Оказывается, что со Смертью на удивление интересно и приятно разговаривать, разве что Олег вряд ли мог когда-то подумать, что она окажется такой взбалмошно-капризной и упрямой. Серёжа появляется нечасто, больше не пытается отправить Волкова на тот свет и ну очень уж отчаянно флиртует. Хотя, может, Олегу это всё только кажется — флирт, имеется в виду; но кто знает, может, Волков и правда слетел с катушек и вот уже почти три месяца разговаривает с воздухом? — и он видит то, что хочет видеть. Потому что Серый его забавляет безумно, и беседы с ним так в памяти отпечатываются (ну ещё бы), и времени вдвоём хочется побольше урвать. Изначально они действительно пересекались ужасно редко, максимум пару раз в неделю, и когда Смерть стучалась в окно чёрными когтями или поджидала Олега около Академии, у Волкова пробегали мурашки боязливые по спине. Сперва их встречи мимолётны: едва ли они наговаривали больше пятнадцати минут, прежде чем Серёжа исчезал. Но чем дольше они были «знакомы», тем больше Смерти становилось в олеговой жизни. Перебрасывания колкостями и остротами сменились на вполне дружелюбные беседы, позже — в долгие, серьёзные разговоры, в которых большую часть времени Олег выполнял функцию слушателя, а Серёжа — оратора-рассказчика-актёра, что безумно ему нравилось. Сергей говорил о прошлых появлениях среди смертных, об ушедших эпохах, о Великом Балансе. Смерть стала в один момент непозволительно близка Олегу. Волков наблюдал поразительные метаморфозы: едкость теперь детское веселье, язвительность и сарказм — заботливый юмор, равнодушие слишком уж стало похожим на напускное.

Правда, Серёжа оказывается ещё и на всю башку двинутым (страха смерти-то нет, хули) и вечно подбивает Олега на какие-то сомнительные авантюры.

Как, собственно, и сейчас.

— Мы уебёмся, мы уебёмся…

— Во-первых, даже если я уебусь, я не умру. Это технически невозможно, — Серый резво взбирается по не внушающей доверия железной лестнице. Ступени-прутья устремляются пугающе высоко. — Во-вторых, мы уже выяснили, что ты родился в рубашке, поэтому тоже хуй умрёшь. Не ной и лезь.

— Ты невыносим.

— Не переживай, меня не переживёшь.

Олег цыкает и закатывает глаза, продолжая карабкаться наверх.

— Я чувствую затылком, что ты закатил глаза!

Олег недовольно показывает Серёже язык.

— Перестань дразниться, Волков!

— Да как ты видишь-то?

— Я не вижу, я знаю.

Олег раздражённо вздыхает и карабкается наверх. Когда он наконец оказывается на крыше, то видит, как Серёжа стоит, слегка разведя руки в стороны, и перед ним расстилается бескрайнее кровлевое море, иногда вспарываемое острыми шпилями. Далеко-далеко Лахта царапает небо, в другой стороне плавится солнце на куполе Исаакиевского собора. Рыжие волосы ласково треплет ветер, а закат поджигает их кипящим золотом. Олег, как завороженный, медленно ступает по нагретой крыше, подходит к Серёже ближе — и не смотрит на все те красоты чудесного, действительно восхитительно изящного и сурового в своей непримиримости, Питера, ради которых его сюда притащил Разумовский. Олег смотрит лишь на него самого: на его невозможно синие, чистые глаза, на подожжённые солнцем ресницы и волосы, на чуть приоткрытые губы и нежную бледную кожу, кажущуюся сейчас совсем прозрачной. Убийственная красота — думает. И хочет действительно убиться. Не может это чувство вынести, что внутри бурлит, кипит и испуганно шипит, как только приходит время, чтобы наружу выйти.

— Как красиво…

Серёжа оглядывает город, что под его ногами стелется покорно. Такой одухотворённый, по-живому восторженный.

— Я же, знаешь, видел, как дома эти все строились. И с архитекторами некоторыми знакомство имел, так, со скуки. Мне было, по большей части, всё равно. Я много критиковал, не любил новомодных экстерьерных придумок, но всё равно оставался к ним равнодушен. И только сейчас, почему-то, я… я что-то к этим домам… чувствую.

