Смерти бывает скучно.

Но попробуй тут не заскучай, когда каждый новый день настолько похож на предыдущий, что все они слипаются в какую-то серую, вязкую, с невкусными комочками, кашу, и различить, где же у этой хуебени начало, а где конец, не представляется возможным. Впрочем, ни начала, ни — уж тем более — конца у этой истории нет и быть не может. Смерть «живёт» на свете дольше, чем может уразуметь жалкий мозг человеческий, и граница её понимания находится для людей слишком уж далеко от нынешней точки на карте пространства-времени. Смерть вообще жить не может, и этот оксюморон смысла не имеет; а Смерти хочется (да, у неё есть и свои желания), чтобы имел. Ведь, подумайте сами, разве можно просуществовать необозримую вечность и не пожелать — хоть на жалкую, ничтожную минутку — себе какую-то жизнь, какие-то чувства?

Именно поэтому, спустя неизвестное, неприлично огромное количество лет безликого существования у Смерти, исключительно со скуки, появляется некое жизненное подобие. До жизни, конечно, далеко, но грех, извините, жаловаться. Смерть выбирает себе имя и даже фамилию, чтобы иногда — иногда — говорить с людьми, появляться пред ними в обыкновенно человеческом, отдалённо живом обличии.

Так на свете появляется Сергей Разумовский.

Никогда не рождавшийся и не знающий смерти, притом знающий её лучше, чем кто бы то ни был.

Во времена Средневековья, холеры и бубонной чумы, доктор Разумовский навещал больных или ходил по узким переулкам в птичьей маске и чёрном плаще, скрывая под ними жёлтые хищные глаза и трепещущие чернильные крылья. Позднее, наглядевшись на ужасы Европейских смертей, он примерял на себя всё больше новых ролей, путешествовал по миру, раз за разом возвращаясь к земле, где впервые заговорил со смертным — многоимённую Русь. Смерть оказалась довольно сентиментальной на такие детали, и старик Клим, неграмотный язычник и искусный кузнец, оставил свой особенный след в её бесконечной памяти. Сотни лет спустя Серёжа прославился как известный в революционных кругах граф Разумовский, после чего собирал кучами трупы декабристов. Следующий десяток лет Сергей с новым офицерским чином грел острое лицо на Кавказе и философствовал с местными вояками. Годы спустя Разумовский сидел в кабаках и спорил с поэтами Серебряного века. Помогал в сельских школах и даже при одном интернате. Флегматично смотрел вслед уходящим солдатам, что криво улыбались офицеру Разумовскому, отправляясь в очередной бой, и над чьими макушками Венец Смерти трагично и торжественно взвивался к небу, изрезанному стрелами самолётных следов. После лицезрения сотен тысяч изуродованных трупов, разорванных на куски минами или изрешеченных автоматной очередью, Серёжа скрылся на долгие годы от человеческих глаз и порхал между опустевшими домами в обличии нечисти. К оттепели оттаяло и его несуществующее сердце, и товарищ Разумовский стал болтаться среди весёлой советской молодёжи, флиртовал со студентами и студентками полюбившегося ему МГУ и ходил в кино на последние ряды.

Конечно, все эти злоключения занимали сотую долю процента от «существования» Смерти — человеческий облик надоедал Серёже едва ли не сильнее и яростней, чем эфемерное бытиё вне тела и сознания. 

Можно ли осуждать Смерть в людской слабости? Скука не порок, но у Смерти и тех быть не может. Сергей Разумовский находит некоторую отдушину в том, чтобы изредка общаться со случайными людьми. Умирающие Сергею просто-напросто приедаются, а живые ещё представляют собой какую-то необычную, мимолётную ценность, песком рассыпающуюся под гнётом времени в его цепких руках.

Смерть не любит прощаться со своими любимчиками, и поэтому старается их не заводить. Вот ведь бывает так: привяжешься к какому-нибудь человечишке с чувством несколько трепетным, живым в какой-то мере, а тот бац! — и издыхает непрозаично; и душонку его, даже если и охуеть какую чистую и невинную, в мир загробный отправлять потом именно Смерти. От этого и дистанцию приходится держать, и до живого дотрагиваться косвенно: смотреть на метаморфозы искусства, технологическое развитие, социальное гниение.

