Фëдор мало что помнил из собственного детства, которое, к тому же, закончилось слишком быстро, но некоторые моменты, особенно подкреплённые бесконечным одиночеством и тревогой быстро летящих бесповоротных событий, остались болезненно выжженным клеймом в его сердце. Он помнил момент, помнил события и собственные чувства, и каждый раз его разрывало на части.

«Лучше б собаки пожрали», — каждый раз в воспоминаниях думал он, выкуривая крепкую сигарету.

Он был совсем уж маленьким — ему было не более трëх лет, но те события навечно въелись в память: в тот день в последний раз видел собственную мать. Он не запомнил еë выдающихся черт лица и, скорее всего, не смог бы воспроизвести портрет женщины даже на словах, он помнил лишь то, что она была к нему добра. Он помнил еë надрывный крик.

Резкий замах топора, что в одну секунду унёс не только жизнь того единственного человека, которому был нужен маленький Федя — в тот роковой день оборвались сразу две жизни; он разделил дальнейшее время на «до» и «после», предопределив судьбу мальчишки с самого детства.

Он не помнил её черты лица — он сам себя убеждал в этом; он не хотел возвращаться к терзающим душу воспоминаниям. Фёдор видел их в зеркале каждый день. В состоянии алкогольного опьянения в попытках забыться, на непродолжительное время отделившись сознанием от серой реальности, он часто разглядывал своё отражение. Пытался убедить себя в отсутствии схожести, выбросить из головы череду картинок, возникающих при малейшем триггере и отсылающих на кровавое седьмое апреля, но тщетно. С каждым годом юноша всё глубже зарывался в яму ненависти к самому себе. Фёдор сам для себя являлся живым напоминанием о произошедшем.

Он помнил руку тонкую матери, еë запястье, почерневшее от синяков, за которое пытался ухватиться и оттащить в сторону — но был слишком мал.

«Уходи, Федюш!» — кричала она, пробуя отбиться от тирана, что валил стоящее у него на пути без разбора. Она рыдала, и слëзы еë катились по щекам, размывая едкую тушь, что затуманивала взор болезненной пеленой, — «Уходи, Федя!..»

Мальчик видел, что она свалилась на пол, оглушëнная ударом тяжелого кулака, но, даже по просьбе матери уйти к себе в комнату, не мог заставить себя пошевелиться. Если бы он ушëл — если бы всего лишь нашëл в себе силы убежать — наверняка, голова была бы хоть чуть здоровее.

Он видел не всю картину — дубовый массивный стол, стоящий ровно посередине комнаты, немного загораживал обзор. Острие наточенного топора сверкнуло при свете желтоватой лампы и опустилось со стремительным хрустом на хрупкое тело. Мальчика тогда чуть не вывернуло наизнанку, и даже когда он думал, что всë закончилось, отец не отступил, а продолжал рубить наотмашь, забрызгивая кровью линолеум. Федя жмурился, закрывался рукой, но звук ломающегося тела не давал ему покоя. И навсегда остался с ним призраком.

Часть трупа, совсем недавно разлучённая с головой несколько раз содрогнулась в посмертных конвульсиях. Этот момент наиболее прочно засел в детской памяти, а секундные кадры были частыми причинами ночных кошмаров. Но никто больше не мог приласкать Федю, ни для одной живой души он больше не был важен. Со временем кошмары стали неотъемлемой частью жизни.

Если не в силах что-то побороть — свыкнись, сроднись с этим, впусти в душу и прими как должное.

 Фёдор прочно сросся со своей внутренней тьмой. Словно сиамский близнец она повсюду следовала за ним. С того дня мальчик изменился, закрылся в себе. Не подпускал «неравнодушных» родственников со стороны отца, старательно играющих в заботу, сочувствующих ранней потере матери в ужасной автокатастрофе.

«Мать может заменить всех, но никто не заменит её, бедный-бедный сиротка», — это театральное беспокойство являлось не более чем данностью и красивой ширмой для откровенного равнодушия. Федя хотел спрятаться от всех и от всего, вернуться в тот самый безопасный мир, что рухнул вместе со смертью мамы, найти защиту. Защиту, которой больше не было. С того момента, для выживания пришлось растить зубы.

<i>Авария</i>

Разделавшись с женой, Алексей Басманов всё никак не приходил в ясное сознание. Он совсем не понимал что сотворил за последние полчаса, а о масштабах преступления, совершëнного против собственного сына и их последствий в будущем и не думал. Ни о чём он не думал. Лишь поднял с пола голову жены за спутанные черные кудри, стекая с которых, кровь застывала грязными бордовыми сосульками, и положил на стол около истекающего кровью тела.