А я к тебе, к тебе, блять, чувствую! — чуть ли не заорать Олегу хочется. Но дыхание предательски перехватывает, и пальцы леденеют, словно у трупа, действительно. Хочется взять Смерть за руку — и это так по-дебильному, что истеричный смешок чуть наружу не вырывается.

Серёжа поворачивает к Олегу голову, смотрит совсем-совсем нежно, и у Волкова в груди что-то взрывается яркими красками и трескучими искрами. Жалеет, что не умер раньше. Нет, ну вот правда, не мучился бы уже. Может, оно и, это, ну… не поздно ещё. Край-то вот он, совсем близко, пара шагов только, а там — три секунды полёта и асфальт.

— Ты чего? — голос у Серёжи тихий совсем, вместе с ветром льётся.

Олег мотает головой и в ноги себе пялится, носком шаркает неловко.

— У тебя такое лицо серьёзное, будто что-то страшное случилось.

Случилось. Страшное. Ебать какое страшное, крылатое, блять, но какое же, сука, красивое. И внутри Олега тоже случилось что-то страшное, что не разберёшь теперь ничего.

Волков мычит неопределённо и дёргает плечом.

— Олег? — настораживается Серёжа и ближе на один лишь шаг подходит.

Волкова от этого шага в сторону ведёт, и голова у него кружится, но он стоит, не двигается. Позорно боится.

— Эй…

Серёжа мягко берёт Волкова за подбородок — не так, как тогда в общаге, а ласково и даже осторожно — и поворачивает его лицо к себе. Делает ещё один шаг, и Олегу кажется, что он сейчас нахуй откинется.

Серёжа смотрит обеспокоенно, и в какую-то секунду очень-очень серьёзно. Губу прикусывает, кладёт ладонь на Олегову щёку, пальцем большим по скуле проводит. Олег вообще не думает, что делает, когда прикрывает глаза и к руке прохладной ластится. Не может удержаться, пока внутри всё стягивает от желания ближе быть, и Серёжину ладонь своей накрывает. Серёжа испуганно на мгновение замирает, но потом ещё шаг делает. Теперь совсем близко, что при большом желании можно даже дыхание Смерти на коже ощутить. И оно, кстати, совсем не холодное.

Скорее никакое.

Олег глаза всё-таки открывает, смотрит на растерянного, но сосредоточенного Серёжу, и рыжую прядь ему за ухо заправляет.

— Я же не могу чувствовать, да? — шепчет Серёжа и взглядом по лицу Олега бегает.

— Я не знаю.

— Не могу, — сам себе отвечает Разумовский. — Тогда что… что это такое? — отчаяние в Серёжином голосе Олега на части ломает.

Олег соприкасается со Смертью лбами, и грудь его готова с треском разойтись, сердце наружу выпустить и прямо в руки Серёже бросить, словно рыбу жалкую волнами на сушу.

— Я не знаю, Серёж.

Внутри всё переворачивается, и небо с землёй меняются местами, воздух водой становится, когда Олег охладевшие руки кладёт на хрупкую талию, и рот открывает, чтобы наконец сказать. Сказать то, о чём раньше, в детстве далёком, было глупо думать, потом — бессмысленно, да и времени как-то не было, всё дела, учёба, служба, а теперь вот и вовсе — страшно. До дрожи, блять, страшно.

— Боишься, — легко понимает его Серёжа. — Зачем? Тебе больше не надо меня бояться.

— Хорошо. Я не боюсь.

Олег делает глубокий вдох перед следующими своими словами.

— Я тебя люблю.

Ну всё.

«Лучше бы сдох», — мелькает в голове отчаянно.

Олег заглядывает в глаза Разумовского, и в синеве его тоска плещется беспокойным морем, куда ныряет олегово сердце-рыбка, отчаянно глотая пуды горчащей соли. Разумовский мотает головой.

— В меня… не стоит влюбляться.

— Поздно, — хмыкает Волков.

