Антон

— Эй, — говорят ему прямо над ухом, но он не узнаёт голос. — Поешь хотя бы, братан.

Он не отвечает, но коротко дёргает плечом, хотя никаких прикосновений не было. Сейчас этот жест означает «отстань от меня». Кто бы там, честно говоря, ни был. Побыть одному — вот что ему сейчас на самом деле надо; чтобы вокруг не было совершенно никого, потому что только так он мог бы наконец закричать. Или разломать всё, что только смог бы разломать в этой квартире — мебель, посуду, технику, только бы скрыть за агрессией настоящие эмоции. Или разбить кулаки о светлые стены, чтобы брызги крови, которые на них останутся, потом долго напоминали о случившемся. Все эти варианты кажутся невероятно глупыми, но других в его голову почему-то не приходит совсем. Главная проблема этого желания в другом: на самом-то деле, худшего для него наказания, чем одиночество, и придумать нельзя.

Прикольно. Он бы пошутил что-нибудь о парадоксах, если бы вообще мог. Как будто голосовые связки атрофировались. Кажется, последнее слово, сказанное им перед этим, было именем. Тем самым именем.

Тот же голос мягко, но настойчиво повторяет предложение. Кажется, это всё-таки Дима. Перед лицом покачивается тарелка с бутербродами, с точки зрения Антона слегка размытая — в глаза как будто песка насыпали. Когда-то его дразнили за чрезмерную эмоциональность — ещё в школе. Сейчас он был бы рад заплакать, но отчего-то не может. Вообще ничего не может, даже встать. Слабак.

Покачивание головой выходит слабым и неуверенным — нет сил. Он повторяет, стараясь, чтобы руки при этом не тряслись. От размеренных движений начинает кружиться голова. Вообще-то говоря, встать надо, даже придётся, но он готов умереть даже прямо сейчас, лишь бы только больше не двигаться с места. Никогда бы не подумал, что в шутку брошенная фраза «не могу без тебя жить» так скоро окажется правдой. Чёрная ирония какая-то вышла. Проверка на прочность. Что-то вроде «научись отвечать за свои слова, Шастун».

Когда комната наконец перестаёт вращаться, он понимает, что теперь его гладят. Осторожно перебирают волосы, поправляют толстовку. На этот раз голос он узнаёт — это Оксана. С ней всегда было легче и проще справляться с чем угодно, но сейчас… Не сейчас. Он с трудом поднимает руку и молча натягивает здоровенный капюшон толстовки на глаза. Если это не что-то очевидное, других вариантов вежливо послать всех к чертям собачьим нет. Но на этот раз жест срабатывает: через какое-то время голоса отдаляются, а затем и вовсе стихают. Всё так же сильно пахнет плавленым сыром — бутерброды они с собой не забрали. От запаха подташнивает, хотя он не ел уже три дня.

Он перекладывает руку так, что кисть свешивается с дивана, и с мизинца начинает соскальзывать кольцо. Хрен с ним. Слабый металлический звон с пола свидетельствует о том, что кольцо всё-таки упало и укатилось. Странно, но сейчас украшения работают как замки — как будто если их снять, вся его сущность моментально испарится к хуям. Может, ему этого и надо? Быть кем-то другим, чтобы не помнить ни рельеф оплётки руля, ни скрежет металла и визг шин, ни мёртвые глаза напротив.

Всегда думал, что, случись подобное, он смотрел бы на сочувствие с вызовом и уверенностью в собственных силах. В итоге реакцией оказывается отвращение и ненависть. К самому себе, конечно.

И от этого совершенно некуда деться.

Не могу без тебя жить. Могу, но не хочу. И не стал бы, если бы знал, как решить эту дилемму с минимальными потерями.

Сегодня похороны. Не пойти на них нельзя, но и пойти он просто не может. Проблема как раз в том, что оба варианта обрушат на него шквал говнопостов в любой из социальных сетей. Не пришёл, потому что убийца. Пришёл, чтобы насладиться финалом содеянного. Даже если выключить телефон, от этого клейма совершенно некуда будет деться. В общем-то, он бы пережил, но не в этом случае.