Ни вид обезображенного трупа матери, ни звук падающих со стола на линолеум капель не вызывал у мальчика никакой реакции. Нервы сыграли так, что тот не мог пошевелиться. Сидя за дверью, он оставался безмолвным свидетелем необратимого.

Вдруг у старшего Басманова что-то резко щёлкнуло в сознании. Громко и неразборчиво ругаясь, тот сорвал прямо с крючком шёлковый халат жены с вешалки и стал лихорадочно пытаться стереть с себя вину вместе с кровью, и, протерев лицо и руки, скомкал и бросил вещь на пол, пнув ногой, словно старую грязную тряпку.

Отец, не замечая сына ранее посреди кровавой бойни, словно спохватился, когда тот обратил на себя внимание тихим всхлипом, вырвавшимся острой болью откуда-то изнутри. Алексей стремительно двинулся сыну навстречу, и тот сжался сильнее, стараясь будто бы защититься, выпустить шипы или когти, как это делают дикие звери, покуда не мог убежать, скрыться от тирана.

Федора помнил то, как отец грубо схватил его за руку, за самое запястье, где прощупывался пульс — но совсем не так, как хватал за руку мать. Рука отца была обжигающе горячая, тяжëлая, и огромные, как казалось мальчишке, пальцы словно раздавливали вены под кожей, перекрывая кровообращение. В рельеф на сухой коже, в волны и островатые спирали на подушечках пальцев, словно подправленные мозолями, глубокими царапинами и ожогами, забилась и обсохла нестираемая тканью кровь — маленькому Феде стало жутко, и тот старался отвернуться, чтобы тошнотворное зрелище не мелькало перед глазами, но стоило перевести взгляд или зажмуриться, как картина вновь вставала ним в его сознании.

— Одевайся, — рявкнул отец металлическим басом, — Со мной поедешь, и чтоб ни пискнул.

Федя остался бы стоять, как вкопанный, не в силах не то, сделать что-либо словно окоченевшими руками, а даже сделать пару шагов.

— И что ты встал? Что из моих слов тебе было не понятно? — отец наклонился в привычном движении, чтобы достать вещь потяжелее, и Федя, вырвавшись, поспешил к себе в комнату, спотыкаясь на ходу об углы ковров. Отец в гневе был страшен, но такого, как сегодня, маленький Федя не видел ни разу — темные отцовские глаза сверкали яростью и источали ненависть, кажется, ко всему миру.

На фоне всего произошедшего тёмный коридор квартиры больше не казался таким страшным, как раньше. Проживающие в тени монстры, рождëнные бурным детским воображением и тянущие свои чёрные невесомые конечности — всячески растягивающиеся и извивающиеся так, чтобы ухватить мальчика и утащить с собой в бездну, не оставив и следа, развеялись словно дым от потухшей спички. Настоящий монстр проживал с ним под одной крышей и представлял куда большую опасность, нежели глупые фантазии. Он, грубо одёргивая, пытался буквально втряхнуть Федю, тщетно пытавшегося собраться самому, в первую попавшуюся под руку одежду.

— Ты безрукий, что не можешь сам одеться? — от него пахло железом вперемешку с потом и тройным одеколоном, и это месиво запахов надолго врезалось в память Фёдора.

Он не мог обслужить себя сам, да и ложку в руках научился держать совсем недавно. Жизнью сына Алексей Басманов особо не интересовался с тех пор, как его ожидания насчёт рождения дочери были разбиты новостью из роддома. Так и родилась та самая наиболее страшная родительская ненависть, что не стоит никаких оправданий.

В спешке застёгнутая молния на розовой флисовой куртке больно прищемила подбородок, но, видя перекошенное в гримасе ненависти лицо отца перед собой, обжигающее горячим дыханием вперемешку с перегаром, Федя не посмел позволить себе зарыдать.

Он запомнил только то, как, грубо подхватив на руки, отец унёс его в машину — душную чёрную семёрку с колючими сидениями из подобия меха, и запер, приказав ждать с закрытым ртом.