— Прости. Ты очень милый парень, Олеж, правда. Передо мной, конечно, тяжело устоять…

— Ну ты дурак, нет? — смеётся Олег.

— Может, слегка? Нет, серьёзно, я же такой один. Но дурак я не поэтому, — серёжино лицо слегка сереет. — Дурак я, потому что… очень хочу тебя любить, — выдыхает Смерть в губы Волкова.

Это, вроде бы, честно звучит. Искренне. Олег отгоняет справедливые мысли, что такие эпитеты к самой Смерти относить просто глупо.

— Тогда люби.

Ну да. Хорошо он это, конечно, придумал. Подумаешь — люби! Серёжа ему тут о парадоксальности и невозможности чувств, о высоком, о сложном, о невыносимо тяжелом, за гранью понимания — и Олег, на своём примитивно человечьем, вот так вот просто и безапелляционно — люби.

Разумовский задумывается на секунду. Люби — так примитивно, так понятно. И кажется, а хули, собственно, нет?

И Серёжа любит. Так, как умеет, как успел у Олега за эти безумно короткие дни научиться: обхватывает щетинистое лицо обеими ладонями и мягко целует Волкова. Смерть любит. Губы смыкает-размыкает целомудренно нежно, и ждёт, что внутри, как и должно бы, что-то закрутится и завертится, но ничего, пусто. Серёжа любит. Ближе к Олегу жмётся, в талии проминается под его руками и чуть не виснет на нём, потому что глупые ноги по неясным совершенно причинам перестают держать, и голова как-то странно гудит. Смерть любит. Голову запрокидывает и податливо рот открывает, какое-то хитросплетение букв выдыхает в чужие губы, пока в груди распаляется всё же что-то странное, инородное. Серёжа любит.

Серёжа учится любить.

Серёжа не хочет открывать глаза.

***

Учиться любить для Серёжи забавно, но всё-таки сложно. Но из Олега учитель хороший, и Серёжа от слов своих не отказывается — его действительно хочется любить. Как подобает, в полную силу, по-человечески, живо, всю эту странную мешанину внутри себя оформляя в нечто красивое и чувственное, чего Олег определённо заслуживает. Отныне в жизни Смерти скуке места совершенно не находится, ведь теперь, отправив очередную душу в мир иной, он не слоняется бесцельно по размытым серым улицам, а стремится к Волкову в объятия.

Это, кстати, для Серёжи очень необычная концепция, как, впрочем, и все другие проявления любви, принятые у людей за какую-то негласную константу.

Объятия Серёже понять тяжело, но всё же как-то можно — он понимает, что покалывающее чувство на кончиках пальцев, когда Олег оказывается рядом, это обыкновенное желание до него докоснуться. Природа этого желания для Серого всё ещё лес дремучий, но проблемы необходимо решать по мере поступления, поэтому если хочется трогать — надо трогать. Это только потом выясняется, что просто дотронуться недостаточно, и этот чудной трепет появляется только в определённых случаях: когда Серёжа берёт Олега за руку, переплетает их пальцы, проводит по расслабленным чертам лица перед сном, перебирает короткие волосы или — что для Серёжи было в один момент большой неожиданностью — обнимает Волкова. Сама идея обхватить человека кольцом рук кажется сначала просто абсурдом, и за столько лет существования наглядевшись на различные обнимашечные вариации, Серёжа так и не понял, что же это за прикол такой. Понимает только с Олегом, когда его тёплые сильные руки оказываются на Серёжиной талии, прижимают его к себе, а ладони Разумовского непроизвольно ползут по широкой спине, оглаживая лопатки и позвонки.

Поцелуи же оборачиваются для Смерти жутким кошмаром. То, что он так отважно совершил на крыше, по прошествии времени стало казаться какой-то изощрённой формой издевательства. Тогда это произошло непроизвольно, само по себе, но больше такая история не проходила — Серёжа вечно расспрашивал, что это такое, неужели это необходимо и разве может этот слюнявый процесс быть для кого-то приятным. На закономерный вопрос Олега, почему это всё не волновало его в первый раз, Разумовский открещивался минутным помутнением рассудка. От самой концепции поцелуев Смерть просто воротит, и люди вновь кажутся до ужаса мерзкими и непонятными: языки, да ещё и друг другу в рот — звучит пиздецки отвратно. Но всё вновь встаёт на свои места, когда Олег прижимает Серого к стене, мокро целует в шею, вызывая по всему телу дрожь и мурашки, а потом и в губы. И тут же Серёжа забывает о том, что мог две минуты назад презрительно назвать это «яростным вылизыванием рта», потому что ноги всё так же подкашиваются, а живот предательски тянет.

