Антон

Оказывается, кольца, которые раньше было приятно носить практически горстями, теперь неожиданно давят и мешают. Но это не главная причина их снять, желательно даже прямо здесь и сию минуту. Одно из них подарил ему Арс, и пусть оно до сих пор валяется где-то в гостиной под диваном — у Антона смелости не хватило его поднять, — остальные тоже кажутся отчего-то не то лишней деталью, не то почти пыткой.

Ну, сейчас это и правда пытка. Потому что холодно просто жесть как, и ледяной металл неметафорично жжёт кожу и без того замёрзших рук.

Они с Серёжей простояли здесь уже, наверное, целую вечность. Но он всё ещё ничего не сказал. Или это время сумасшедше медленно тянется, по крайней мере, сигарета ещё до фильтра не дотлела. Хотя Антон всё равно сделал из неё всего одну затяжку. Да и то больше по привычке. Будто твёрдо зная, как сейчас кто-то — кому очень не нравится, что он курит, отравляя свой организм, — подкрадётся сзади, осторожно перехватит сигарету и поцелует, вдыхая остатки дыма.

Это было так давно. Почти полтора месяца назад — целая вечность для того, кто раньше получал такие знаки внимания ежедневно.

Какого хуя ты умер, придурок. Ты просто не имел права оставлять меня одного… после всего этого. После семи с половиной лет, во время которых мы ни разу не расставались больше чем на пару недель — и то только в смысле расстояния, без учёта постоянных созвонов и смсок.

Есть, знаешь ли, и более лёгкие способы кого-то бросить. Мы это как-то даже проверяли — во второй половине марта, несколько лет назад. И знаешь что? Нам обоим было хуёво настолько, что мы безо всяких шуток чуть не загнулись. А сейчас вот хуёво только мне. Но одному за двоих. За нас двоих, понимаешь?

Ком в горле, не проходящий уже пару часов, становится настолько большим, что Антон задыхается. Или закипает. Он молча разворачивается, оставляя Серёжу мёрзнуть под начавшимся снегом одного, и негнущимися пальцами цепляется за ручку балконной двери. От запаха водки и риса из комнаты мутит отчего-то даже меньше, чем от собственных мыслей. Зато здесь хотя бы тепло; можно тихо сесть обратно на своё место, удобно расположившееся прямо у батареи отопления, и сделать вид, что внезапно оглох.

Ну пожалуйста.

Странная, ниоткуда взявшаяся ярость внутри всё ещё клокочет, и для того, чтобы её остановить, у него нет ни сил, ни желания. Поэтому Антон только молча сжимает кулаки под столом, чувствуя, как ногти больно впиваются в ладони. Хорошо, что у толстовки длинные рукава.

Ты не слишком хотел полностью впускать меня в свою жизнь, и даже со смертью ничего не изменилось.

Если так стискивать зубы, они сломаются. Похуй.

— Ты как? Я могу что-нибудь сделать?

Даже когда ему самому максимально паршиво, Дима будет пытаться помочь другим. А сейчас ему как раз максимально паршиво. Антон видел Поза таким всего пару раз, и охренеть как многое отдал бы за то, чтобы таких моментов больше не было никогда.

Проблема в том, что сейчас это происходит из-за него самого. Всё это случилось только из-за него самого.

— Я в порядке. Насколько это вообще возможно, сам понимаешь.

— Врёшь ведь.

Слепая ярость поднимает голову снова, и теперь она похожа на большую птицу с невероятно острым клювом.

— Нахрена мне врать?

— Не знаю. Но ты себя вообще видел? Верится с трудом.

Ни в коем случае нельзя говорить вслух то, что так активно вертится на языке.

Жизненно необходимо остановиться, заткнуться, уйти в комнату и запереть дверь, чтобы не усугубить сейчас эту ситуацию так, что потом из неё уже не будет выхода. Но… но. Гораздо проще всё испортить. Едва ли не в тысячу раз проще.

— Мне давно не пятнадцать, ты за меня не отвечаешь.

Судя по тому, как у Димы меняется лицо, он попал в яблочко.

— Думаешь? — ядовито улыбается Поз. Кажется, таким злым Антон его ещё ни разу в жизни не видел. — Ты мне предлагаешь сейчас отвалить и оставить тебя вот так? Типа, вообще похер, что дальше будет?

Говорят, на востоке есть такая болезнь — амок. Когда человек внезапно бежит и рушит всё на своём пути. Почему это происходит — до сих пор толком не ясно. Но Антон думает, что сейчас практически близок к разгадке.

— Я предлагаю тебе пойти нахуй. Можно прямо сейчас.

Где-то на фоне охает Оксана. Вот только этот звук почти не слышен за стуком крови в ушах.

***

Первым, что страдает физически от его эмоций, оказывается геймпад. Ну, это буквально первое, что попадается Антону на глаза, когда он врывается в собственную комнату. Геймпад летит в стену. Похуй. Это ничего не значит. Вообще больше ничто не имеет значения.

