Горячие алые языки костра резво метались в темноте. И тысячи искорок, смело отбиваясь от прародительного покровительства, устремлялись ввысь, к небесам. Но такие крохотные и беззащитные, хоть и полные пылающей отваги, они не могли противостоять всепоглощающей ночи, и отчаянно угасали, расстворялись в мягкой темноте. Костёр грустно трещал им вслед, словно просил остановиться, задуматься, словно мудрый родитель давал наставления, а потом горевал, вспыхивая яркими всполохами багряного огня, когда видел их неминуемую гибель.
Тихими, но уверенными шагами густые сливовые сумерки спустились на окрестные поселения. Каждое их кроткое движение, словно взмахом руки, окрапывало воздух терпкими и пьянящими нотками. И хоть солнце уже давно скрылось за горизонтом, на прощание бросив Аккерман яркие вспышки света, пообещав вскоре вернуться и согреть её уставшую истрёпанную душу молодыми чистыми лучами, запахи и звуки по-прежнему рьяно напоминали обо всём, чего теперь не могли увидеть её глаза. В воздухе, безоговорочно завладев его королевством, витали такие знакомые и родные ароматы полыни и хвои. Они окутывали всё тело целиком, проникали через кожу внутрь, совершенно не спрашивая разрешения, и делились своими дарами, своей целебной силой.
Каждая клеточка, каждая мышца, каждый орган вдруг так беспрекословно поддавались их лёгким прикосновениям, становились расслабленными и спокойными. А за телом следовал и разум. Бешеный рой мыслей, который сильно выматывал её за весь день, неожиданно исчезал, уносился куда-то в грядущий день, чтобы вновь встретить её там. Приятное и мягкое чувство спокойствия окутывало её с головы до пят, и за это она была очень благодарна этим запахам, краскам и звукам. Поэтому уже который вечер приходила в это поле, незаметно ускользала от глаз товарищей после отбоя и скрывалась в темноте. Она тенью брела до своего уже облюбованного места, где оставалась один на один со своим сердцем и душой. Они были единственными частями неё самой, которые упорно не поддавались лекарским хитростям природы, всячески противостояли уговорам солнца, полыни и хвои. И как бы она не пыталась сама с ними договориться, всё было тщетно. Они мучали её и сами изнывали от ран и переживаний, каждую секунду напоминая обо всех шрамах и о самой главной, кровоточащей большими алыми каплями ране — об Эрене.
От него уже больше года не было ни одной весточки. Он вдруг, в один самый обычный день, пропал из её жизни, ушёл, не оглядываясь назад, твёрдо веря в свои цели и законы, которые выстроил в сердце и голове. Она верила, даже знала, чуяла нутром, что он жив, что он просто, как тогда, в детстве, бросился вперёд, не дожидаясь товарищей, потому что хотел их же защитить. Но и это не унимало боли. Она металась в переживаниях, терзала свою израненную душу ещё больше, потому что наивный человеческий разум отказывался доверять горячему сердцу. Если говорить проще — скучала и тосковала, мучалась от незнания, что с ним, как он, и непонимания, почему он снова так поступил. Но как и раньше ответ на этот вопрос был для неё один — натура. И за столько лет она так и не смогла с этим смириться.
Протяжные грустные вздохи постоянно вырывались из её груди, сливаясь в одну симфонию вместе с треском костра и заливистым стрёкотом сверчков. Она с радостью приходила сюда каждый вечер, потому что только здесь становилось хоть немного легче, хоть внешняя тягость спадала с неё, как тяжёлая железная броня. Тихие мысли, которые ещё оставались в голове, не уносились куда-то в облака, а безбоязненно ныряли в глубины неё самой. И занимаясь этим глубоким самоанализом, она отключалась от мира, не замечала, что происходило вокруг.
Поэтому и не услышала почти беззвучных шагов за спиной и шелеста сухой травы, которая листьями и веточками цеплялась за чьи-то военные брюки. Лишь когда мягкое шелковистое полотно знакомого зелёного плаща окутало её плечи и спину, она, затаив дыхание, вынырнула из океана собственной души.
— Хоть бы что-нибудь потеплее взяла, дурёха. Замёрзнешь же,— хрипловатый голос раздался прямо над её ухом.
