилась на меня. Она думала, что я ещё сплю. Я ощутил на себе ее взгляд. Я не открыл глаза.

      Я не выдал себя ни единым движением. Или жестом.

      Я выдаю себя каждую секунду своей жизни.

      Мой ласковый.

      Мой нежный.

      Ты пропал, ты знаешь?

      Все новости в пылающих заголовках о расторгнутой помолвке и вашем с Очако отказе от комментариев. Чудный мой. Весь геройский мир перешептывается. Весь фанатский мир кричит и беснуется.

      А я просто очарован тобой и труслив. Я просто очарован тобой и жажду ясности. Я просто… Я просто.

      Кьёка уходит не попрощавшись и до того, как я выхожу из душа. Она больше не вернется, и мы оба узнали об этом еще сегодня ночью. Перед сном она сказала, что ей предложили сходить на свидание. Она лежала напротив меня. С влажной, сияющей кожей. И большими, напуганными, но очень решительными глазами.

      Она сказала, что на свидание ее пригласил Денки.

      Мне хотелось ее придушить не вчера — сегодня. Мне хотелось разорвать ее на части, а потом сжечь и весь получившийся пепел смыть в унитаз не ночью — прямо сейчас. Сказанные ею слова — тихо, осторожно, на грани с шепотом — проникли в мой мозг, но в тот миг лишь усыпили меня. Я не обратил на них никакого внимания.

      Зато внимательно и долго смотрел на ее набор ключей от своей квартиры. Она оставила ключи в коридоре. Она оставила ключи здесь. Она не взяла их с собой.

      Я мог бы порадоваться за нее, знаешь, маленький? Ох, я мог бы, правда, но не хотел. История ее отношений с Денки и ее к Денки чувств была тернистой и очень-очень туманной. Никто во всем мире, казалось, не знал всех подробностей. Я — тем более.

      Лишь однажды, в самом начале нашего с ней парного турне друзей-любовников она сказала что-то про свое сердце и электричество. А я ответил ей про твои глаза и зуд в груди. И больше никогда мы не говорили об этом.

      Больше уже и не будем.

      Бес-хре-бет-но-сть.

      Вспоминается слово дня, пока готовлю завтрак и мелю кофе. Негромко играет джаз. В приоткрытое окно врывается запах лежалой листвы и дождя. Хочется курить, и я делаю это: включаю вытяжку, закрываю кухонную дверь, открываю окно нараспашку. Снаружи, сквозь балконные стекла, восхитительный вид утреннего солнца и давно проснувшегося города. Где-то впереди дымное облако, и я подхожу с сигаретой к окну.

      На сердце ощущается тяжесть. Все мысли обращены ко времени. Его своевольность и свобода меня поражает. В моменте все тянется долго и жадно, но стоит задуматься — прошло восемь месяцев с нашего первого поцелуя, маленький. Или может восемь месяцев с момента, как я позволил себе разрушить твою жизнь? Свою жизнь?

      Я не знаю. В сковороде поднимаются панкейки, а я все смотрю и смотрю на рассвет. Прошлой ночью ты был у половинчатого ублюдка. Куда пойдешь сегодня? А где был вчера? Вы с Очако оповестили мир о разорванной помолвке еще в конце августа, но сейчас на моих часах середина октября, маленький. И я хочу у тебя спросить: дело в том, что ты так долго идешь ко мне, или в том, что ты пытаешься меня забыть?

      Вокруг слишком много вопросов. Я тушу бычок в пепельнице, возвращаюсь к плите. Джаз отзвучал, включаются Beirut и на секундочку мне хочется жить. Когда я думаю о том, как кормлю тебя завтраком с утра или целую прямо посреди кухни. На твоей голове сонный переполох. Я хочу прожить с тобой всю свою жизнь, а еще сделать тебе какао.