Как ни странно, от треска пластика ярость заканчивается так же быстро, как и вспыхнула. Будто нитку обрезали. Антон проходит через комнату, неловко опираясь обо что-то по дороге, и садится на пол в темноте, лицом к окну, за которым салют переливается разноцветными вспышками. Безумно хочется спать. Ебучий Новый год. Если бы можно было его выключить…

Впрочем, хотя бы это можно устроить. Даже довольно быстро, безвредно и безболезненно. И похрен на людей, сидящих в соседней комнате.

Осталось только поднять руку и нащупать где-то на тумбочке по правую руку серебристые фольговые пластинки. Возможно, в этот раз таблетки даже сработают.

Антон медленно кладёт на язык крошечную белую таблетку, пока салют за окном отсчитывает секунды залпами. И глотает, не запивая. Можно, конечно, принести себе воды, но насрать на это. Горло от постороннего предмета противно сжимается. Вообще-то эти штуки надо принимать по одной в сутки, но он глотает следующую. И третью. Может быть, это решило бы его проблемы… Нет, суицид — такой себе выход из ситуации.

На четвёртой он ожидаемо давится. И кашляет как туберкулёзник. Это наверняка слышно во всей квартире, если не плюс-минус на два этажа. И поэтому, когда дверь комнаты распахивается, как от удара, Антон совсем не собирается удивляться.

Это Поз, конечно же. И сейчас он ведёт себя как отец. В смысле, не абстрактный. Включает свет, парой быстрых взглядов окидывает комнату, в несколько шагов пересекает её. Антон даже головы не поворачивает. Лень. Всё равно ничего не изменится.

Глаза болят. Смотреться в зеркало стрёмно, наверняка с той стороны придёт косматое заросшее чудовище с красными от полопавшихся сосудов белками глаз. Понятно, почему Дима беспокоится. Судя по всему, он решил, что речь о наркотиках… или чём-то таком. Вот это уже правда смешно. Наркотики были бы последним, что он мог выбрать.

Шаги. Внимательный взгляд глаза в глаза. Горячая ладонь на пульсе, потом на шее. Когда его трясут за плечо, Шаст почти отключается.

Не надо, пожалуйста. От этого только хуже.

— Что ты принял? — спокойно спрашивает Дима, хотя Антон знает его давно и потому уверен, что друг сейчас на пределе терпения. — Твою мать… Что это? Долбоёб, ты себя угробить хочешь? Арса нам мало?

Когда из его ладоней резким рывком выдирают блистер, Антон не сопротивляется. Вспышка ярости высосала последние силы из тех, каких и так не было. Сейчас его как будто выключили, совсем как в первые дни всего этого кошмара: отвлечённое мгновение, щелчок тумблера, и вот ты снова обмякшая кукла без капли сил или воли. Но это ничего. В конце концов, Поз действительно хочет его защитить. Пусть даже защищать на самом деле не от чего.

— Дим… Да не смотри ты так, это мелатонин.

***

Арсений

Есть ощущение, что вчерашний день не отпустит его никогда.

Или уже не совсем его. Возможно, это не он вчера ушёл из ресторана пешком, попросту бросив машину на парковке и отделавшись, почти сбежав от Серёгиных уговоров вернуться домой. Может быть, даже не он ходил, почти нажравшись и так и не сняв максимально официального костюма, по ночному городу, периодически спрашивая у случайных прохожих всякую бессмысленную ерунду.

Неудивительно, что всё это не помогло ему ни на секунду. Ни устать, ни… забыться, что ли. Потому что изначально план умотаться до изнеможения казался просто идеальным. Задолбать себя в физическом смысле так, чтобы прийти, лечь, вырубиться и спать как убитый, не заводя будильников. Столько времени, сколько организму потребуется, чтобы более-менее восстановиться.

А самое главное — без снов. Любых. И хороших в том числе. Даже воспоминания о них сейчас раздражают так, что хочется сделать что-нибудь плохое. Оставить в ком-то такие же отчаянные чувства с самого дна, которые сейчас кипят в нём.

Эта улица ему незнакома, поэтому Арс продолжает по ней идти. С такой скоростью, что бегущий с трудом догнал бы. Надо было надевать фитнес-браслет, у него сейчас был бы лучший результат за год. Ледяной сырой ветер доносит запах реки и отчего-то свежевыпеченного хлеба.

Жизнь продолжается. Танцуй, ублюдок, ты всё ещё жив и даже не особенно пострадал.

Если не считать моральной стороны вопроса. А если считать — то ядерная зима уже произошла. Для него одного.

Улица заканчивается тупиком и переулком, ведущим налево. Арс почти бросается в него, будто за ним гонятся. И сразу же приходится прикрыть глаза: фонари, конечно, более-менее освещают пространство, но от яркой неоновой вывески резь под веками такая, будто реально ткнули чем-то острым. Впрочем, вокруг всё равно никого нет. И, преодолевая яркий участок почти на ощупь, он может быть уверен, что ни в кого не врежется.

А хотелось бы врезаться. Выпустить пар. Может быть, если бы его ударили в ответ, стало бы легче. Нет, разумеется, не стало бы, но тогда можно было бы сорваться на другое, на любой подходящий повод, чтобы отвлечься от главного.