Его совсем не волновало то, что мальчик всегда боялся замкнутых пространств. Его не волновали ни чужие чувства, ни чужие мысли — они путались абсолютно невнятным грязным клубком и пылились где-то на антресолях его бездушия. Он взял сына — эту нежеланную ноющую тряпку, что портила его жизнь — с собой, и ради чего? Чтобы увидел отца за работой? Чтобы понял его намерения и никогда в жизни не задавал лишних вопросов? Потому что «так надо»? Болтливость Феди могла нарушить все планы Алексея на дальнейшую жизнь, и стоило бы ограничить круг его общения, при условии даже полного отсутствия друзей у мальчишки. Стоило бы следить за каждым его шагом и никогда не оставлять одного; вбить в маленькую глупую голову почтение к отцу, к этой могущественной фигуре, к его безграничной власти в этом доме.

Но Федя не хотел это терпеть: он желал бороться всеми силами, сопротивляться натиску, чтобы, в конце-концов, победить.

Федя боялся даже проронить и слезу: он сидел на заднем сидении, поджав губы, и обеспокоенно озирался, хоть и знал, что за любое своë движение, не понравившееся отцу, он будет строго наказан. Мальчик отсчитывал минуты отсутствия отца на пальцах, хоть и не умел толком считать. Он не мог даже поболтать ногами в ненавистных красных ботиночках, надетых на сырые носки — если испачкает сидения, отец прибьет. И это не было бы шуткой.

Автомобиль слегка тряхнуло, и мальчишка обернулся — открыв багажник, отец стал забрасывать тяжëлые чëрные мешки на расстеленную для такого случая мутно-прозрачную клеëнку. Тошнота снова подкатила к горлу.

— Наблюëшь, и окажешься в пакете, рядом с мамкой, — сплюнул отец, и Федя беззвучно заскулил от страха.

Добирались до места они в полной тишине. Казалось, было слышно, как кровь бежит по венам, и что-то в висках пульсировало, отдаваясь белым шумом в уши. Иногда эту напряжённую тишину нарушал треск гальки под колёсами. За окном сменяли друг друга однотипные панельные коробки, пока автомобиль не выехал на лесную неасфальтированную дорогу.

Этот день был непривычно тёплым как для середины весны, солнечные лучи пробивались сквозь пыльные окна касаясь детского лица, обогревали своим теплом. Возможно, Федя даже в качестве реакции выдал мимолётное косое подобие улыбки, сморщившись от внезапно попавшего на него света.

Алексей резко затормозил после того как машина заехала на дикую поляну, усыпанную не набравшим ещë цвет ландышем, что находилась в самой гуще леса.

Ни проронив ни слова он вышел из салона, несколько раз раздражённо дёрнув не поддающуюся нервно трясущимся рукам ручку двери.

Федя помнил, как невинные ландыши погибали под острым черенком лопаты, он помнил глухой звук падения пакетов во в спешке вырытую яму — последнее пристанище несправедливо отобранной жизни. И листья ядовитых, но таких прекрасных растений, украшали небрежную могилу — здесь покоится здравый смысл, что отныне занесëн в Красную книгу.

Отец был вечно недоволен его поведением, внешностью, и, в конце-концов, жалким существованием. Он искренне ненавидел собственного сына, почти что желая ему смерти.

— Лучше б ты с матерью помер, — каждый раз едко плевался словами Алексей в ответ даже на мельчайший промах в жизни Феди. Каждый его шаг сопровождался грубыми замечаниями, что болезненно загонялись под кожу тупыми иглами.

Федя взрослел, но отеческих придирок с каждым годом становилось только больше, по большей части, безосновательных. И некоторые лишь по причине Фединого существования не в том теле, в котором желал бы отец. Он питал гнилую ненависть к собственному ребëнку, которую, кажется, невозможно было ничем унять.

Или же… Существовала лазейка, путь, если не к любви, то, хотя бы, к нейтральному отношению к сыну?

Алексей был погружëн в свою думу, кажется, каждую минуту суток, он не желал отвлекаться от собственных мыслей и переключаться на чужие проблемы, и ему было абсолютно наплевать — ровно, как обычно — на всех и вся. Он желал идти до конца в своём деле, биться до последнего, до потери пульса, но восстановить подкошенный юным отродьем авторитет. И в этом мог помочь сын — это чëртово создание, выращенное на лютом холоде и неприязни.

И, может быть, даже из его бессмысленного в глазах отца существования можно было бы выжать максимум пользы. Алексей считал, что это дело послужит в качестве отплаты долга за содержание той обузы, по счастливой случайности не оказавшейся в холодных стенах интерната, незадолго после последнего забитого гвоздя в крышку пустого соснового гроба.