Последнее, кстати, тоже становится открытием, но с сексом у Серёжи всё складывается на удивление хорошо, даже отлично. Он очень быстро понимает, как ловить кайф от своего и чужого возбуждения, да и само возбуждение принимает без лишних вопросов и негодований. Разумовскому нравится доминировать и заставлять Олега чуть ли не скулить; нравится подчиняться и крикливо стонать, пытаясь переорать скрипучую койку Олега; нравится млеть от долгих и нежных прелюдий, таких, что впору растаять на постели забытым на солнце шоколадным батончиком (вторая любимая вещь Серёжи после Олега); нравится бесить и выводить Волкова из себя, чтобы тот не сдержался и трахнул его в ближайшем туалете, непременно затыкая слишком громкому Серёже рот. Ему нравится всё и даже больше, что Олег сначала даже такого напора пугается.

Но Серёжа всё равно любит… по-особенному. Он говорит очень много, бесконечно говорит, и так красиво всегда, так стройно и правильно, временами будто из другой эпохи речью, что Олег все слова теряет вмиг. Серёжа рассказывает Олегу о нём всё самое прекрасное, всё то, отчего у него самого внутри что-то странно дёргается и поджимается, до необъяснимых размеров потом разгораясь. Он тараторит, сам себя перебивая, будто впервые до человеческой речи дорвался. Олег краснел бы даже, если бы мог, но он не умеет, поэтому просто ошарашенно-смущённо пялится, когда Серёжа вдруг начинает расписывать, какой Волков по утрам красивый. Это непривычно, это сбивает с толку, сам Олег так не умеет. Серёжа, видимо, любит ушами, ну или просто любит попиздеть по настроению, поэтому временами говорит не замолкая. Олег не против никогда.

В общем, учиться любить на человеческом оказывается интересно и, наверное, даже приятно.

— Игорь спрашивал, не появилась ли у меня девушка.

— М-м, и что ты?

Серёжа мурлычет Олегу куда-то в шею, пока тот нежно водит кончиками пальцев по его оголённому плечу.

— Сказал, что ебусь со Смертью, конечно же.

— Прям так и сказал?

— Прям так и сказал.

Олег делает очень серьёзное лицо и деловито кивает, отчего Серёжа мягко хихикает.

— А если честно?

— Отшутился как-то, не помню уже.

Серёжа замолкает на несколько секунд и задумчиво хмурится. Олег слегка приподнимает голову, чтобы лучше видеть его лицо.

— Ты чего?

— Жалко, что ты не можешь сказать правду, — неожиданно грустно говорит Серёжа, мигом растеряв игривость.

— Серый, ну что ты, — растроганно тянет Олег и носом гладит Серёжин висок. — Это всё не важно.

— Важно, Олег, — решительно не соглашается Разумовский и приподнимается на локтях. — Ты же человек, понимаешь? И вокруг тебя точно такие же люди, и ты должен иметь… иметь хоть что-то, блин, материально понятное, настоящее. Я как будто… лишаю тебя этого.

— Серый! — удивлённо вырывается у Олега.

Он с тревогой заглядывает в васильковую синеву, в которой копошатся испуганно жучки-сомнения. — Ты самое настоящее, что есть в моей жизни.

Глаза Серёжи застилает пелена, и он хмурится, не сразу понимая, что это такое. А когда понимает, то брови изумлённо вверх вскидывает и торопливо глаза руками трёт. В груди у Олега трепетно щемит.

— Боже, Серый…

— Бога нет, — шмыгает Серёжа.

Он не противится, когда Олег перехватывает его руки, так усердно стирающие влагу с синих глаз, только дёргается слегка.