Не ожидая ни приглашения, ни ответа, капрал перешагнул через бревно, на котором она сидела, и устало упал на другое напротив, положив одну руку на колено. Он смотрел на неё как-то исподлобья, опустив голову, так что она видела только его сверкающие в ярких всполохах костра глаза. А вот лёгкая, отчасти тёплая, как бы это не звучало странно касательно Леви, улыбка скрылась от её удивлённого взгляда в тени. Даже спадающая на лоб смольная чёлка поблёскивала от багряного света, который ложился на неё неровными бликами.
Пожалуй, из всех людей, которые когда-либо встречались в её жизни, Леви был единственным, кто мог за мгновение вернуть её в чувства, даже не двигая пальцем. За него это делала могучая, с примесью стали и бетона, аура, которая сковывала тисками всех, кто находился с ним рядом. И сколько бы времени они не работали вместе, сколько бы раз не оказывались именно с ним плечом к плечу на грани жизни и смерти, она не переставала удивляться ему, его способности и таланту, потому что иначе это не назвать. Удивлялась, восхищалась, уважала твёрдо, горячо, и решительно. Капрал был именно тем человеком, который доказал Аккерман, её непобедимому твердолобию, что в этой жизни порой нужно быть другим, более гибким и проворным. Он решительно поломал её взгляды на многие вещи. И только ему одному это удалось. Ему одному она поверила.
За этой верой, уважением и уже теперь послушанием лежали горы обид и противостояния, укоров и злости. Она ведь терпеть его не могла! А теперь смотрит снизу вверх. Как та маленькая девочка тянет свои ручонки и пытается, пытается дотянуться до его мудрости, опыта и смирения. А он видит это как на ладони и отвечает ей тем же, протягивает сухую мозолистую руку на помощь.
В эту самую минуту Аккерман не могла ответить даже самой себе, ожидала ли она его появления или нет. Её красноречивые глаза широко распахнулись от удивления. Но причина на то была для неё совсем непредсказуемая. Полным непонимания и шока глазами она впечаталась в мужчину, блуждая по его спокойному лицу. Аккерман совсем не волновал его пристальный взгляд, который беспрепятственно проникал в самое сердце, потому что ему она не в силах была противостоять. Её волновало нечто совсем иное.
— Капитан, вы что? Пьяны?— нахмурив брови, заявила Аккерман, всё ещё улавливая обонянием сладковатые нотки спирта.
Он улыбнулся. Обнажил ровные белые зубы, которые заблестели в свете костра. А потом с такой же довольной ухмылкой коснулся указательным пальцем собственного носа и утробным, пропитанным его истинной натурой, голосом ответил:
— Аккерман! А ты хватку не теряешь!— устало, что опять-таки было для него несвойственно, опустил голову, спрятав глаза под упавшей чёлкой, и с глубоким вздохом продолжил,— И ничего от тебя не скроешь…
— А разве это можно скрыть?— настороженно протянула она.
Вопрос был риторическим. И для него. И для неё. Конечно, для выпившего Леви скрыться было невозможно. Потому что это в первую очередь Леви Аккерман, который в девяносто девяти процентах трудных житейских бурь предпочитает крепкий горячий чай рюмочке спиртного. Да такой крепкий, что горло нервно сводит от его жгучести! А во-вторых, потому что он смело предстал в таком виде перед ней, единственным человеком, который по губам читал все его мысли . Этого у Аккерман было не отнять. Хотя, впрочем, как и у него. Они насквозь видели друг друга, копались в душах друг друга, как в своих собственных. И ведь всё понимали.
Только вот недостаток опыта, а, может, дурацкая помешанность на Эрене мешали ей рассмотреть в призме его пронзительных взглядов кое-что странное, загадочное и тёплое. И вроде бы она видела, сердце кротко шептало о чём-то, но она не хотела этого замечать. Думала, что дело в чём-то другом, в голове снова и снова рисовала ему только образ мудрого наставника и учителя, сильнейшего и мужественного воина, а ещё человека с очень сложным характером и железобетонным внутреннем стержнем. И так наивно и упрямо отказывалась смотреть на сердце, словно бы оно ему было не свойственно, хотя она, конечно, знала, что это не так.