Время не стоит на месте, и года, приходя на смену прошлым, тащат за собой в будущее новые события. За двадцать лет многое изменилось, и ранее ничем не примечательный и никогда не отличавшийся особым почётом в криминальных кругах бандюган средней паршивости поднялся до местного авторитета по лестнице из голов, пачкая руки в крови и заглушив в себе последний хрип совести. Он заставлял признать своё значение каждого, кто сомневался.

У Фёдора не осталось никого, кроме тирана-отца, и, несмотря на внутреннюю неприязнь к этому монстру, что давно растерял остатки человечности и милосердия, если таковые вообще у него были, в глубине души, как и каждый ребенок, Федя хотел получить отцовское одобрение. Ради этого с ребяческого возраста пришлось ступить на ту скользкую дорожку, что всё равно ведёт к одному исходу, на тот путь, который он презирал, с пелёнок глядя на то, как отец ведëт дела.

Повзрослевший Федя ненавидел в себе андрогинность, едва ли граничащую с феминностью, но понимал, что его внешность оставалась единственным звеном той тонкой цепи, что связывала его с отцом. С его влиянием, достатком и относительно нейтральными к нему отношением, за исключением достаточно частых моментов резкой агрессии и драк. Отец вкладывал в ненавистную ему болванку большую часть своих денежных средств, но никогда не был до конца доволен результатом — попросту не мог. Из-за рождения на свет, тогда, двадцать три года назад, именно сына.

Федя помнил давящую повязку на лице и жутко торчащие, постоянно пропитывающиеся кровью тугие тампоны в узких ноздрях; помнил, как чесалось лицо, как мешали нити аккуратных швов, и как после неделями не уходили синяки под глазами. Его нос, от природы с небольшой горбинкой ровно посередине, отец ненавидел всей душой, но даже после операции и долгого, мучительно болезненного восстановления, Федя не смог стать в лице отца хоть чуть лучше.

Даже если бы он вывернул всего себя наизнанку в попытках получить хоть каплю одобрения и признания в глазах отца, Алексей бы ответил привычным морозным равнодушием прожигающим холодом от количества вложенной в него нескрываемой неприязни каждую клетку тела изнутри.

Бывший криминальный авторитет, а ныне оказавшийся едва ли не на последней ступени иерархии изгой.

В тот момент он сидел в своём кабинете, в месте, где ранее решались человеческие судьбы и строились серьёзные планы — всё это походило на весёлую партию в шахматы, которая оставалась такой, пока Басманов-старший играл роль вершителя судьбы фигур.

Но сменившиеся по злому року роли определили его самого на доску, и король был вне правил, повержен.

Фëдор старался игнорировать любое слово отца, вставленное поперëк его собственного мнения, но, пока юноша зависел финансово от родителя и сидел на его шее, свесив длинные худые ноги с крепких плеч, обязан был выслушать его мысли, хоть и через силу.

— Нет, и ещë раз нет! — Фëдор было замахнулся, чтобы ударить кулаком по столу, но отец пригрозил ему в ответ своим, добавив и фирменный пугающий оскал в покрытом мелкими морщинами лице.

— Цыц, нет у тебя своего мнения, — рявнул Алексей, краснея в лице и будто закипая, — пока ты живëшь в моëм доме, будешь делать так, как скажу я. Бизнес прогорает, чëртовы конкуренты, — он вмиг помрачнел и жутковато ухмыльнулся, по всей видимости, представляя, как руками собственного сына уничтожит корень своей проблемы подчистую, и как Федя — юное создание, совсем невинное, в его голове, но способное на убийство, принесëт в его руки голову того самого человека, вечно портящего его планы.

— И поэтому ты решил положить меня под этого пидораса? — хуже того, что отца было более, чем просто, в один счёт разгневать, было то, что Фëдору передалась в наследство отцовская вспыльчивость и, случайно или намеренно зацепив за какую-то острую тему, его бурю эмоций мало, что могло остановить. И это в конечном итоге практически всегда перерастало в конфликты без весомой причины, плавно переходящие в драки, в которых моральная составляющая стиралась. Сын не гнушался кидаться с кулаками на отца — отец совершенно не отставал. На эти рукопашные бои на равных уже давно не реагировали приученные жизнью за время работы к подобным инцидентам гувернантки, из-за своей незавидной частоты оные просто напросто воспринимались как нечто обыденное, не стоящее внимания.

— Ты себя в зеркало видел? На кого ты похож? — в последнюю фразу Алексей вложил всё своё презрение к женоподобной внешности отпрыска.