      Я хочу сказать, что тебя…

      Пальцы сжимаются на лопатке, в другой руке, что сжата в кулак, хлопает малюсенький короткий взрыв. Это мой страх — и эта мысль, наконец, становится осознанной. Я закрываю глаза. Я, кажется, делаю вдох.

      Уверенности нет.

      Коротко тряхнув головой, отгоняю от себя все плохое. Мысль, которая могла бы стать моей лучшей помощницей, улетучивается, не удостоившись вниманием. Я переворачиваю панкейки. Закипает чайник. Время продолжает свой бег.

      Я все еще не готов сойти с трассы терпения и ожидания. Я слишком труслив.

      День проходит в ленивом слоумо: пара фильмов с Индианой Джонсом, пара часов игры на барабанной установке, пара-тройка заказов доставки еды на дом, уборка, кончившаяся пачка сигарет, пара часов тренировки. В момент, когда в тумбочке коротко вибрирует запасной SOS-телефон, я выхожу из душа. Легкое раздражение, негодование и удивление накладываются друг на друга: обычно этот телефон используется мной только для экстренных вызовов.

      И мне по нему тоже звонят и пишут всегда экстренно.

      То есть почти никогда, ведь есть второй, вечно рабочий с вечным статусом готовности к вызову. Есть второй со всеми мессенджерами, со всеми приложениями, со всей моей жизнью.

      Сейчас он отключен и, вдобавок, в дребезги разбит. Связь по второму — исключение в сонном царстве моей жизни.

      Это ты.

      У меня обрывается сердце. И что-то в левом колене заставляет меня пошатнуться. Телефон в руке, на экране блокировки sms-ка от тебя. Обычная sms-ка с вопросом о ночлеге.

      У меня дрожат кончики пальцев, напрягаются плечи и, кажется, я сейчас незамечу, как откушу себе кусок губы. Но это все ерунда. В моей голове множество вопросов. Которые я не смогу задать.

      И никогда-никогда-никогда не задам.

      И вот снова это своевольное время — оно ускоряет свой бег до невозможности. Стоит мне только кинуть тебе в ответ «Спишь на диване в гостиной.», как еще час пробегает быстрее, чем электричество по проводам. Я, кажется, успеваю скурить еще пачку и начать готовить ужин — слишком вкусный, слишком заумный и из слишком любимых тобою ингредиентов. У меня аппетита нет.

      Са-мо-кон-тро-ль. Мне хочется, чтобы это было словом дня. Мне хочется вернуться в прошлое — твой сладкий рот, моя рука на твоем боку и мои чувства в моем сердце. Сейчас там только страх. Оно ледяное и начинает вонять тухлятиной. Маленький ты забирается мне в легкие. Пытается дышать вместе со мной.

      Я не помню как дышать.

      Я чувствую вину. И множество сожалений долбятся мне в затылок. Царапаются изнутри моей головы, скребутся и воют. Зачем я сделал это тогда? Я был пьян, и, к сожалению, это не ответ на вопрос. Никогда не будет ответом. Никогда не будет оправданием.

      Звонок в дверь раздается слишком неожиданно. Меня не удивляет, что консьерж в холле пропустил тебя без вопросов, но удивляет, что ты и правда пришел. Ты стоишь прямо за моей дверью. Твой палец жмет на звонок — словно в последний раз.

      А я не могу подойти к двери.

      В голове проносится вся вереница событий. Начало в том самом злополучном вечере — концовка прямо в этом моменте. Я знаю, почему ты пришел, и твое пришествие не во имя меня. Твое пришествие не во имя любви. Твое пришествие не во имя вечности.

      Твое пришествие — проблемы со сном. Тревога, навязчивые мысли, страхи. Профдеформация в наше время — и особенно в нашей работе — вещь очень страшная, и тебя она поразила сильнее нас всех. Будь то плата за твое первое место или злой рок, но будь у меня силы… Мой солнечный. Мой прекрасный и нежный. Мой сильный и решительный.