Но Смерть это, конечно, одно, а вот Сергей Разумовский — ебать какое другое, бешеное существо, которое всё та же Смерть, только с человечьим именем, но отчего-то прям пиздец ёбнутое. Серёжа, сколько сам себе не повторял, что за живых цепляться — тухлый номер, всё равно потом ловит в толпе чьи-то ясные глаза и не удерживается от того, чтобы заговорить. Наплести сказку о самом себе, и слушать-слушать-слушать, впитывать каждое слово, каждую дрогнувшую на лице эмоцию.

Серёжа, хоть и регулярно ловит приливы абсолютного, неописуемого отвращения ко всему живому — грязному, мерзкому, пустому, гнилому и болезненному, — всё равно без этого не может.

Его морит скука.

Ему до жадного хочется впитать в своё безжизненное, возможно и не существующее вовсе, сознание историю внезапного прохожего; вслушаться в визгливый смех ребёнка на детской площадке и успокоить судорожный плач из-за разбитых коленок; покормить вместе с сухим старичком уток на зелёном, вязком озере; ответить на кокетство студентки в кофейне на окраине города; выслушать бармена в дешёвом баре.

Потом, словно протрезвев, забрать несколько бедных душ и охладеть на какое-то время ко всему, что буквально вчера заставляло внутри несуществующего тела чувствовать что-то жалко существующее.

Серёже снова скучно.

В него беспрепятственно въезжают машины, пока он стоит посреди широкого перекрёстка, раскинув руки в стороны. Он считает пролетевшие сквозь его бесплотное в данную секунду тело автобусы, словно овец перед сном — те и реже проезжают, и забавней по ощущениям, длинные и многолюдные. Он устал, но это его перманентное состояние. Сложно радоваться, когда вся твоя сущность несёт человечеству страдания ради сохранения Великого Баланса.

Ебать занудно.

Серёжа вяло осматривается по сторонам и морщится, когда через него проходит огромная фура.

Скучно, скучно, скучно. Людишки смешные, жалкие. Дёрнешь за серебрящуюся ниточку — как марионетки следом потянутся. Клубки судьбы, свёрнутые из белоснежных нитей в глубине человеческого нутра, дразнят своим блеском. Разверни такой — и Серёжа видит весь жизненный путь человека, сцепку решений и вереницу событий. Но это муторно, тяжело, и вообще ни к чему. Зачем ему это, если можно просто выдернуть одну, самую свободную ниточку из клубка, прошерстить её и брезгливо отбросить от себя, не найдя там ничего, что могло бы возбудить серёжин пытливый и ненасытный ум?

Вот, например, этот парень. Стоит себе на перекрёстке, сигарету нервно крутит между пальцев и бесконечно поправляет короткие чернильные волосы. У него клубок крупный, но спутанный-перепутанный весь, под диафрагмой сидит, тускло поблёскивает. Полудохлый какой-то. Серёжа лениво подходит к парню, окунает бледные бесплотные ладони в его грудь и пальцем вытягивает из клубка идеально белую, с холодным, стальным блеском, нить. Серёжа только-только хочет наклониться к ней и разглядеть получше, как молодой человек срывается с места за четыре секунды до зелёного сигнала светофора. Разумовский недовольно цыкает и закатывает глаза, не замечая сначала, что белая нить отчего-то обмоталась вокруг его пальца и не вернулась в путаный клубок.

Серёжа чувствует, как последнюю фалангу туго сдавливает, ставшая почти как леска прозрачной, ниточка, в откровенном ужасе смотрит вслед парню и слышит надрывный визг тормозов.

— Блять! — вырывается у Серёжи, и он зачем-то кидается следом за молодым человеком.

Сергей никогда в жизни-смерти не видел, чтобы Венец Смерти появлялся на человеке так стремительно. Буквально за одну секунду над чёрной макушкой вздымаются такие же чёрные острия, и терновые лозы опоясывают голову, впиваясь шипами в лоб и затылок. Венец — главный и единственный неоспоримый признак скорой гибели человека. Он растёт медленно, в последние дни жизни, распускаясь широко и пышно, и никогда — никогда — не возникает из воздуха за жалкое мгновение.

Серёжа не успевает отцепить нить от себя, не успевает догнать будущего мертвеца, чтобы не дать ей разорваться, не успевает даже зажмуриться, — по инерции, блин! — чтобы не видеть, как бедного парня размажет по горячему асфальту с живописным кровавым следом, расхреначив перед этим об капот легковушки. Смерть к такому зрелищу привычна, но тут как-то жалко: его косяк, вообще-то, а так жил бы и жил паренёк спокойно.