Он одновременно любил и ненавидел феминные черты собственного сына — тонкий и грациозный, Федя напоминал девушку — дочь, которой так не хватало в жизни Алексея для хотя бы простой родительской привязанности, а поистине маскулинное поведение, нутро Басманова-младшего доводило отца до точки кипения за считанные мгновения. Фëдор был совершенно не тем, кого из себя представлял на первый взгляд, и в этом была его бесконечная прелесть, загадка, которую было суждено разгадать не каждому. Особенно, если работать скрытно.

— Ты сам меня таким сделал! — процедил юноша через зубы, — С детства был посмешищем — в розовом и цветах, и против моей воли! — он ударил себя кулаком в грудь, — Патлы мне отращивал, стричь запрещал — «убьëшь», — он громко фыркнул и сложил руки на груди, — И теперь просишь помощи и продолжения моих унижений, для чего? Чтобы в очередной раз пощекотать собственное эго и хорошенько посмеяться?

— Забыл, из чьей руки кормишься, щенок? — Алексей уже начинал выходить из себя, напрочь позабыв о том, что хотел договориться мирно — настолько, насколько это было бы возможно, учитывая сложность ситуации, — Ты и дня не проживёшь без моей финансовой поддержки! Кто ты без меня? Всё, что ты сейчас имеешь — исключительно моя заслуга. Я добивался всего своего состояния потом и кровью, рисковал всем! И всë для того, чтобы мелкая никчёмная вошь сейчас плевалась своими обвинениями? — отец сорвался на крик, и тонкая нить силы воли, сдерживающая от того, чтобы наотмашь заехать по наглой сыновьей физиономии, была уже вот-вот готова порваться.

Глядя на отца, Федя не сжался всем телом, как сделал бы это в подростковом возрасте, не ссутулился, а, наоборот, расправил плечи и грудь, вытягиваясь во весь рост и становясь на полголовы, если не на голову, выше отца, и сделал шаг вперëд. Алексей сморщился и, кажется, сильнее стиснул зубы.

— Разве я виноват в том, что ты сделал меня зависимым от себя? Не разрешаешь устраиваться на работу, гонишь отовсюду, но продолжаешь, чëрт тебя дери, сдувать с меня пылинки? Для чего? Чтобы я всюду тебе потакал, в рот смотрел и выполнял каждую просьбу? Так, как ты хочешь, будет не всегда, и, повторюсь, я не собираюсь участвовать в твоëм спектакле для твоего самоутверждения.

На скулах Алексея заиграли желваки, и тот засучил рукава, готовый вот-вот сжать кулаки.

— И что ты мне сделаешь? Будешь бить, пока не соглашусь? — продолжал давить юноша, выводя отца из себя до самого конца.

Алексей уже был готов ударить в эту самодовольную, едва ухмыляющуюся уголками губ рожу в полную силу — сын уже лет семь-восемь был равным соперником — когда обогнал отца в росте. И церемониться с расчётом удара Басманов-старший не стал бы. Останавливал порыв нарастающего гнева и спасал Фёдора от нового перелома носа лишь тот факт, что в эту часть лица были вложены отцовские деньги, при чем, немалые. Алексей не позволил бы ни себе, ни кому-либо другому рушить результат собственного труда.

— Вон отсюда! Чтобы ты мне на глаза сегодня не попадался! — рявкнул отец на выдохе, сломав некстати попавшую под горячую руку перьевую ручку, демонстрируя всем своим видом ту тяжесть, с которой он сейчас сдерживает себя от того, чтобы преподать юноше урок через привычный с детства метод.

Но Фёдор к тому моменту уже окончательно раззадорился и был готов доказать на деле, что он не собирается быть беззащитной марионеткой в алчных лапах отца.

Руки Фëдора, хоть и были достаточно тонкими и, на первый взгляд, слабыми, держали довольно сильный удар, выбивающий соперника из колеи. Растерявшись, Алексей не успел увернуться и пропустил удар прямо в левое плечо. Мужчина скривился, когда почувствовал царапающее скольжение чего-то по коже сквозь рубашку — он не сразу понял, что это было витиеватое кольцо на пальце сына с острым, чуть выступающим узором.

Алексей набросился следом, перехватывая вторую руку сына и блокируя последующий удар, идущий по траектории прямо в челюсть. В перерыве между отражением хаотичных атак, мужчина заключил, что находится ныне в невыигрышном для себя положении, хотя бы, по причине стоящего напротив него стола и ощущения загнанности в самый угол. Он должен был сделать хотя бы шаг в сторону, чтобы приблизиться к равенству в бое, но не мог — небольшое расстояние от стола до стены и мешающееся под ногами кресло не давало продемонстрировать удар в полную силу.