Всё как в тумане. Или в мутной воде. И воспринимается ужасно тяжело, несмотря на то, что обычно у него всегда мгновенная реакция на что угодно. Он встаёт, собрав силы, которых у него даже не было. Старается ничего не задеть, чтобы с кухни — конечно же, остальные сидят на кухне, куда бы они ещё делись — никто не прибежал и не попытался ему помочь.

Одеваться как-то по-особенному на похороны он не видит смысла. Во-первых, это энергозатратно. Во-вторых, самому Арсению всегда было в хорошем смысле наплевать на внешний вид окружающих. В-третьих… Арсу нравится стиль Антона. И это, пожалуй, главный аргумент.

Такие слова он не привык говорить, да и Арсений отлично считывает эмоции, а потому и сам всё знает, даже, наверное, больше, чем показывает. Но сейчас Антону жизненно необходимо сказать ему что-то. Что-нибудь. В первую очередь — «я тебя люблю». Он отчего-то ни разу не произносил это вслух, не без оснований считая, что метка на запястье говорит даже большее. И только сейчас понял, что никаких действий для подтверждения этого могло быть недостаточно.

Теперь остаётся только бросить эти слова в яму — такие же мёртвые, как и то, что туда осторожно опустят на веревках.

Мимо кухни он практически проползает. Ребята поднимают головы и замолкают — что-то обсуждали, с огромной вероятностью — его, но ему сейчас всё равно. Дима осторожно касается его рукава и что-то говорит. Любые слова почему-то доставляют почти физическую боль. Антон рассеянно пожимает плечами: универсальный ответ, что бы там ни спросили. И тянется к кроссовкам. И по привычке поворачивает голову: Арс повторит ему ту часть, которую он не понял… Повторил бы. Говорить об Арсе в прошедшем времени — то, к чему он не собирается привыкать. Но это сраная ловушка, в которую он неминуемо загнал бы сам себя рано или поздно. Вышло, разумеется, рано.

И от этого тянущее чувство тоски и отчаяния наконец поглощает его целиком.

***

Арсений

Маска — это такая полезная штука, которая помогала ему всю жизнь. Никто не будет спрашивать у тебя о произошедшем, если не встретит никакой твоей реакции на это. Скрытность — прекрасное качество его характера. И сейчас у него стабильно хорошо получается: каменное спокойствие, ни единой открытой точки, в которую можно ударить или хотя бы просто задеть. Если бы не маска, он бы заперся дома и не выходил оттуда, наверное, никогда. С маской выходит. И из искорёженной машины с чьей-то помощью, и, потом уже, много раз из парадного. И из Серёжиной квартиры. И из морга. И снова из квартиры, в машину — потому что на самом деле не может позволить себе пропустить похороны. Это не первая смерть, но она надламывает его так сильно, что становится понятно с первой секунды — насовсем.

Но он всё равно не собирается показать даже отдалённым намёком, насколько ему на самом деле больно. Это актёрская игра, Арсений. А ты всегда был хорошим актёром, правда?

По крайней мере, никто из друзей не считает его виноватым. Хотя он бы не удивился, потому что считает себя виноватым сам, и этого достаточно. Утром они слегка поспорили, кто будет за рулём, едва ли не в первый раз в жизни, и если бы он не настоял на своём… Если бы. Сраное сослагательное наклонение. Но с точки зрения закона он действительно не был виноват. Сейчас это уже не имеет никакого значения, но тогда ему сказали, что избежать аварии он бы не смог никак. Какая разница. Всё уже случилось.

— Я готов, — коротко говорит Матвиенко. По случаю он даже влез в классический костюм, правильному впечатлению от которого мешает серёжка в ухе и собранный в пучок андеркат. Арс на сто процентов уверен, что официоз абсолютно не нужен, но так принято; так что он тоже выбирает костюм и почему-то долго возится с галстуком — пальцы никак не хотят слушаться. Как будто Антону было бы какое-то дело до костюмов, погляди он на это безумие. Да, наверное, он бы выбрал удобную одежду — может быть, даже черную. Ему идёт его стиль, и в каком-то другом это был бы уже не Антон.