— Хорошо, — покорно соглашается Волков.

Подносит Серёжины руки к своим губам и целует каждую костяшку. Середину мягкой ладони. Пальцы. Запястья.

Смерть малодушно дрожит и чуть не умирает, действительно, от этих нежных прикосновений. В животе опять затягивается странное, дурацкое, но сладко приятное чувство, и теперь пелену дебильную эту даже руками не уберёшь — только сморгнуть можно.

— Я люблю тебя.

Серёже от этих слов всегда немного плохо. Немного сложно. Немного страшно. И сейчас они опять немного — немного — выбивают из-под ног землю, или, правильнее будет сказать, мягкую постель. Серёжа делает судорожный вдох и на Олега, такого спокойного и простого, таращится в ужасе. Это слышать всегда — немного — страшно.

Серёжа часто-часто мотает головой.

— Я не… Олег, я не могу тебя любить, понимаешь? — голос дрожит от напряжения и слёз. — Я не могу чувствовать. Всё, что я делаю, это лишь повторяю за… за кем-то, не знаю. Это всё не настоящее. Не может быть настоящим.

— Серёж, ты же плачешь.

Серёжа шмыгает. Смерть едва сдерживает порыв закрыться чернильными крыльями от внимательного взгляда, но не хочет нарушать негласного обещания — Олега это обличие Разумовского всё ещё немного пугает. Рядом с ним Серёжа всегда почти человек. Почти — потому что полностью не может по определению.

— И что?

— Ты чувствуешь. Иначе бы этого всего, — Олег многозначительно брови поднимает и крепко сжимает серёжины ладони в своих, — просто не было.

— Ты меня не слышишь, — упрямо упирается Разумовский. — Это как… калька. Я срисовал с живого, нацепил на себя, отзеркалив, а тебе и не заметно. Но я же знаю, у меня этого… не знаю, как тебе объяснять. В природе нет, понимаешь? Как люди не могут летать, но строят самолёты. То, что я внешне похож на человека, не делает меня живым.

Олег молчит какое-то время, не выпуская чужой ладони, и задумчиво поглаживает острые костяшки серёжины.

— Знаешь, где я был этой ночью? — внезапно спрашивает Серёжа и не дожидается ответа. — На ЗСД, посреди широкой трассы. Четыре машины, две всмятку. Я унёс на тот свет семью с семимесячным ребёнком.

— Это же не твоя вина, — Олег поднимает руку, чтобы погладит Серёжу по щеке, но тот отодвигается.

— Я… Я причина и я же следствие. Я кара и благословение. Я несу смерть, потому что я она и есть. Я — Смерть. Ты слышишь меня вообще?

Олег слабо улыбается и уверенно вертит головой.

— Это. Не твоя. Вина.

Серёжа хмурится и сердито зыркает на Олега. Он не любит, когда Волков так делает — повторяет что-то так уверенно, что даже не понятно, с чем именно надо спорить, да и глупо уже как-то.

— Ещё бы я себя обвинял, как же. Естественно не моя!

Разумовский глухо вздыхает и трёт переносицу.

— Мы не должны быть вместе, — настаивает Смерть. — Мы не можем, ты же… ты же живой. А я не мёртвый даже, я не существую толком.

— Серый, вот веришь, нет, но мне похуй абсолютно.

— Но так нельзя!

— Ты, блять, Смерть, кто тебе вообще может что-то запрещать?

— Да не мне, тебе! — распаляется Серёжа. Его бесит, что Олег не хочет его услышать, ужасно бесит. — Ты же в социуме этом ебучем существуешь, и всё… всё между… блять, — Серый захлёбывается, делает дёрганное движение рукой, — это всё просто несправедливо по отношению к тебе. Я лишаю тебя нормальной жизни, понимаешь ты, нет?!

— И я на это согласен.

Смиренно так, но уверенно. Олег смотрит прямо, просто совсем, и всё у него выходит так правильно, без каких-либо противоречий. От его слов между рёбрами у Серёжи что-то предательски плавится, но он сдаваться не хочет.