      Я хотел бы спрятать тебя у самого центра земли, хотел бы запереть там, заковать и закрыть на засов. Это тебя спасло бы. Спасло от этой дрянной работы и этого дрянного мира, спасло бы от зла и насилия, спасло даже от меня, но, к сожалению, не от тебя самого.

      К сожалению. Это не сделало бы тебя счастливее.

      Мои руки сжимаются в кулаки. Мои руки взлетают вверх — я шлепаю себя по щеками, я мотаю головой, я встряхиваю плечами, словно бык перед моментом нападения. Я не хочу нападать, я пытаюсь расслабиться. Я пытаюсь вернуться в иллюзию контроля над ситуацией, я пытаюсь вернуться в иллюзию силы и уверенности в самом себе.

      Пытаюсь.

      Ты все еще не снимаешь пальца со звонка. И этот перезвон врезается в мой череп. Никакие движения не помогают. Затея изначально была провальная.

      Твоя затея заявиться ко мне после всего этого молчания.

      Но вот в чем абсурд — ты мог сказать мне ровно то же самое после нашего первого поцелуя. Мы с тобой, как две стороны одной монеты. Правда, нас с тобой не существует. И никогда не существовало.

      Рывком дергаюсь к двери. Отрываю замок, нажимаю ручку, рычу на тебя.

      — Хера ли ты трезвонишь, как полоумный, придурок!

      Мои разозленные глаза видят тебя. Помятого, с синяками под глазами и без улыбки. Ты выглядишь суровым. Это…я с тобой сделал?

      — Ты слишком долго шёл.

      Тон в твоем голосе отсутствует, в отличие от усталости и измотанности. Ты протискиваешься мимо меня. Ты не здороваешься. Ты не улыбаешься мне. Ты стараешься не смотреть мне в глаза.

      Хорошо. Это хорошо.

      И почти не больно.

      Какое-либо общение отсутствует процентов на восемьдесят. Ты почти сразу скрываешься в ванной — я не знаю, где ты был сегодня, но формы с собой у тебя нет, только рюкзак с вещами — а я просто возвращаюсь в кухню. Пью воду — не помогает. Распечатываю новую пачку сигарет и пошире открываю окно — не успокаивает.

      Тонкацу для твоего любимого кацудона почти готова. На соседней с ней конфорке вкуснейший омлет с самой свежей зеленью. Еще на одной — рис в кастрюльке. Рис, пропитанный моим секретным и твоим самым-самым любимым соусом. Я стою над всей этой красотой и стараюсь не уронить на плиту пепел сигареты. В голове нет ни единой мысли о том, что еда может провонять никотином и потеряет свой вкус.

      В голове вообще нет ни единой мысли.

      — Объясни мне, что происходит. Между нами.

      Ты — призрак моей квартиры, и по всем законам появляешься бесшумно. Спина покрывается мурашками от твоего серьезного тона. Теперь твой голос приобрел окраску, но мне уже не кажется, что это хорошо. Мне кажется, что скоро что-то случится. Мне кажется…

      Ты за моей спиной. Я оборачиваюсь и чуть не задеваю тебя кончиком горящей меж пальцев сигареты. Немного пепла сыпется на пол между нами. Между нами? Нет никакого пространства между нами. Ты стоишь слишком близко, теснишь меня, не даешь мне сбежать. Позади плита, и ее горячий воздух немного покусывает мою поясницу — та все еще в мурашках.

      Это мурашки ужаса.

      Мое тело — храм ступора.

      — Не понимаю о чем ты. Дай мне пройти, пока что-нибудь не загорелось.

      Поднимаю руку и толкаю тебя в плечо — совсем не сильно. Все внутри меня в ужасе. Бей или беги, ведь так? Это нормальная реакция на стресс, но тот факт, что ты для меня — стресс, это ненормально.

      Ты отступаешь. Ты выпускаешь меня. Смотришь мне в глаза. Гипнотизируешь. Пытаешься считать мои эмоции и мысли. Еще не время раскатывать для тебя манускрипты моих нежных чувств. Но это время придет — никогда.