— Ебать!!

Парень в ужасе таращится вслед пролетевшей мимо него в жалких сантиметрах машине. Венец над его головой со звоном лопается тысячей осколков.

— Пронесло, — присвистывает тихо.

— Чего? — Серёжа глупо моргает.

Юноша преспокойно (ну, с лёгким испугом, конечно) убегает дальше куда-то по своим делам, оставляя Смерть позади, метафорично и не очень. Серёжа тут же торопится за ним; во все глаза пялится на единственное не поддавшееся его воле создание.

И ничего в нём такого необычного, магического, сверхъестественного, чтоб его, нет. Нос с горбинкой, тёмные глаза и хмурые брови, напряжённая широкая спина и уверенная походка, военная немного. В институт заходит, пропуск показывает с дебильной фоткой, где волосы почти под ноль пострижены; Смерть за ним по пятам, в затылок дышит и торопится следом, не желая упускать такое чудо расчудесное из поля зрения.

— Не опоздал, надо же, — хмыкает какой-то студент, когда серёжин чудо-юноша влетает в аудиторию.

— Ага. Чуть не сдох, пока бежал, — с отдышкой отвечает парень, и пожимает одногруппнику руку. — Буквально, кстати. Едва машина на Декабристов не сбила, прикинь.

— Да один хуй ты сдохнешь, Волков, — отмахивается одногруппник. — До тебя костлявая ещё лет сто не доберётся.

— Накаркаешь, Гром.

Серёжа задумчиво склоняет голову набок и стучит пальцами по кафедре. Волков — именно так, видимо, зовут этого счастливчика — устало бухается на стул, и весеннее солнце, лезущее в аудиторию через жалюзи, жадно облизывает его лицо.

— Не доберётся, значит.

В глазах Серёжи золотом растекается голодный азарт. Пульсирует в его голове непонимание, протест — он должен был умереть. Да, по ошибке, но должен был, и Венец на нём распустился не зря.

— Вот и посмотрим, Волков.

***

По прошествии двух недель Сергей выясняет, что Волкова зовут Олегом, что учится он в Академии Министерства внутренних дел, живёт в клоповнике-общаге, бывшей коммуналке, с другом детства Игорем, и что он действительно, блять, неубиваемый.

— Это пиздец, — вымотанно и зло выдыхает Олег, падая на кровать своего соседа.

Серёжа не может не согласиться.

— Чё, не смог урвать у бабули последние вкусные помидоры? — усмехается Игорь.

— Иди ты нахуй.

— Ну что могло произойти, — Игорь садится напротив Волкова, — за пять минут пути от магаза до общаги, вот скажи?

Олег испускает истеричный смешок. Кажется, у него даже дёрнулся глаз.

Да уж, может, Серёжа немного перестарался в этот раз.

— Я клянусь, мне кажется, будто кто-то хочет меня убить. Не ржи, блять, Игорь, послушай, — Олег пинает Грома ногой, как может достать. — Понимаешь, с того дня, как меня чуть тачка не сбила не перекрёстке, я постоянно оказываюсь на грани жизни и смерти. Харе ржать, слушай! Короче, то я чуть в люк не провалюсь, то нападёт гопота в подворотне, то автобус, в который я не успел сесть, тут же попадает в аварию, то едва током не ёбнет, то на эскалаторе какой-то уебан толкнёт, на самом, блять, верху. Я вообще по улице боюсь ходить, а если через дорогу переходить, то вообще пиздец. Не то все водители с катушек слетели, не то у них просто флешмоб «сбей Олега» какой-то. И сейчас — ну бля, реально, чё вообще может случиться по пути в магаз, ну? Ты прикинь, нет, ну ты просто представь, с неба, нахуй, летит какая-то громадина. Я едва отскочил, там ещё сантиметра два-три, и мне бы башку снесло. Смотрю, а это телевизор, блять! Сука, да не смейся ты, Игорь! Прикинь, какой-то бухой еблан скинул огромный, тяжеленный, блять, квадратный телек в окно. Допотопный ещё такой, у бабки моей современней был. В окно!!

Игорь от хохота пополам складывается, и Волков на локтях приподнимается, пальцем воинственно в друга тычет.