Как бы не терзала его жизнь, как бы не старалась раскрошить его душу на части, он всё ещё оставался живым человеком, пусть со множеством глубоких шрамов, но всё ещё способным чувствовать. И этот вечер был тем самым одним процентом, когда даже самый крепкий чай не помог ему. Не одел на его сердце и лицо привычную маску безразличия, хладнокровия и суровости. Поэтому в ход пошёл алкоголь. Совсем немного. Но даже пары рюмочек хватило, чтобы снять с его ног и мыслей тяжёлые оковы какой-то субординации и предрассудков и привести его сюда.
— Ты не перестаёшь меня удивлять, Аккерман,— загадочно произнёс капрал.
— Вы меня тоже,— испуганно затаив дыхание, ответила Микаса.
Возросшее в ней уважение порой порождало трепет перед его суровостью. Но даже в такие моменты она по-прежнему дерзко и отважно бросала ему вызов, ставила перед фактом, что тоже читает его, как раскрытую книгу. В эту самую минуту она опасалась его, как никогда раньше. И вот парадокс — не из-за стального взгляда и каменной маски на лице, а из-за подозрительной ласковой улыбки и тёплого огонька в глазах. А ещё из-за глубокого чувства усталости, которое расплескалось на его лице густыми красками. Она впервые видела его таким. И снова не верила ни своим глазам, ни своим ощущениям. Стеклянными, широко открытыми глазами смотрела на него, не отрывая взгляда.
А он снова расплылся в улыбке, сверкнул белыми блестящими зубами и парой остреньких клыков, которые вроде не специально зацепились за сухую нижнюю губу. Леви рассмеялся тихим гортанным смехом, который больше походил на снисходительность или даже уступку. Словно он настолько устал от боли и страданий, что теперь готов был склонить перед ней свою больную голову. И больше ему не нужно было ничего.
— Аккерман,— с укоризненной ноткой начал он,— ты неисправима! И я тоже, знаю… Знаю всё, что ты мне сейчас скажешь,— он смотрел на неё с таким умиляющимся видом, как обычно учителя смотрят на нашкодивших учеников.
Под неестественно тёплым взглядом его стальных радужек Аккерман действительно почувствовала себя маленькой упрямой девчонкой. И ей самой стало смешно от этого чувства. Она смущённо улыбнулась краешком губ и виновато опустила глаза.
— Я просто поражаюсь твоей выдержке. Ты уже пятый день сидишь тут ночь напролёт. И так ведь не проронила и слезинки! Тебя ведь разрывает всю внутри. Разве нет?
Новая вспышка шока и поражения щедрым электрическим разрядом прошлась по её телу. Она рефлекторно дёрнулась, подняла голову, впечатавшись в него полными удивления глазами.
— Вы что? Следили за мной все эти дни?— виноватый вид в миг улетучился, а его место заняло колкое недовольство.
— А зачем ты отвечаешь вопросом на вопрос?— журящим тоном ответил капрал.
Она как будто получила от него подзатыльник. Хороший такой, поучительный.
— Ну разрывает,— неохотно бросила Аккерман.
— И что ты думаешь с этим делать?— вкрадчивый вопрос открыл её бурным чувствам маленькую дверцу.
— Откуда же мне знать?!— с жаром воскликнула она,— Вы так говорите, как будто с этим можно по щелчку пальца справиться!
Её звонкий, пропитанный духом отваги и дерзости голос засквозил в его настороженных ушах. Капрал довольно улыбнулся, потому что ждал этого, потому что знал, что у его лучшего бойца и одновременно поразительной девушки иной реакции не будет. Он знал её, как облупленную. Вскинув тонкую бровь, Леви наклонился вперёд, заглядывая всё глубже в её большие свинцово-серые глаза.
— Скажи мне, Аккерман, ты мне веришь?
Она озадаченно кивнула в ответ.
— Тогда поверь и теперь. Если хочешь, чтобы стало легче, сделай что-нибудь. Почему всегда, как только дело касается тебя самой, ты так халатно бездействуешь?! Ну так истери, кричи обо всём, что тебя мучает. Кричи об Эрене, о том, как ты за него переживаешь, как тебя мучает его идиотский поступок и молчание. Знаешь, как бы мне не было муторно слушать это снова, я здесь, наверное, за этим,— с глубоким вздохом признался он,— Честное слово, уже столько времени прошло, как он исчез. А тебе всё только хуже и хуже. Боюсь, когда он объявиться, я не сдержусь,— Леви прикусил язык, чтобы не вдаваться в подробности своей будущей ярости,— И как ты можешь, Аккерман, позволять этому засранцу и эгоисту так издеваться над тобой?! Неужели он настолько тебе дорог?— последний вопрос он произнёс дрожащим голосом, и порыва эмоций, которые он совсем не хотел показывать, скрыть не получилось.
