Из зеркала на него давно глядел другой человек: чужое отражение, чужие глаза, что смотрели с отражающей поверхности со смесью ненависти и, одновременно с ней, осуждения. Он наотрез отказывался воспринимать этот образ как что-то единое с собой, едва ли не доходя до раздвоения личности.

Фёдор не был тем слащавым юношей, чью природную андрогинность ещё более подчёркивал яркий макияж, он не был тем, кто носил эти ненавистные провокационные наряды, он никогда бы не позволил себе опуститься до того, чтобы радовать глаз богатых дядек в элитных заведениях столицы.

Ещё тогда, в детстве, он поклялся себе, что больше никогда не вернётся к тому, чтобы следовать нездоровым прихотям отца иметь дочь — именно тогда он нашёл смелость впервые дать отпор, зубами выдрать своё человеческое право распоряжаться собственным внешним видом.

Фёдор не мог предать себя, собственный Иуда жил в отражении.

Фëдор ненавидел всей душой тонкие черты собственного лица, в особенности, неприлично длинные густые ресницы, что достались от матери — в глазах окружающих он всегда был милым маленьким ребëнком, и в детском возрасте его часто путали с девочкой.

Отец закупался лишь в девчачьих отделах детских магазинов, хотя бы внешне маскируя проблему в виде рождённого в его семье сына, но не желал искать проблему в себе. Он был твëрдо убеждëн в своей правоте, он знал, что не виноват ни в чем, но его родной ребëнок — маленький Федя — брал всю вину исключительно на себя: своë рождение, свою натуру и характер, который, конечно же, он должен был воспитывать в себе сам. Он должен был непременно родиться золотым самородком, желательно, без примесей, чтобы его, чистейшего и идеального, можно было продать подороже. И отец всеми силами старался набить цену, сделать сына лучше в глазах всех людей и выставить в выгодном свете. И смог лишь только для себя — внешне он был почти идеальным, только вот надломленный судьбой характер был изгажен паразитами настолько, что компенсировать его недостатки внешним видом было почти невозможно.

Единственное, к чему в своей внешности юный Федя относился не категорично, были волосы. Как ни странно, его не особо напрягала длина, которую не давал обрезать отец: в парикмахерской он вечно стоял рядом, смотря под руку и неотрывно контролируя процесс.

Живя маниакальной идеей сделать из собственного дитя идеальную куклу без единого внешнего недостатка, Алексей нисколько не уделял внимания его воспитанию. Таким образом и вырос красивый цветок, но с гнилыми корнями, скрытыми от человеческого взора глубоко под землёй.

Ещё с раннего возраста мальчик демонстрировал всю свою озлобленность на мир через собственное отвратительное поведение. Басманов-старший был частым гостем кабинета директора школы: бесконечные мелкие потасовки и серьёзные драки, сорванные уроки и убитые нервы педагогов.

В один день Федя принёс в школу отцовский нож, извлечённый из удачно не закрытого верхнего ящика стола — тогда юноша был решительно настроен отомстить собственному обидчику за систематическое издевательство над его внешним видом и навязчиво подчёркнутой женственностью. Он называл его Федорой, и с того момента ненависть к этой глумливо-бабской форме собственного имени проросла в душе Фёдора.

Он был намерен показать, что он не Федора. Он зажал его в угол, к стене, подловив во внутреннем безлюдном дворике, куда лишь изредка заглядывали уборщицы, чтобы вытряхнуть ковры.

Не дрогнула ни рука, крепко приставляющая острие клинка к горлу, ни единый мускул на красивом юношеском лице. В такие моменты он был слишком похож на своего ненавистного отца.

Если бы не один просчёт в плане и вовремя не выглянувший в окно завуч, чёрт знает, чем бы закончилась данная история. Замять дело помогли лишь связи Алексея и приличный бумажный конверт, и до самого выпуска Фёдора прозвали чокнутым, и, по возможности, сторонились.

После этого инцидента он проводил время лишь наедине с собой и был постоянно погружëн в собственные мысли, не желая тратить ни секунды своего времени на людей — на обидчиков, которые при любом удобном случае сами могли стать жертвой, на лицемеров, на предателей и мерзких трусов, что поджимали хвосты и умолкали при первом же брошенном на них суровом взгляде. Его опасались, боялись, и юноше это льстило.

В какой-то степени он считал себя главным, самым лучшим; не изгоем, а королëм собственного государства, не одним, а первым и единственным. Он полностью осознавал тот факт, что никто не желал повторить судьбу того мальчишки — ещë пара мгновений, и он бы истëк кровью в его руках, дëргаясь в предсмертной агонии. С одной стороны, он жалел всей душой, что этого не случилось, а с другой радовался, что не пришлось отбывать наказание — Фëдор говорил любую неправду с поддельной искренностью, и ему всегда верили, всегда прощали. Особенно, если его признания подкреплялись купюрами из толстого отеческого кошелька — когда тот открывался, помимо приятного уху тихого кожаного скрипа раздавался звон монет, запрятанных в переполненный средний карман — иногда Федя воровал их, и успешно, ведь отец не вëл счëт настолько бестолковых денежных единиц.

Восприятие Фёдором того образа, в который, вкладывая неприличное количество денежных ресурсов, строил Алексей, окончательно рухнуло в то же время. Он желал радикально избавиться от него, похоронить в себе Федору. Тогда парень впервые задумался о том, чтобы взять в руки ножницы и самостоятельно, как умеет, остричь волосы, длину которых так старательно бдил отец.