— Но ты заслуживаешь большего! Настоящего, живого. Чувствующего, в конце, блять, концов, Олег!

Волков недовольно прикрывает глаза и тяжело вздыхает. До трёх считает.

— Серый, ты заебал. Чего ты теперь хочешь? Чтобы я сказал, что ты прав, и всё, баста, пиздуй отсюда нахуй, я себе кого-нибудь поживей найду? Так?

Серёжа мотает головой, сжимаясь под выжидающим взглядом.

— О каком вообще «большем» может идти речь, если я люблю тебя, и нужен мне ты, а не кто-то ещё. Да похуй мне совершенно, Смерть ты, Жизнь, Бог или Дьявол. Я тебя люблю, и если ты не моя галлюцинация, то всё заебись. Да даже если и галлюцинация, я не подпущу к себе ни одного, блять, врача.

— Ну это ты зря.

— А по поводу чувств, — Олег на замечание не отвлекается, — скажи-ка мне, разве может тот, кто якобы не чувствует…

Волков приближается к Серёже и останавливается в считанных миллиметрах от его губ. У Серёжи несуществующее сердце ухает вниз, дыхание спирает, а на кончиках пальцев снова это покалывание дебильное — желание касаться, как было выяснено ранее. Разумовский слегка двигается вперёд, но Олег дистанцию сохраняет, ладонь на шею кладёт, пальцы в волосах путает и оттягивает слегка, коварно взглядом стрельнув. Серёжа пальцами вцепляется в плечо Олега, не выдержав, и сам голову откидывает назад, жарко выдохнув.

— …испытывать то, что ты сейчас?

Серёжа холодеет, двинуться боится, а Олег терпеливо ждёт, когда же он сдастся. Но Разумовский сдавать позиций не намерен, и эта упёртость у него на лице мелькает. Олег облизывается (возможно, немного показательно даже, но только возможно) и слегка над Серым нависает, носом ведёт вдоль линии челюсти.

— Или ты всё ещё не чувствуешь?

Рука с шеи медленно на грудь сползает, и тогда Серёжа обречённо завывает, на подушку устало откидываясь.

— Ладно, твоя взяла.

— То-то же, — Олег довольно ухмыляется и оставляет короткий поцелуй в уголке чужих губ.

— Не беси.

Серёжа резко вскидывается, ногу через Олега перекидывает и воинственно нависает сверху. Одеяло с него сползает предсказуемо, и Олег приподнимает удивлённо брови, кое-как натягивая край одеяла обратно. Серёжа недовольно кривится.

— Ты портишь мне всю эротику.

— Успокойся уже, дурень.

Серёжа не отвечает, из вредности в плечо кусает. Олег смеётся слабо, но ловит острый подбородок и притягивает к себе Серёжино лицо, влажно целует в губы, слыша довольное мычание в ответ.

— Оле… ой.

Серёжа и Олег синхронно поворачиваются к входной двери и в ужасе таращатся на Игоря, застывшего в проходе с наполовину снятой курткой. Разумовский неловко тянет одеяло повыше, лицо пряча за растрепавшимися волосами.

— Ой, — повторяет зачем-то Гром, неловко переминаясь с ноги на ногу. — Э-э-э…

— Блять, Игорь!! — не выдерживает Олег.

— А, да, бля, вы это… сорри. Да.

Игорь поспешно выходит из комнаты, запоздало зажмурившись.

Серёжа растерянно смотрит на Олега, и Волков недоумённо глядит в ответ. Они одновременно прыскают.

— Мне пиздец, Серый, — обречённо стонет Олег и откидывает голову на подушку.

— Зато ты не соврал ему о девушке, — лукаво ухмыляется Серёжа.

— Да ну тебя.

Серёжа смеётся и смазанно целует Олега в губы. Он весело взвизгивает, когда Волков скидывает его с себя и начинает зацеловать и щекотать выпирающие рёбра. Общажная койка скрипит под ними, а Серёжа заразительно хохочет, становясь на ребёнка похожим, и Олегу хочется его целовать-целовать, хочется его любить и дарить всё тепло, что есть у него.

Ну а если хочется, то зачем себе в этом отказывать?