Наверное, в отношении Аккерман именно этот вопрос оставался болючей ноющей занозой в его сердце. Оторвавшись от эмоционального монолога, капрал поднял голову и наткнулся на её блестящие полные слёз глаза. То ли с чувством невыносимой боли, то ли с горячей благодарностью Аккерман смотрела в его лицо, готовая упасть ему на шею и излить всю ту бурю, что металась в душе. Ей этого так не хватало. Не хватало понимающего сочувствующего взгляда, тёплой ладони и сильного крепкого плеча. И он в очередной раз отозвался на её немой призыв о помощи.
Под тихий треск алого костра она рассказала ему обо всём, что грузным камнем лежало в израненной кровоточащей душе. Открыла все свои шрамы и раны, совершенно не задумываясь о субординации или простых предрассудках. Он ведь пришёл к ней не как начальник и не просил снова устраивать этот вынужденный служебный маскарад. Она доверчиво ухватилась за протянутую руку помощи, потому что знала — он поймёт, поддержит. Его мудрость и опыт, которые навечно застыли в этих суровых стальных радужках, убеждали её, и она им верила, ему верила.
Время шло. Тихонько шелестя сухой травой, сама ночь наблюдала за этим искренним откровенным разговором у костра. Даже сверчки затихли, украдкой слушая пронзительные и животрепещущие слова. А серебристая луна, такая похожая на большой отрезанный кусок сыра, с любопытством заглядывала в их лица и улыбалась от теплоты и сердечности.
Но вот и костёр догорел. И слова закончились. И вроде бы разговор подошёл к логическому завершению. А им обоим так не хотелось прекращать этот вечер, возвращаться в штаб, чтобы лечь в холодные постели и снова остаться один на один со своими собственными мыслями. Воздуха было мало. Души метались в грудной клетке, требуя ещё одного глотка. И Леви, как всегда решительно и мужественно, как бы это не было трудно, сделал следующий шаг:
— Пойдём, Аккерман. Костёр всё равно догорел. А у нас ещё вся ночь впереди,— и вроде бы он хотел что-то ещё добавить, но даже его остроумие не помогло сформулировать более скрытно ту истину, о которой он промолчал.
Напоследок окинув прощальным взглядом ещё тлеющие багряно-белёсые угольки, Аккерман последовала за его тёмным силуэтом, который почти расстворился в нежных объятиях ночи. Двумя осторожными тенями они брели по полю, шелестя сухой травой и путая следы в бархатной пелене. И даже в этом густом виноградном сумраке луна так интригующе бросала редкие серебристые лучи на его фигуру, что Аккерман слепо вступала в эту игру. Бродила взглядом по его широким сильным плечам, которые были таковыми не от природы, а стали от трудов, пота и крови, по точёной шее, на которой в кротких вспышках лунного света поблёскивали напряжённые жилки и мышцы. Смотрела и поражалась самой себе, как неожиданно и безоговорочно изменилось её отношение к нему. Как одного отчаянного шага оказалось достаточно, чтобы превратить обиду в уважение и даже что-то большее, что-то горячее, также медленно, но уверенно пылающее в её сердце, как тот костёр, у которого они сидели.
Погрязнув в собственных мыслях, которые пронзительным потоком проносились в голове, они молча дошли до небольшой деревушки, рядом с которой остановился отряд на время очередного задания. Аккуратные узкие улочки в некоторых местах освящались жёлтым светом фонарей, и незыблемая тишина звенела в ушах от этого спокойствия и сонливости. Возможно, бездумно, а, может, совпадений действительно не бывает, но Леви уверенно, как будто знал, куда идти, петлял между уснувшими домами, изредка бросая на идущую по правую руку Аккерман кроткие взгляды.
И вот наконец в сонливой мягкой тишине послышались тягучие завывания гитары. Возле алого трескучего костра, который вспыхивал яркими всполохами и выбрасывал в воздух тысячи искорок, сидели солдаты из гарнизона. Вернее, молодые и влюблённые пары, для которых мгновения застыли здесь, у костра, под душевные песни, бренчание гитары и в нежных тёплых объятиях.