— Вот только посмей меня параноиком прозвать. Это нихуя не правдоподобно, просто череда убийственной херни.

— Убийственно смешной, ага, — соглашается Гром и снова прыскает, вставая с кровати.

Олег молча показывает Игорю средний палец и утыкается лицом в его подушку, обречённо взвыв.

Серёжа, безмолвно наблюдающий за ними, сидя у Олега в ногах, даже усмехается.

— Ты везунчик, Волче. О феномене твоей удачи весь поток судачит, так что расслабься.

— Ага, уже бегу, — бурчит Олег и заворачивается зачем-то в одеяло прям так, в одежде.

— Слышь, на моей койке не усни только.

— Ну поспишь разок на моей, от тебя не убудет,— отмахивается, зевнув широко, Олег.

— Да твоя скрипит пиздец, — Игорь накидывает на себя куртку, — спроси уже у коменды, вдруг у кого-то кровать свободная… Э, ты чё, внатуре спать, что ли?

— Вздремну просто. Замотался чё-то. Потом расскажешь, как там с Сашей прошло.

— Ещё бы.

Волков вяло салютует воодушевлённому Игорю, махнувшему ему на прощанье в проходе и довольно заботливо выключившему свет в комнате.

Смерть довольно склабится.

Серёжа встаёт с кровати и низко склоняется к расслабленному лёгкой дрёмой Олеговому лицу. Поправляет одними лишь кончиками пальцев растрепавшуюся чёрную чёлку. Волков сонно мычит и дёргает даже уголками губ, как вдруг резко распахивает глаза и, одну лишь секунду посмотрев на незваного гостя, со всей дури бьёт его в челюсть.

— Ты охуел, что ли?! — завывает Серёжа и хватается за лицо, отшатнувшись назад и чуть не рухнув на пол.

— Ты кто вообще?!

Олег подрывается с места и встаёт в стойку, готовый отвесить рыжему нарушителю покоя пиздюлей. Серёжа яростно трёт ударенное место с болезненным видом, выпрямляется и зло зыркает на Волкова из-под сведённых бровей чуднóй формы.

— Смерть твоя, — цедит обиженно, как-то по-детски даже, и челюсть разминает.

— Чего, блять? Проваливай отсюда, придурошный, пока я тебя сам не вышвырнул.

— Да успокойся ты, — раздражённо отмахивается Серёжа.

— Я тебя щас успокою!

Олег угрожающе надвигается на Сергея, но тот предостерегающе наставляет на него указательный палец. И, казалось бы, что это за угроза такая — пальцем потыкать? Олег тоже так думал, пока ноготь не превратился в длиннющий чёрный коготь, а за спиной незнакомца не распахнулись в обе стороны два огромных чернильных крыла. Длинные рыжие волосы зашевелились вокруг потемневшего лица с хищными жёлтыми глазами.

— Е-бать, — сдавленно выдыхает Олег и делает шаг назад, падая обратно на кровать. — Я сейчас умру, да?

Серёжа моргает и резко заходится в визгливом и истеричном смехе. Это предположение звучит так абсурдно тупо, что его разрывает от хохота.

— Если бы! Ты должен был сделать это ещё две недели назад, милый мой, но, — Серёжа досадливо цокает, — увы! и вопреки всему.

— Так мне не показалось?..

— Ну, возможно, ты уже давно сошёл с ума и сейчас тебе мерещится рыжий мужик с крыльями…

— Пиздец.

— …Но я бы сказал, что всё это вполне реально. А вот что нереально, так это то, что ты, Олеж, живучая скотина.

Серёжа когтем подцепляет кулон на шее Волкова и с интересом его разглядывает.

— Слушай, а это, случаем, не амулет какой-нибудь? Ну, оберег там, от несчастий, бабка заговорила? Нет?

Недобрая усмешка искривляет губы Сергея. Олег шумно сглатывает и мотает головой.

— Но я, право, даже не знаю, — Серёжа приподнимает подбородок Олега и вглядывается в побледневшее лицо, — как ты избегаешь меня. Ни одно живое существо не может разбить Венец Смерти, но ты…

Серёжа прикусывает губу и прищуривается, с усмешкой наблюдая за тем, как мечется по его лицу взгляд карих радужек.

— Ты сделал это неоднократно. Я пытался разорвать нить твоей судьбы больше десятка раз, но — надо же! — ты всё ещё жив, как видишь. Я не люблю тех, кто мне противится.