      И это только моя проблема… Как мне хотелось бы тебя оттолкнуть. Только вот внутри гнездится понимание и оно не дает мне продыху: это стало реальностью для нас обоих. Моя ошибка стала реальной проблемой для нас обоих. А во мне нет и грамма храбрости, чтобы ее исправить. Это низко. И я ненавижу себя за это.

      Я ненавижу тебя за это.

      Я ненавижу весь мир за это.

      И я так сильно тебя…

      Не могу. Я напуган отказом, напуган согласием, напуган любой перспективой из возможных. Все, что дальше этой развилки — по какому пути не пойди — увито ядовитым черным туманом. Ни зги не видно. Страшно. И так сильно не хочется наблюдать — как от отказа умирает собственное сердце, пока тело живет и функционирует. Так не хочется наблюдать, как ты счастлив без меня — такое уже было.

      Но правда в том, что было иначе. Просто смотреть, как ты улыбаешься Очако, и смотреть, как ты отказываешь мне, а потом улыбаешься кому бы то ни было — полярные вещи. Я наглый и дерзкий. Мое самолюбие — моя защита.

      И моя главная слабость.

      Ты — моя главная слабость. Все в тебе — воплощение вершины нежных/сладких чувств, что я только могу испытывать, но так же все это является моим проклятьем. Мне ведь всего без мелочи тридцать, и посмотри где я?! Посмотри только, где я провел всю свою бездарную жизнь?!

      Хочешь я скажу тебе правду, маленький? Хочешь сделаю это прямо сейчас, чудный мой?!

      Я дотягиваю бычок, бросаю в раковину и заливаю водой из-под крана. Не вытаскиваю, посылая все это мысленно к черту, и кидаю на тебя один лишь взгляд. Ты суровый и строгий. Тебе не страшно? Ты не волнуешься?! Почему, блять, ты совсем не волнуешься, пока я изнутри заполнен дрожью и страхом?!

      Я поджимаю губы. Выдержать взгляд твоих слишком красивых глаз мне удается секунд восемь. Я собираю всего себя для того, чтобы сказать тебе правду. И говорю.

      — Я покурить, на балкон. Через пять минут тонкацу выключишь.

      Я говорю совсем не то, что сказать бы стоило, и сбегаю. Но внутри своей головы я шепчу тебе неприглядную, истинную правду.

      Моя к тебе л-ю-б-о-в-ь — мой рай и мой ад. Она — твое для меня чистилище, постоянное и неизменное. Как и мое восхищение тобой. И поэтому я сбегаю на балкон. Вначале закрываю окно в кухне, а после резкими, рваными движениями распахиваю балконную дверь, расположенную рядом.

      На крытом балконе всегда открыто окно — для удобства проветривания кухни. Я бываю на нем крайне редко. В связи с тем, что у меня не так много вещей — чтобы устраивать на нем извечный склад хлама — и что мне не претит курить в кухне, балкон месяцами может не видеть моего присутствия. Однако, сейчас мне нужно скрыться от твоего запаха. Сейчас мне нужно сбежать от твоих глаз. Сейчас мне нужно убраться из пространства твоего голоса и твоей строгости.

      Ввалившись на балкон, я захлопываю за собой дверь, ежусь от осенней прохлады. Футболка и мягкие треники точно не приспособлены согреть меня в такую погоду, но, впрочем, греться мне и не нужно. Из-за страха внутри слишком много энергии. Слишком много потребности двигаться, слишком много огня и слишком много…

      Твои влажные волосы. На кончиках прядей наливаются холодные капли влаги. И я тону в наваждении — представляю, как они скатываются по твоему затылку. Как они изучают твои позвонки и твои лопатки.

      Преобразовывать этот страх и эту потребность двигаться в сексуальную энергию — провал этого дня. Мне нужно было разозлиться, мне нужно было сделать что угодно, но уж точно не возбуждаться. Туше.

