Антон

Среди его снов первое по частоте появления место занял бы тот, в котором он смотрит на руку и обнаруживает, что метка не изменилась. Это бы означало, что всё происходящее — идиотская выдумка, на самом деле, а не только в его загруженной полубезумными мыслями голове. Он не умер бы вот так. Арсений Попов, актёр до мозга костей, умер бы таким образом, чтобы это, пусть и невольно, оказалось драмой. Постановкой. Это было бы в его стиле — Арс на самом деле ничего никогда не боится. О том, что люди редко умирают как хотели бы, Антон в этих снах не думает вообще. 

Но сны на самом деле никогда не сбываются. И потому посмотреть на метку значит осознать всё-таки очевидное. И тогда, выходит, придётся это очевидное наконец принять — рано или поздно.

А Антон даже себе ни за что не признается, что он <i>ищет</i>. Это звучит настолько же глупо, насколько и бессмысленно, и тем не менее лёгкий флёр постоянного ожидания теперь постоянно присутствует в его жизни. Как и люди, места и страницы, без этого флёра полностью теряющие свой смысл.

Вообще-то говоря, так и вправду легче жить — в каком-то смысле. Не в том, где он тревожно замирает после каждого звонка, сообщения, прикосновения и стука в дверь. Но нельзя не заметить, что Антону хочется вставать по утрам — если не с желанием жить, то хотя бы в каком-то отчаянном ожидании момента, когда вся эта идиотская игра закончится, и главный фокусник наконец выйдет из-за кулисы. Это и правда с ним работает. Ровно до пункта, пока…

***

Сорок дней. Ах да — ебучие традиции. Вообще не прикольно. Антона это отчего-то злит почти с самого начала — вообще всё это: и красные глаза окружающих, и тарелки, и фотография Арса в середине стола. С чёрной лентой на рамке, разумеется. Это всё кажется настолько нереальным, что бесит сам факт существования этого дня и места вообще. Какие, к хуям собачьим, могут быть поминки, если можно в любой момент взять телефон, ткнуть в выученный за годы наизусть набор цифр и услышать родной голос?

Даже если на самом деле уже нельзя. Всё равно есть возможность верить в собственную сказку, пока не получишь прямых доказательств обратного.

За стол Антон, конечно, садится. Тем более, что здесь только свои, и не обязательно изображать чувства и ощущения, которых нет. Да и потом, не мог не сесть: хотя идея проводить поминки в их с Ирой квартире была в крайней степени отвратительна, это было почти единственное, что он мог предложить в качестве помощи. Соответственно, сбегать из собственного дома — затея так себе.

Он действительно собирается… ну, всё вот это вот. Делать то, что полагается делать в такой день. А в итоге только бездумно берёт с тарелки кусок какой-то еды и жуёт его, совершенно не чувствуя вкуса. Только чтобы не приебались, почему ничего не ест. Хотя из всех присутствующих вряд ли кто-нибудь так сделает, но это уже привычка.

Почти актёрская игра. Мысль об этом сопровождается сразу и коротким полуироничным смешком, и комом в горле.

У нормальных людей сегодня Новый год. То есть алкоголь, подарки, ёлка и прочие атрибуты праздника. Кто-то сегодня будет, помимо прочей праздничной фигни, смотреть новогодние выпуски. В том числе с ними. Всё, снятое больше месяца назад, когда ни о каких проблемах и речи ещё не шло. Если бы он мог отключиться от мира, уставившись в телевизор, он бы тоже посмотрел. В том числе на собственную улыбку — как на штуку, о существовании которой теоретически известно, но верится с большим трудом.

И на улыбку Арса. И послушать его смех — он ужасно стесняется смеяться вслух, и поэтому каждый такой момент обладает невероятно большой ценностью.

Если я о тебе пять минут не думал, это значит, что я потерял сознание.

Пить не чокаясь странно. Кажется, он ни разу в жизни так не делал. Ну, в ритуальном смысле, конечно. Какая-то традиция получается — в каждый праздник испытывать на себе новые застольные обычаи. Например, в прошлый раз вышло так, что все надрались в хлам, испытывая разные методы питья на брудершафт…

Прошлый Новый год вообще был в разы лучше.

Тёплая рука на его колене под столом. Колотящееся в рёбра сердце — от всего и сразу. Запах кедра и шалфея, так близко, что можно различить каждую ноту во всех её оттенках. Горящие щёки, будто ты всё ещё подросток. Вечер кончится быстро, надо только перетерпеть эти полчаса-час общих посиделок и не слишком сильно кусать губы, чтобы не осталось заметных для камер ран. А потом будет ночь под звуки салютов за окном, звон фарфора и неловкое «и тебя с наступившим, мам» вместе с курантами в трубку. Отмечаю, конечно. Да я тут с Арсом, мам… Утром обязательно позвоню. И тогда уже губы кусаешь не ты, а тебе, и больше ничего в мире не имеет значения.