Такие разные, мягкие и хрипловатые, протяжные и надрывные голоса сливались в чуткую, изливающую не одну взволнованную душу песню:
«Только костёр и тишина.
Руки мои греют тебя.
Все разбрелись по парам домой.
Не уходи. Останься со мной.
Я расскажу о чём сердце стучит.
Пьяный пацан, он ведь неисправим.
У многих людей любовь взята в кредит.
А моя без тебя ой как болит»
Всё ещё юное девичье сердце Аккерман вдруг судорожно забилось в груди, стало таким горячим и ощутимым, каким она, пожалуй, раньше его никогда не чувствовала. Она вдруг поняла. Увидела то, что отказывалась замечать. Стало стыдно и неловко. Как можно было быть такой слепой? Такой хладнокровной эгоисткой? В порыве эмоций она потянулась к плащу, который всё ещё лежал на плечах, согревая и защищая от ночного холодка. И ведь действительно он как всегда оказался прав. В одной хлопковой рубашке было бы прохладно.
Они стояли в тени одного из домов и, сверкая глазами от падающих бликов огня, продолжали ещё какое-то время наблюдать, слушать и размышлять. А подумать было над чем. Никто и не догадывался об их присутствии, а они упрямо ломали головы над своими собственными загадками. И как всегда, чтобы найти верное решение, требовалось немалое мужество и смелость, ещё дерзость. Впрочем, в их случае это было привычно — у них вся жизнь в этом заключалась. И дело ведь не только в судьбах, но ещё и в характерах, натурах.
Ухватившись и разумом, и сердцем за ту крепкую спасительную верёвку, Леви наконец нашёл решение. Он повернулся к Аккерман, подставив задумчивое лицо алому свету костра. Его чёткие тонкие брови опустились, а между ними пролегли две глубокие морщины. Он смотрел на неё с тягучим чувством тоски, однако яркий огонёк тепла и нежности всё ещё неугасимо отсвечивался в этих стальных радужках. Внимательной Аккерман даже показалось, что он только утвердился в его глазах. И кто бы ей сказал, что всё это было именно так.
Но и за третье лицо, и за неё саму всё сделал Леви. Без лишних слов и не дожидаясь разрешений, он оставил на её горячих от волнения губах мягкий и нежный поцелуй. На каких-то пару секунд задержался, касаясь сухими губами её маняще влажных, с упоением ощущая на щеке её тихое горячее дыхание. А она даже не шелохнулась, не отпрянула и не возмутилась. Лишь захлопала длинными ресницами, когда он снова оставил между ними почтительную дистанцию.
Непонимание пылью осело в её взбудораженной голове, но не от того, что произошло, а от того, что всё уже закончилось, промелькнуло пёстрой бабочкой перед её носом так быстро и невесомо.
— Капитан…— умоляюще сорвалось с её губ.
В порыве чувств Аккерман протянула руку, надеясь прикоснуться хотя бы к его залитому красками грусти и нежности лицу. Сейчас это казалось жизненно необходимым. Даже важнее, чем сделать глоток свежего ночного воздуха. Но он её остановил. Ухватился за протянутую ладонь и пропустил её озябшие пальцы между своими.
Но дерзости у Аккерман было не отнять даже в такой момент. Она сделала шаг навстречу, не отпуская руки, а только крепче сжимая её, хватаясь за его тёплую мозолистую ладонь. Между ними снова остались считанные сантиметры, так что ещё чуть-чуть, и она коснулась бы кончиком носа его холодной щеки. Впервые за долгие годы они расстворились в глазах друг друга, утонули безвозвратно в океане сложных чувств. Не было ни противостояния, ни борьбы. А наоборот, тяга и стремление, словно в их головы и сердца кто-то закинул магниты, которые неумолимо образовали эту крепкую связь.
Она смотрела ему в глаза с немым вопросом, даже требованием, а он снова умилялся и лелеял это удивительное чувство внутри.
— Зачем…— исключительно на подсознательном уровне произнесла Микаса.
— Что зачем?— хоть он и понимал, о чём она говорила, но жаждал услышать это от неё.
— Зачем вы снова отдаляетесь?— слова сорвались с её губ вместе с глубоким вздохом.
— Это тебе кажется, Аккерман. Я всё ещё здесь. Я всё ещё рядом.