К счастью, Фëдор первым сделал шаг назад, встряхивая ноющей от особо сильного удара рукой, а затем презрительно фыркнул. Напряжение в воздухе можно было резать ножом, и обстановка накалялась с каждой секундой. Вот он — рассвирепевший донельзя Басманов-старший — бросился на сына, словно бык на красную тряпку, и повалил его на пол, встряхивая в воздухе, как мешок, и ударяя заново.

— Мало тебе, сын сукин? — процедил отец сквозь зубы, — Мало, тебя спрашивают? — он хотел было влепить крепкую пощëчину, но ударил где-то в районе уха и не так крепко, как ожидал сам — от боли в плече удар вышел довольно смазанным, нечëтким.

Фёдор схватился ладонью за пострадавшее ухо и на мгновение замер, скривившись от боли — в голове мигом загудело. Алексей уже занёс руку и приготовился нанести второй удар, но оторопел, не ожидая, что результат будет таковым. И это стало его большой ошибкой. Басманов-младший, воспользовавшись его замешательством, тут же перехватил отцовскую руку и повалил мужчину на спину, перекатившись в позицию сверху и игнорируя пульсирующую боль в скуле, куда промазал ребром ладони отец.

Юноша сомкнул тонкие пальцы обеих рук на шее соперника и с усилиями сдавил кожу до побеления костяшек. Отцовское лицо покраснело, и Алексей, закашлявшись, постарался вытянуть руки и оттолкнуть от себя сына.

— Ты всё ещё хочешь принудить меня стать чьей-то игрушкой для ебли ради твоих игр в бизнес? — Фёдор самодовольно смотрел на отца сверху. Наблюдать за тем, как тот беспомощно пытается ухватить глоток воздуха, было особым сортом удовольствия. Роль держащего ситуацию под контролем, буквально в своих руках, сменилась.

Но не долго наслаждался сын той крупицей власти, которую он на секунды получил над отцом, и не был бы Басманов-старший тем, кем он стал, если бы не мог мгновенно находить выход из подобных ситуаций.

Готовящий на ходу убедительную, как ему казалось, тираду о том, что от роли в спектакле он отказывается, и впредь во избежание такого ответа не стоит даже и предлагать, юноша слишком увлекся мысленным процессом и ослабил хватку.

Один удар коленом в область солнечного сплетения, и тот покатился кубарем по пёстрому ковру, укрывающему пол кабинета. Фëдор не произнëс ни единого звука после падения на ковер. Он лежал на спине и старался отдышаться, прийти в себя как можно скорее — юноша не желал оставаться в таком уязвимом состоянии надолго. Всë-таки, будучи обессиленным, он не смог бы продолжить драку при внезапном вступлении отца в новую атаку. Едва ли он смог поднять затуманенный взгляд — отец сплюнул на пол в полуметре от собственного сына. Вспененный плевок ржаво-красного цвета. Кровь.

— Губу разбил, падла, — с давлением в голове произнëс отец, поворачиваясь к зеркалу в дверце шкафа и легко дотрагиваясь повреждëнной кожи кончиками пальцев, — Кулаками без разбора машешь, ты-то у нас из дома почти не выходишь, денег не зарабатываешь, а родному отцу ещё и чуть глаз не выбил. Силу показать свою хотел, да? Утвердиться за счёт старого отца, а? Так дети поступают по отношению к родителям? — он резко наклонился и схватил сына под грудки, — Говори, гадëныш, так поступают?

Фëдор вновь оскалился — хищно, остро.

— Так любящие отцы поступают по отношению к детям? Хочешь самоутвердиться за счёт помыкания мной, загнав в полную зависимость от своего кошелька? Ты думал, я буду заглядывать тебе в рот так же, как мать? — Басманов-младший точно знал, чем поострее зацепить отца, сыграть на эмоциях. Он любил психологически выматывать мужчину, и имел врождённый талант ювелирно просчитывать наиболее болевые точки и доводить своими выходками до эмоционального истощения даже такую бесчувственную сволочь.