Сейчас, конечно, этого нет. Да и пахнет даже близко не приятно — водкой, рисом, какой-то ещё едой и совсем чуть-чуть — лекарствами. Наверное, у кого-то сердце прихватило. И Дима сидит, невидяще сверля взглядом свою пустую стопку.

Кажется, остальные понимают происходящее лучше Антона. И глубже. И от этого становится настолько тяжело, что хочется курить, пока даже у него не запершит в горле от этой гадости. То есть простоять на балконе так долго, чтобы все разошлись… или чтобы он сам наконец вынырнул из состояния, ощущающегося как толща мутной воды.

Встать с места не проблема. Главное — не двигаться слишком быстро, чтобы никто не подумал, будто он сбегает.

Чтобы никто не увидел, что это на самом деле побег.

Сегодня довольно тепло — вроде бы даже плюс, пусть и небольшой. Но ветер, сырой и колючий, всё равно впивается в лицо и почти сбивает пламя «зиппы». И руки сразу же начинают мёрзнуть. Антон прячет кисти в рукава толстовки так, чтобы снаружи остались только пальцы, держащие сигарету.

Серёжа выходит следом. По времени ровно так, чтобы его промедление было паузой, но такой короткой, будто он действительно выждал положенный промежуток и ни минуту более. <i>Тебе никто не говорил, что ты начинающий параноик? </i>

— Ты его родителям звонил? 

Сердце пропускает удар, и в этот момент отчего-то отчаянно хочется, чтобы тлеющая сигарета воткнулась в ладонь. Они не разговаривали очень давно, и тем более ни разу после… 

Привет, дядь Серёж. Это Антон. Я хотел сказать… И на этом всё. И что именно хотел ему сказать, уже не придумывается. А ещё импровизатор, бля.

— Слушай, ну я не знаю… Ну давай ты сам позвонишь? Вы всё-таки лучше знакомы.

Матвиенко смотрит. Долго смотрит. И молча. И что-то такое читается в его взгляде, чего Антон никогда не видел, но теперь почти боится. Он вообще выглядит так, будто сейчас резко дёрнется и ударит. Лучше бы ударил. Физическая боль не перекроет моральную, но, может быть… Может быть, стоит хотя бы попробовать. Он не двигается. Только смотрит в одну точку.

Сейчас как никогда ясно видно, что ничего уже не будет как раньше.

Арсений

Это уже потом, когда все придут, он подумает, что всё сделал не так.

Сейчас Арс кладёт у огромной рамки жёлтую розу — на столик, прямо под чёрной лентой на углу. Хрен с ним, что жёлтый — вообще не цвет траура. Если так рассуждать, жёлтый здесь даже не цвет разлуки, как тоже было принято, и не «тревожный», как у Булгакова. Наверное, сейчас роза символизирует всё хорошее, что было — тепло и свет, которые всегда излучал Шаст.

Хотя и разлука есть. И тревога тоже. Но только он сам может решать, какое значение чему придавать.

В любом случае, он не обязан отвечать, если кто-то спросит о цвете. Или о выборе фотографии. Только Арс знает, где она была сделана и кем — ну, им самим, в смысле, совсем недавно, и она ему ужасно нравится. В этом есть что-то очень личное, почти интимное, и это снова та же старая игра: показать, не показывая, истинные чувства. Арс играет в эту игру столько лет, что, даже если бы хотел, не перестал бы.

Глупо вообще было устраивать поминки в ресторане. Но, во-первых, это всё ещё часть тактики — бежать, не останавливаясь ни на секунду, чтобы не догнать однажды самого себя. А, во-вторых, иных вариантов не осталось — особенно если учесть, что его питерская квартира слишком далеко и не то чтобы большая, а дома у Антона… Ну, там Ирина. Пожалуй, это лучший аргумент, чтобы туда не ходить. Хотя на поминках можно было бы и забыть на время о распрях. Серёжа так считает, во всяком случае. Хотя то, с какой готовностью он помогал искать ресторан для этого мероприятия, тоже о многом говорит.

Интересно, что бы Шаст на это сказал. Он же небось был уверен, что… Ай, нахер.

Сейчас, кстати, у Арсения в голове о нём из всего множества слов только одна строчка. Шаст её никогда не слышал и не услышит уже, но ему бы точно понравилось.

Ему вообще нравился Нойз. И жёлтый цвет, если уж на то пошло, тоже.

Я не думал о тебе целых пять минут — это значит, я сознание потерял.

Нойз всегда умел признаваться в любви. Это то, чему им обоим у него наверняка стоило бы поучиться. Хотя теперь уже поздно.

Пока он пытается справиться с эмоциями, снова захлестнувшими с головой, за спиной негромко хлопает дверь. Правда, в этот раз на то, чтобы метафорически натянуть на лицо стандартную маску, времени уходит намного больше обычного.

— Привет.