Он не сразу понимает, что это для нынешнего времени довольно болезненная привычка — думать о том, что бы сделал Шаст. Угадывать его мысли и улыбаться практически про себя, потому что хорошо знать кого-то — лучший подарок на свете. Или порой не угадывать и тогда удивляться. Потому что Антон чуть ли не единственный, кто на самом деле до сих пор умеет его удивлять. Умел. От бессилия хочется зарычать во весь голос, но Арс отлично умеет держать себя в руках. Может быть, зря.

Дорогу он не замечает. То ли засыпает — после трёх суток без сна это неудивительно, — то ли просто отключается, удерживаемый от падения ремнем безопасности. В каком-то смысле так даже лучше. Потому что трудно думать, если дремлешь. Потому что рано или поздно любая мысль приводит его к одному исходу, и всё начинается заново. Очень больно. Он никогда не думал, что не-физическая боль может доставлять такие ощущения.

Москва, и это видно даже здесь, живёт и дышит, будто ничего не поменялось. В отличие от… Ну, в общем, полной жизнью. Раньше столица ему просто не нравилась: слишком шумно, слишком большие расстояния, пренебрежение чужим и своим временем и прочие минусы. Теперь он этот город просто ненавидит. Хотя номера у того долбоёба были то ли казанские, то ли краснодарские — это почему-то чёткой картинкой отпечатывается в голове. В тот момент Арс не чувствовал совсем ничего — кроме, наверное, непонимания. Сейчас он бы этого урода собственноручно придушил, чтобы унять усталость, ненависть и выжигающую до пепла тоску. Сделать хоть что-нибудь.

— Привет, — эхом отзывается Арсений на чьё-то приветствие… Да, конечно же, это был Позов, просто голова сейчас совсем не работает. Это слово отчего-то вызывает короткую, но сильную вспышку ярости. Не в адрес друга, конечно же; Дима не виноват, просто… Просто. Никто из них не понимает, что происходит и как с этим дальше жить.

Почему-то ему неуютно от количества пустого пространства вокруг. Очень пусто, и это относится сразу и к наружной части его мира, и, разумеется, ко внутренней — в большей степени. Хотя осознания произошедшего ещё толком и нет. Наверное, кладбища просто всегда сами по себе вызывают такое ощущение — по крайней мере, у него. Хочется зажать уши, закрыть глаза и взорваться, чтобы оттолкнуть от себя бесконечные хлопки по плечу, рукопожатия и объятия. Даже близких. Они-то хотя бы знают, как всё обстоит на самом деле; кому-то другому объяснять не имеет смысла, потому что они не поймут ни эмоции, ни вину. Ни метку, которая сейчас уже должна потерять цвет. Он намеренно не смотрел на запястье с того дня. Будто если увидеть чёрный контур вместо красного, пути назад уже не будет.

А его и так нет. И Антона нет.

Есть только ты один, разбитый настолько, что даже искусный мастер не сумел бы склеить осколки.

Серёжа в курсе всего. Поэтому он, как может, переводит всеобщее внимание с Арса на кого и что угодно вокруг. Иногда даже ругается — Арс толком не слышит, на кого и как, просто отмечает это для себя как факт. Друг — это то, что ему в данный момент невероятно нужно. По крайней мере, друг не позволит ему сдаться сейчас и сбежать при виде деревянной коробки и горки рыхлой промёрзлой земли. А сбежать хочется так сильно, что, когда их троих наконец находят в толпе остальные, он даже рад. Вполне себе искренне. Все эти люди — его семья и поддержка, которой сейчас он совершенно не заслужил, но получит в полном объёме. А ещё он физически не сможет сбежать, когда все они здесь.

Глаза слезятся от налетевшего ветра. Это плохо. Похуй на слухи, просто, кажется, если он сейчас даст организму волю, то наконец заплачет — и уже не сможет остановиться. Надо, наверное, что-то сказать. Что вообще в таких случаях говорят? И была ли хоть одна речь сказана о смерти родственной души, невероятной редкости, про которую ходят слухи: они жили долго и счастливо и умерли в один день. Вот только он почему-то всё ещё здесь.

Кольцо Антона, единственное не искорёженное в аварии, жжет его палец холодом остывшего металла. Арсений сжимает его уже порядком онемевшими пальцами и молчит. Держится изо всех сил.

Непонятно только, зачем.