— Я не хочу умирать, — сипит Олег и вжимается в стену спиной.

— Я, блять, заметил! — плюётся Серёжа. В почти чёрных глазах читается полнейший ахуй и тотальное непонимание: очевидно, почти все слова сейчас проходят мимо олегового разума, и эта каламбурная мысль слегка усмиряет серёжину ярость. — Придушить бы тебя уже к хуям, конечно.

Серёжа на пробу смыкает когтистые ладони на открытой шее и чувствует, как дёргается кадык под шершавой кожей. Олег таращится на Смерть в животном ужасе и даже не сопротивляется. Боится, определённо боится, только благоговение немного странно в его взгляде сквозит в перемешку с тревогой.

— Да вот руки пачкать не в моём стиле. Смерть должна быть изящной, знаешь. Не терять лицо; а я думаю, что оно у меня довольно милое, вообще-то.

Олег заторможенно кивает и вдруг его лицо из отупевше испуганного становится чуть более осознанным и немного изумлённым.

— Я тебя уже видел.

Серёжа заинтересованно вскидывает брови.

— Да ну?

— Я думал, что выдумал тебя, — хрипло шепчет Волков и даже протягивает руку вперёд, словно желая дотронуться. Этого он, конечно же, не делает, тут же её одёргивая. — Мама умерла тогда.

Олег вновь шумно сглатывает, и Сергей отнимает ладони от его шеи. В карих глазах встаёт пустая пелена.

— Я почему-то проснулся, хотя… хотя спал всегда… крепко, но тут прям дёрнуло что-то. Ты стоял над ней, закрывал собой её труп. И ты… сказал, чтобы я засыпал, потрепал по голове, кажется. И исчез.

Серёжа хмурится немного, пытаясь выудить этот момент из картотеки мутных воспоминаний.

Печальная сцена. Он едва ли её помнит — столько лет уже прошло, а для Смерти время уж тем более совершенно неуловимо и неосязаемо. Сколько таких трупов он видел, сколько таких душ забирал с собой — не счесть, для Смерти это, что называется, «бытовуха». Но вопреки всему в памяти проклёвывается смазанная картинка. Маленький мальчик с синяками на ногах, неровно постриженный, со слезами на глазах и с подрагивающим подбородком, в мятой пижаме, замер в проходе, так и не включив свет в комнате.

— Что с мамой?

Разумовский не понимал, почему мальчик его видел. Это, наверное, и была та причина, по которой этот день с незаурядной, впрочем, смертью — суицид после ухода мужа и неожиданной ямы долгов и кредитов — вообще ему запомнился. Женщина с длинными чёрными волосами криво раскинула руки, ломано и неестественно. Её сын в мёртвом мраке комнаты выделяется бледно-голубой фигурой. Мальчишка этот видеть Смерть не должен был, как и любая живая душа. Что же тогда пошло не так, Серёжа не знал и не знает до сих пор. И что-то ведь дёрнуло тогда с мальчишкой заговорить.

— Она умерла.

Скрипучий голос пророкотал едва различимым шёпотом-шелестом в простенькой квартире. Внутри крохотного мальчика что-то ломается, и он успевает только глубоко и рвано вдохнуть, задыхаясь будто, когда Смерть подходит к нему, отворачивает от страшной картины и кладёт чёрную ладонь на круглое плечико.

— Ложись спать, малыш.

Действительно потрепал его тогда по голове, увёл в детскую с разрисованными и подранными обоями и кучей несобранных игрушек на полу и выпорхнул из квартиры, забрав с собой душу бедной женщины.

— И как? Заснул? — спрашивает теперь Сергей.

— Нет, — убито отвечает Олег. — До утра сидел, пока бабушка не встала. Зарыдала, скорую вызвала и всё такое.

Смерть пожимает плечами. Встряхивает крыльями. Думает, что больше они ему ни к чему — через пару секунд напротив Олега стоит обыкновенный рыжий парень с ясными синими глазами. Необыкновенными, как кажется Волкову. Олег не сразу находит слова.

— Ты и так… можешь?

— Как видишь.

Олег подаётся слегка вперёд, разглядывая Смерть.

— Действительно… милое лицо. Давай без этой всей херотени жуткой.

Серёжа усмехается и хитро прищуривается, прикусив губу.

— Посмотрим, счастливчик.