— Я не буду жить так, как этого хочешь ты. Лучше убей меня и закончим с этим, — Фёдор явно заигрался и зашёл слишком далеко, улыбка сменилась на звериный оскал, сквозь безупречно натурально отыгранный истерический смех в лицо Алексею тот продолжил — топором убей! А, отец? — в подкреплению последней фразы он сделал характерный жест рукой на собственной шее — Чего стоишь? Давай! — Фёдор дёрнул ворот рубашки, сорвав пару верхних пуговиц, и одним махом руки перекинул волосы на противоположное плечо, гордо обнажившись для предлагаемой расправы.

Юноша был чертовски доволен собой.

Алексей оторопел от такой наглости — колоть прямо в сердце, хоть и чëрствое, событием двадцатилетней давности, перевернувшим всю жизнь? И кто это делает? Его собственный сын, что присутствовал рядом поневоле в момент жестокой расправы. Фëдор помнил всë: то, как мать старалась защитить своë дитя, как с криками бросалась на отца сама, не в силах совладать с его мощью, как отец бил еë, таскал за волосы. И Фëдор не забыл этого за целых двадцать лет: он готов был помнить об этом моменте вечно и каждый раз в моменты печали был бы садистски счастлив давить на больное, напоминая отцу о роковом дне.

Но и самому было больно, хоть Федя и привык. Хоть и адаптировался за двадцать лет, привык врать о матери, которая вечно на работе; об агрессивных играх на переменах и после школы — оттуда и синяки с царапинами; о том, что одежда не девчачая, и, вообще, семья бедная и одевают его в то, на что хватает денег. Федя Басманов стал неисправимым лгуном и делал всë в этой жизни, чтобы оставаться на плаву, но с некоторыми вещами смириться не мог — то ли по своей натуре, то ли из желания быть независимым от мнения отца.

— Доиграешься, сучëныш, — отец старался сдержать себя из последних сил, но тело непроизвольно напрягалось, а кулаки сжимались всë сильнее.

— Доиграюсь до чего? Ты очевидно совсем потерял хватку, папа, — последнее слово было показательно выдавлено по слогам с таким отвращением, что прозвучало как оскорбление, — Всю жизнь я выслушивал от тебя о своей бесполезности, а теперь ты пытаешься любой ценой мою помощь получить, я правильно понимаю?

Казалось бы, ещё секунда, и слова сына подействуют на Алексея как спичка, брошенная в канистру бензина.

— Тебе как хватает наглости издеваться надо мной, дрянь? Ты забыл, кто стоит перед тобой? — Басманов-старший, превозмогая желание запустить новый круг обоюдных ударов, сцепил руки в замок за спиной и, как струна, вытянулся всем телом, слегка вскинув подбородок, словно желая данным жестом утвердить собственное превосходство.

— Головорез, скряга, способный удавиться за ломанную копейку, несостоявшийся семьянин, бизнесмен-неудачник, с позором уступивший место какому-то сопливому пидриле, старый трус, — перечислял Фёдор, смакуя каждое оскорбление. Он знал, к чему всё идёт, но ему было всё равно. Между возможностью задеть своего ненавистного отца при подходящем удобном случае и вероятностью не выйти из кабинета с парой ушибов юноша предпочитал первое.

На этом недолгое отцовское терпение оборвалось — та тонкая нить не выдержала груза тяжёлых для самолюбия тем. За этим последовал не менее тяжёлый удар со всей яростью, словно накопившейся в пространстве и наэлектризовавшей воздух донельзя.

В глазах в момент потемнело, и жалящая, плавно переходящая в онемение боль, распространилась по всему лицу, концентрируясь где-то в центре. Непроизвольно покатились слезы.

Алексей, будто осознавая в момент, что именно натворил, замер. Ненависть, затуманившая взор, постепенно отходила куда-то в глубину души, сменяясь, кажется, несвойственной мужчине жалостью. Он пал на колени рядом с сыном и в неведомом порыве хотел было прижать его к себе, погладить ладонью по волосам и успокоить, извиняясь за грубость и резкость в своëм поведении, но отчего-то остановился. Может, болезненный стон сына вернул его в реальность, а, может, и пелена безразличия пала, хоть и временно. По сути своей он бы не извинился и никогда в жизни не сказал бы слов раскаяния, но в этот момент ему было тошно от себя самого. В нëм боролись два чувства — жалость и гнев, и ни одно из них не желало бы проиграть.

Фëдор корчился от боли, сдерживаясь от того, чтобы дотронуться до лица. Ну не мог же отец, заплатив значительную сумму денег из собственного кармана, так просто выкинуть их на ветер и сломать сыну нос, переделанный и перешитый его прихотью? Он едва ли смог двинуться и чуть приподняться, прошептав:

— Ненавижу тебя, ублюдок.