      Я готов упасть перед тобой на колени, я готов выложить тебе всю правду и все свои чувства и я готов умереть — моя гордость остановит мое сердце сразу, как только я завершу монолог. Я знаю это так же хорошо, как карту шрамов на твоих ладонях. Я просто знаю это.

      Никотин режет горло. Слизистая пересыхает. Босиком на полу балкона холодно. Еще мерзнут руки, плечи, шея. Все тело исходит волнами мурашек, зубы начинают постукивать. А я достаю вторую сигарету. Поджигаю. Затягиваюсь. Я молюсь, чтобы ты наложил себе еды и поел до того, как я выйду. Я молюсь, чтобы ты лег спать в это детское время.

      Я не верю в богов.

      Ты выходишь на балкон.

      Бесшумная дверь предает меня. Весь мир вокруг предает меня. И мне смешно, потому что знаю — заслужил. Проштрафился. Проебался.

      Ты снова за моей спиной. И твой голос все такой же, а я хочу лишь малости — восхищайся мной, как тогда. И давай себя целовать. И проведи со мной всю свою жизнь.

      Я хочу слишком многого. И не хочу тебя принуждать.

      Только загвоздка: твой отказ меня убьет.

      — Я очень долго думал обо всем, что происходило, Каччан. И я пришел к выводу…

      — Я. Не имею. Ни малейшего. Понятия. О чем. Ты. Говоришь.

      Правая рука сжимается в кулак, и сигарета вянет, исходит дымом, жжет мою нечувствительную огрубевшую кожу. Все еще очень холодно. Маленький ты в моей груди нервно шагает из угла в угол и обнимает себя руками. Я закрываю глаза и отворачиваюсь от маленького тебя в своей груди. Как я могу помочь кому-то, если не могу помочь даже себе?

      Мой грубый, резкий тон порождает тишину. Ты молчишь. Мне хочется верить, что сейчас ты уйдешь. Мне хочется верить, что ты смиришься.

      И произойди это или нет — мне будет одинаково плохо. Нам? Не думаю. Нас не существует.

      Только я разжимаю кулак и хочу насладиться зрелищем нарушения правопорядка, зрелищем падения себя/сигареты, как происходит удивительное. Несколько секунд моей жизни растягиваются на часы. Эти несколько секунд…

      Ты хватаешь меня за ворот футболки и дергаешь назад. Ткань трещит. Я от неожиданности отлетаю к стене. Камень больно бьет по лопаткам и отзывается негативом в костях. Ты хватаешь меня за плечи. Ты слишком близко. Ты скалишься. Какой-то звук, звук злобы, бьется в твоем горле, но ему так и не оказывается суждено родиться.

      Потому что я прекрасно сублимирую собственные эмоции. Провально то, что конечная точка — сексуальная энергия.

      Твои волосы влажные после душа. В вороте футболки видно ключицы. И твоя открытая шея, о боги… Мой взгляд тормозит на твоих губах. Они покусанные, шершавые и с маленькой ранкой на нижней. Я хочу укусить их. Я хочу их вылизать. Я поднимаю руку, пропитанную никотином, и подношу ее к твоей щеке.

      Весь мой мир концентрируется в этой точке пространства — ты хочешь обсудить важные вещи, пока я хочу вылизать твой рот так грязно, как только получится.

      Я хочу проникнуть в тебя и найти там то, что успокоит мой страх. Но знаю — найду это только в себе.

      — Кацу…

      Вот оно. Это второй раз. Я не знаю, почему в первый меня это не тронуло вовсе, но сейчас трогает. Твой голос — эта смесь удивления и смущения, ты точно знаешь о чем я думаю, маленький, ты точно знаешь, и это значит, что ты в опасности, маленький-маленький Изуку — вторгается в мое тело и распространяется быстрее самого смертельного яда. Я мысленно смакую твое имя, произносимое мною в моей голове слишком редко.