Надо было пить больше. Или вообще не пить. Это состояние-наполовину раздражает.

Впрочем, так Арс может ходить, не покачиваясь. А вот связно мыслить уже толком не может, что является неоспоримым плюсом. Движение — жизнь. Мразотная самоирония получилась, да?

Хорошо, что на похоронах он не стал смотреть. Или подходить. Так легче верить в то, что Антон на самом деле просто уехал. Очень глупый самообман, но, чтобы он подействовал, надо в самом деле быть гениальным актёром.

Почему-то сейчас отчаянно хочется увидеть дочь. Посадить её на колени, поцеловать в лоб и пообещать, поклясться даже, что папа всегда будет рядом с ней. Это когда-нибудь потом она узнает, что люди не вечные. Она всё успеет узнать, от такого не застрахуешься. Остаётся только надеяться, что произойдёт это очень нескоро. Он сам окончательно осознал это только на пороге сорокалетия.

Он уже почти берёт в руки телефон, всё ещё болтающийся в кармане куртки. Вот было бы не прикольно потерять мобилу, кстати. Но сейчас разговаривать фразами больше чем из двух слов — суперспособность, которой он не обладает. А Кьяре показывать это состояние не хочется. А ещё на дворе глубокая ночь, и не стоит сейчас никого беспокоить. Никого из… нормальных людей.

Да и потом, что он ей скажет, когда — если — дозвонится?

Дядя Антон больше никогда не придёт, милая. Прости, пожалуйста. Я самый плохой человек из всех, которых тебе придётся узнать.

Поэтому Арс отпускает трубку на дно кармана и ныряет в арку. Если Москва не изменилась за несколько часов, как его жизнь, по счастливой случайности рядом находится просто отличная частная студия. Иронично. Хотя больше подошёл был зал или ринг. Отличное совпадение в том, что студия круглосуточная и его там знают.

Ветер бьёт в лицо, будто услышал его рассуждения.

Колокольчики над дверью неожиданно громкие, и Арс вздрагивает. Девушка за стойкой смотрит на него так, будто готова нажать тревожную кнопку, но потом всё-таки узнаёт и даже не особенно протестует против запаха алкоголя. Денег с собой нет, но есть действующий абонемент, который и спасает. Благо, кроме него дураков нет. В смысле, студия пустует, и это просто прекрасно — никакой компании, даже самой приятной, Арс сейчас не смог бы выдержать без того, чтобы взорваться.

Коридор. По странному совпадению — нет, конечно же, не странному — здесь они тоже целовались. Не слишком часто, но это считается за стрелу, окончательно разбивающую его и без того покорёженный щит.

Это не ты должен был умереть. В крайнем случае, ты должен быть взять с собой меня. Насколько помню, я никогда не бросал тебя в трудных ситуациях и делал всё, чтобы поддержать. А ты, получается, бросил.

Не самый плохой выход — зайти в эту дверь, а затем танцевать до изнеможения. До тех пор, пока ноги не перестанут держать его в вертикальном положении, а руки не начнут адово болеть. Если это не поможет, то не поможет больше ни одна вещь в мире. Он отлично помнит, как учился танцевать; сначала в универе, потом дома по выходным и, наконец, уже взрослым, много где, и здесь в том числе. В те времена у его тела не было ни единого квадратного сантиметра, не являющегося сгустком усталости и боли.

Это должно сработать. Арс почти молится, чтобы это сработало.

Он бросает куртку прямо на пол. А потом и пиджак, и рубашку, решив, исключительно ради приличия, оставить брюки. Он выходит в центр помещения, закрывает глаза и поднимает руки, сейчас будто весящие по тонне каждая. Был в его жизни какой-то полуэзотеричный танцор, утверждавший, что любой танец может быть ритуалом — суть не в движениях, а в том, что в них вложить. Раньше этот парень звучал как чокнутый, но теперь Арс, кажется, понял, что он тогда имел в виду.

Я тебя люблю, выдыхает он в пустоту, опускаясь на колени. Я безумно тебя люблю, говорит он, пока тело ведёт его куда-то само собой. Открывать глаза не хочется. На самом деле со всех сторон пустые стены, и всё, что он мог сказать, надо было говорить раньше. Я ненавижу себя больше всего на свете, почти кричит он, и голос отдаётся от пустых стен неожиданным эхом.

Движение. Движение. Движение. Не позволять себе остановиться ни на секунду.

Поворачиваясь на носках в очередной раз, Арс всё-таки открывает глаза. Зеркало напротив превращается в мерцающую разноцветными пятнами пелену. Рваные движения всё больше похожи на болезнь, а не на танец, вдобавок теперь ещё ужасно кружится голова, но это ерунда; главное, что мышцы наливаются болью, будто ярость из груди растекается по всем клеткам тела.

Он садится на пол, потом ложится и долго смотрит в потолок. Надо позвонить Серёже и попросить забрать себя отсюда. Но это будет потом. Серёжа заслужил несколько часов отдыха — от всех, в том числе и от него.