Тот же холодный, белый коридор, стены которого навсегда впитали в себя запахи медикаментов и хлорки, то же тусклое освещение, те же два человека и та же ситуация. Одни и те же события с разницей в восемь долгих лет.

— Алексей Данилович, мы с вами уже обсудили возможность проведения данного оперативного вмешательства, моё решение не оспаривается и не подлежит пересмотру, — Георгий Кондратьевич, доктор медицинских наук и ведущий хирург центра пластической хирургии, продолжал твёрдо стоять на своём, — Я не пойду на такие риски и думаю, что вы, как человек достаточно благоразумный, должны меня понять и войти в моё положение.

— Георгий Кондратьевич, я всё понимаю, но не могли бы мы как-нибудь договориться? Предположим, ускорить сроки? — Алексей Басманов ещё в прошлый раз уловил и раскрыл истинную натуру этого, на первый взгляд, добросовестного мастера своего дела, и понял, что за ширмой врачебной чести и неподкупности скрывается обыкновенная человеческая алчность. И здесь достаточно было проявить лишь немного настойчивости, чтобы за шуршащие бумажки было исполнено медицинское преступление.

Мужчина извлёк из кожаного портмоне несколько купюр, и, свернув в трубочку, бесцеремонно засунул их в узкий нагрудный карман халата хирурга.

— Подумайте хорошенько, вы ведь опытный доктор. Разве вам не под силу такая лёгкая процедура?

— Но нам стоило подождать хотя бы полгода, на данный момент слишком рано думать об этом, — похлопав ладонью по карману, он продолжил уже с лёгкой ухмылкой, — Но я сделаю всё, что в моих силах, Алексей Данилович.

Мужчины явно поняли друг друга.

Фëдор очнулся в одиночной палате, явно после операции — его морозило, и взгляд был точно затуманен. Белый свет болезненно слепил глаза, и хотелось укрыться — ладонью или подушкой, но не представлялось возможным.

Хлипкая дверь, выкрашенная в уродливо серый из-за ремонта, надрывно скрипнула и открылась, впуская внутрь тяжëлую фигуру отца. Он не посчитал нужным даже постучаться и, войдя, опустился на стул возле койки.

— Очнулся, — с неким презрением произнëс мужчина, — Из-за тебя время теряем, а оно денег стоит, — он нервно постучал пальцами по собственным коленям, — И, по правде сказать, деньги имеют свойство заканчиваться.

В лице юноши были почти не различимы эмоции, но казалось, что он был весьма обескуражен неприятным фактом.

— Пока мы не купаемся в долгах, как в дерьме, и живëм без ножа в печени, я рекомендую тебе прислушаться к моим словам, — сухо сказал отец, не желая продолжать разговор. Сын не глупый, он должен понять.

Мысли в ватной голове Фёдора хаотично вились клубком, стараясь собраться в одну единственную. Он ещё окончательно не отошёл от действия наркоза, но уже имел возможность понять, что ситуация заходит в тупик, и отцовские компании находятся на грани банкротства. Его компании. Идея того, что он завладеет этим состоянием раньше, чем остынут ноги старого тирана, грела душу юноши и придавала сил.

Мысли всё ещё не связывались, но Фëдор уже точно знал, что другого варианта нет, и что придётся наступить на остатки собственной гордости, втоптать в грязь чувство собственного достоинства, искалечить собственную личность и возродиться в новом облике. Не ради отца, а ради собственного безбедного будущего, которое кажется одновременно таким близким и таким далёким.

— М-м-м… — дыхательная трубка в горле для поступления кислорода послужила препятствием попытке заговорить.

— Чего ты? Только очухался, а уже сразу оскорблять меня принялся? — Алексей, конечно, шутил, думая разрядить слишком напряжённую обстановку. Достаточно редкое явление удивляло его самого не меньше, чем свидетелей. В глазах Фëдора не было ни единого мерзкого огонька озлобленности на тот момент.

Басманов-старший наклонился к уху сына и прошептал, сменив тон на привычный — жёсткий и скудно эмоциональный:

— Если ты вступаешь в игру и согласен играть по моим правилам, кивни.

Но Фёдор смог едва дёрнуть головой.

— Я знал, что ты наконец-то образумишься, — мужчина отстранился и поспешил покинуть палату, захлопывая за собой скрипучую дверь. Оставил сына одного в тяжёлых жизненных переживаниях, он снова подчеркнул жирной линией собственное равнодушие.