      И-зу-ку.

      Я хочу провести с тобой всю свою жизнь. Но никогда не скажу тебе об этом.

      Все-таки вскидываю глаза. Ты смотришь на меня взволновано и, кажется, немного испугано. А я могу лишь догадываться о том, как смотрю на тебя. Когда-то давно Кьёка сказала мне… Не могу вспомнить ее. Не могу вспомнить ее слова и ее лицо. Ее больше не существует.

      Я тянусь вперед и все еще смотрю тебе в глаза. Нет больше ни мольбы, ни страха, ни желания бежать. Я чувствую собственную силу, потому что твои ладони на моих плечах становятся мягкими. И ты сглатываешь.

      Вот оно.

      Сублимировать твою энергию в сексуальную тоже — мой второй квирк. Не врожденный, но это даже не стыдно. Приобретай его и тысячу лет, я был бы горд им так же, как горд сейчас.

      Когда, наконец, целую тебя.

      И ты, наконец, таешь.

      Мои губы касаются твоих. Эта настойчивость в каждом движении разрушает все твои мысли — я знаю это. Я чувствую это. Моя ладонь все-таки ложится на твою щеку, а большой палец опускается на подбородок. Я контролирую все и теперь мне спокойно: от дыхания до силы давления на твою нижнюю челюсть. Я хочу сделать это мягко. Я хочу тебя.

      Но никогда тебе не скажу.

      Подняв вторую руку тебе на бок, я медленно подталкиваю тебя развернуться. Ты — ведомый и ласковый — почти оттаптываешь мне ноги, но следуешь за каждым моим осторожным движением. Никаких резких разворотов, никакого насилия, никакого принуждения. Я осторожно прижимаю тебя к стене, а потом прижимаюсь к тебе всем телом. Ты вытягиваешься в струнку. Ты вжимаешься в эту ледяную стену, словно пытаясь убежать от меня, но ты не бежишь.

      Я тебя не держу — ты не бежишь.

      Я атакую тебя с л-ю-б-о-в-ь-ю. Пленяю твои губы, касаюсь их языком, пробую их на вкус. А потом, отстранившись, мягко дую на влажную кожу. И чувствую, как ты впиваешься пальцами в мое плечо. Ты вздрагиваешь. Ты глубоко вдыхаешь, без выдоха.

      Это непозволительно, и поэтому я забираюсь ледяной рукой тебе под футболку — выдох тебе обеспечен. Как и острота ощущений. Накал ситуации. Как сладко…

      Мой И-з-у-к-у. На мгновение, но ты мой. И в этом мгновении у меня нет ни страха, ни трусости. Все они разбежались. Туда им и дорога.

      Пока моя ладонь изучает твой бок, я успеваю проскользнуть в твой рот языком. Ненастойчивым, быстрым движением я задеваю кромку твоих зубов, я заявляю о намерении. Я заявляю во всеуслышание.

      «Я хочу провести с тобой всю свою жизнь.»

      Я делаю это молча. И тут же отступаюсь на миллиметры. Я считываю каждое твое движение. Я не волнуюсь. Я знаю, чего хочу, и знаю, что мне нужно сделать. Я смотрю на тебя. Я наслаждаюсь зрелищем твоих глаз, что медленно туманятся. Твои зрачки расширяются.

      Ты смотришь на то, что любишь, или тебе просто хорошо?

      Ох, как бы я хотел знать ответ на этот вопрос.

      Но я не знаю его. Я знаю только, что твой рот не закрывается после моего наглого вмешательства. Я чувствую только, что ты тянешься ко мне навстречу. Я ощущаю только, как ты вновь впиваешься пальцами мне в загривок — меня продирает дрожью. А потом я вытаскиваю из рукава свой первый козырь и медленно провожу все еще не согревшимися костяшками пальцев по твоим нежным сильным ребрам.