Это Серёжа. Арс жил у него весь последний месяц, сразу после того, как понял, что впервые в жизни Питер ему почти противен. Так что при Серёже можно не стесняться — он видел весь этот спектр эмоций ещё до появления Шаста в жизни их обоих. Правда, эмоции ещё никогда не были настолько сильными. И поэтому желание закрыться от всех, даже от близких, практически побеждает.

— Привет. Ты чего тут? Ещё час до начала.

По этой фразе вроде бы ничего нельзя понять. Вроде бы.

— А сам-то?

— Последние приготовления.

Нет, правда глупо. Подготовка и планирование, конечно, смогли немного его отвлечь в процессе, но сейчас, от результата, становится только хуже. И чего он хотел добиться? Пытался поступками как-то загладить или нейтрализовать свою вину?

Розу Серёжа, конечно же, замечает. Ничего не говорит, но если судить по выражению лица — точно понимает её смысл.

Уже даже кофе перестаёт помогать. Неделя очень нервная. Настолько, что единственное, чего искренне хочется — лечь лицом в подушку и не вставать, даже не шевелиться как минимум неделю. Разумеется, такой возможности и близко нет; из видимых плюсов во всей этой ситуации только то, как по утрам, просыпаясь, можно видеть в номере знакомое лицо на соседней подушке. И надеяться, что ты не осторчертел ему так же сильно, как тебе — всё вокруг.

Впрочем, Шаст не умеет скрывать эмоции. Особенно от Арсения. И он бы обязательно сорвался, если бы его что-то бесило.

Правда, сегодня однохренственно всё идёт наперекосяк. Как минимум потому, что, когда Арс просыпается, в номере кроме него уже никого нет. От этого настроение, конечно, лучше не становится. Он и без того вчера был на грани и даже уехал из ресторана в отель один только для того, чтобы ни с кем не поругаться. И притворился спящим, когда услышал, как осторожно открывается дверь. Потому что Антон точно не заслужил того, чтобы на него вываливать горы желчи и яда.

И вот теперь выясняется, что Шаст проснулся раньше и свалил. Видимо, подальше. Что ж, так тебе и надо, придурок, ты сам сделал буквально всё, чтобы тебя в итоге избегали.

Вставать приходится. Первую минуту после того, как принимает вертикальное положение, он в самом деле думает не умываться. Потому что к хуям это всё. Но потом привычка пересиливает, и Арс плетётся в ванную и облокачивается на раковину, старательно избегая взглядов в зеркало. Рожа, которую он там сейчас увидит, никак не способствует хорошему настроению, это точно.

Пока он умывается, снаружи хлопает дверь. Первым желанием отчего-то становится неудержимо рвущийся наружу сарказм. Пришёл, значит? Как домой от любовницы. Но Арс быстро закусывает губы, чтобы промолчать.

А потом это уже не требуется. Потому что стоит ему выйти из ванной, и буквально в дверях перед ним почти из ниоткуда возникает пышный букет из жёлтых роз, пахнущий невообразимо хорошо. А за ним, как за щитом, стоит немного смущённый Шаст и нелепо оправдывается:

— Я подумал, что удивить — отличный способ заставить тебя перестать беситься. И бесить.

Господи, ну и дурак.

Тем не менее, что-то, стремительно теплеющее внутри, само собой растягивает его губы в искреннюю улыбку.

Розу немедленно хочется нахрен выбросить. То, что раньше приносило только положительные эмоции, сейчас, напротив, низвергает его в ад. В моральном смысле, конечно. Но ад всегда был тем, что люди сами себе воздвигли, и Арс не исключение.

Дверь снова хлопает. Голос Кати он узнаёт сразу же. А это значит — снова маска. Серёжа неодобрительно покачивает головой, глядя на то, как у друга меняется выражение лица. Он всегда считает, что этому кругу людей можно было бы начать доверять уже давно, но… Доверяться кому-то всегда тяжело, как бы в итоге ни развернулась история.

Собственно, лучше всего это видно на примере Шаста. Если бы Арсения припёрли к стенке этим вопросом, наверное, он бы ответил, что больше никогда не сможет кому-то довериться на таком уровне. Да и некому. Антон был такой один, и метка это подтверждала.

Ещё один хлопок двери. И ещё.

Здравствуйте. Добрый день. Не добрый, конечно, это просто дежурное приветствие.

Здравствуй, Савина, ты очень выросла, такая молодец. А ведь это мы всего пару месяцев не виделись.

Оксан, шикарное платье, я бы влюбился в тебя, если бы мог.

Стас… рад тебя видеть. Ради бога, не расшаркивайся, я и так знаю, что ты соболезнуешь.

Здравствуйте. Проходите. Знаете, он был бы рад вас видеть.

Какие-то ужасно глупые и до боли бессмысленные слова. Говорить, лишь бы только не молчать.

Несмотря на уверенность в том, что он мог бы сыграть что угодно, любую роль на свете, сейчас Арс уверен: он фальшивит так, что даже посторонние могут заметить это без труда. Но даже на такую игру уходит самый максимум его возможностей.