      У тебя закатываются глаза, и этот вид — моя лучшая награда. Мое самолюбие раздувается, ведь первый козырь открывает для меня дорогу к победе. Ты тяжело выдыхаешь. Ты закрываешь глаза и капитулируешь. Я нахожусь в мгновении от того, чтобы поцеловать тебя глубоко и по-настоящему. Я стою в миллиметре от своего лучшего мокрого сна.

      — Нам все равно придется поговорить позже… Кацу…

      Мое тело — храм первобытного ужаса.

      Я забыл об этом на годы и века произошедшего поцелуя, но вот годы прошли. Прошли и века. Я отшатываюсь от тебя. Отворачиваюсь сразу же, только бы не видеть твоих глаз и выражения твоего лица. Я не хочу говорить? Я не могу говорить! У меня нет мыслей, чтобы сложить их в слова. У меня нет связок, чтобы произнести слова вслух.

      Я трухлявый обезглавленный Пинокио — меня забыли оживить любовью. И поэтому я разрушаю все, к чему прикасаюсь. Мои руки — оружие. Мои руки уже протянулись к твоей жизни.

      — Я не понимаю… О чем ты… Говоришь…

      Слова застревают в пересохшей глотке. Мне нужно умыться. У меня начинают трястись руки-убийцы. Ни о какой сублимации не может быть и речи. Я устремляюсь вперёд и прочь. Толкаю балконную дверь непослушной рукой, перескакиваю порог, потому что путаюсь в ногах.

      Ты пихаешь меня в спину со своей своей яростью, но не во всю силу. Ты материшься и материшь меня.

      Я оглох и уже ничего не слышу. Оборачиваюсь, чтобы… Что?

      Бей или беги.

      Ты бьешь первым, стоит мне только обернуться. С оттягом и злобой ты бьешь меня — как давно последний раз это было? Твой кулак прицельно врезается в мою челюсть.

      И в мою честь.

      Боль прогрызает в костях моего лица туннели. Боль устремляется к моему разуму. На какие-то доли вечности перед глазами рождаются звезды, но быстро умирают. Твой крик убивает во мне все живое. Твой крик делает меня беспомощным — беспомощный я не имеет права существовать в этой Вселенной.

      Поэтому слишком быстро разрастается ярость. Моя ярость иногда для меня велика, но сейчас мой возраст и опыт позволяют мне похвастаться — я умею ею управлять. Всегда. И кроме тех ситуаций, где не выгорел на работе.

      Кроме таких ситуаций, как сейчас.

      И я мог бы скорбеть, что это наш апокалипсис. Но ведь нас никогда не было. Мой крошечный, маленький и нежный. Только вот больше не мой.

      — Ты гребанный трус, Бакугоу! Сколько это будет продолжаться, а?! Ублю-ю-юдок!

      Ты кричишь. И теперь я тебя слышу. Как сильно я хотел бы оглохнуть, но я слышу тебя. И я скалюсь. Маленький… Я привык защищаться всегда. Не только в работе, но и в жизни: каждый мой жест и каждый издаваемый мною звук — это моя оборона. Пытаюсь ли я оправдаться? Да.

      Перед самим собой.

      Потому что сейчас мне хочется убить тебя — по вине лишь моей и только моей глубокой трусости. Как скорбно.

      Но вот я тут и я скалюсь. Сплевываю прямо на пол. Кажется, это сгусток крови. Мои плечи напрягаются, ноги сдвигаются и получается стойка. Рука сжимается в кулак, и этот замах — вся моя трусость в нем и вся моя ярость на меня самого. Я не стану использовать квирк, но и поддаваться не хочется тоже.

      Хочется выразить/выплеснуть/вырвать из себя все это грустное и тяжелое. Через боль и через ссору — да, пожалуйста. Через конфликт, через синяки и побои — я согласен, что угодно, только вытащите из меня это.

      Я истрепался.

      И вот я бью тебя в ответ. И всё, что происходит дальше — мутное алое марево моего сознания.

      Прости меня. Изуку.