То, что раньше воспринималось более-менее спокойно, внезапно стало предметом ненависти и неудобства. Постоянно выбивающиеся из низкого хвоста пряди мешались в драках, которые, едва ли, не каждые несколько недель затевал Фёдор с Алексеем; мешали обзору и точному прицелу в отцовское лицо. Помимо этого, постоянный уход совсем не входил в интересы парня, что не нравилось Басманову-старшему, привозящему из-за границы игнорируемые сыном баночки-скляночки. Со временем Фёдор, видимо, благодаря предпринимательским генам, догадался сбывать дефицитный товар в местные точки, добывая дополнительные средства на лишнюю бутылку.

Незадолго до того случая произошел очередной семейный скандал, и в перевозбуждёном нервном состоянии Федя решил убить двух зайцев сразу: избавиться от извечной проблемы и насолить отцу.

Он давно заприметил на столе канцелярские ножницы — с тугим ходом застаревших ручек, словно смазанных клеем, и изрядно подтупившимися от времени лезвиями. Да, не лучший способ избавления от ненавистной шевелюры, но, как Фëдору казалось, достаточно зрелищный — губы дрогнули в ухмылке, когда юноша представил, как хватает ножницы со стола и заносит над головой, как свободной рукой держит волосы в импровизированном хвосте и как срезает почти под корень, испытывая невероятную лëгкость. Он ярко представил, как скривится отеческое лицо — от представшей перед глазами картины и от неприятного, словно клокочущего звука — хруста от ломания миллионов волос под тупыми лезвиями, предназначенными больше для бумаги и картона.

Фëдор не торопился: он знал, что спешка не приведëт ни к чему хорошему, тем более, может испортить шоу. Он терпеливо ожидал, когда хоть кто-то заметит его действия: прислуга, или же, отец собственной персоной, и готовился начать индивидуальное представление. Театр одного актёра ждал третьего звонка.

Публика не заставила долго себя ждать и предстала перед Фëдором лично. Всё же, в доме, где есть несколько пар лишних глаз, мало, что может произойти незамеченным.

— Я больше не буду ходить, как баба, пора тебе смириться, отец, что у тебя не дочь. И никогда её не будет, — юноша ожидал бурной реакции, под которую совершать эмоциональную пытку было бы в разы приятнее. Особое садистское удовольствие — наблюдать за тем, как Алексей, поддетый на крючок, извергает из себя всю накопившуюся злобу, а после, опустошенный и обессиленный, приходит в себя в кабинете, то и дело подливая в бокал тёмно-янтарный дорогой коньяк. В одиночестве, дабы никто не видел, как эту каменную стену может довести это родное по крови, но так и не ставшее любимым ребёнком мерзкое отродье.

— Режь, коль смелый, для чего разводишь лишнюю полемику? — Басманов-старший скрестил руки на груди, сохраняя привычный холод и намереваясь данной фразой показать собственное безразличие.

А Фёдор долго не думал, слишком сильно он желал этого момента. Он лишь сгрёб копну в некое подобие хвоста на макушке и, уже было, собрался сделать первый шаг к избавлению от ненавистной длины, как его левую руку, держащую ножницы, перехватили, и вывернули до хруста сустава.

— Ты меня опять испытать решил, гадёныш? — как и предполагалось, кратковременному терпению отца пришёл конец.

Тот ещё сильнее вцепился в руку сына, и, выворачивая крепко схватившиеся пальцы извлёк канцелярскую принадлежность. Ножницы упали на кафель, разлетевшись на две половинки. Мужчина резко выпустил из своей мёртвой хватки уже синеющую конечность Фёдора.

— Сколько можно трепать мне нервы, неблагодарный выродок? — вслед за словами полетела крепкая пощёчина, от неожиданности которой юноша не устоял на ногах.

— И я не пожалею даже твоë лицо, которое так дорого обходится моему карману, — рявкнул отец, — Потрачу последние деньги и сдохну с голоду, пытаясь вправить твои никчëмные мозги!

Ещë одна пощëчина обдала жаром кожу, и Фëдор, тяжко выдохнув, схватился за горящую болью щëку. Он готов был вновь продемонстрировать отцу — самому родному в его жизни и самому ненавистному на свете человеку — свой характер, но Алексей, своевременно отреагировав, схватил сына под грудки:

— Даже не смей, знаю я тебя, шавка, — широко раскрытые от злости глаза горели невообразимой яростью, — Выкрутасы твои к чëртовой матери — надоели! — процедил тот, едва ли сдерживаясь, чтобы не сплюнуть в молодое лицо, — Или добиваешься разговоров, как в детстве?

Фëдор с болью сглотнул и сжался от воспоминаний.

Тогда он, совсем маленький и несмышлëнный, замышлял отмщение. Сил ребëнка при вооружении любым предметом не хватало, чтобы сравниться со взрослым, и Алексей, усмехаясь со злобной насмешкой, отражал каждую попытку сына отстоять собственное мнение, попытку отомстить и даже поставить отца на место, пусть и не теми способами, не той силой. Каждый раз Федя проигрывал и часами стоял в углу после избиений: отец, не жалея сил, бил его армейским ремнëм — ледяная бляшка тяжело касалась спины, пояса и ног, иногда задевала плечи, и мальчик надрывался от плача и даже боялся повернуть голову после наказания. Он не хотел смотреть единственному родителю в глаза. Просто не мог.

— Забирай свои бабские тряпки обратно, я не буду это надевать, — с подачи едва ли не вынесшего кабинетную дверь сына, в Алексея полетело со всей силой брошенное скомканное коктейльное платье, украшенное по всей площади пайетками, напоминающими своим переливом оттенков крылья тысячи светлячков.

Оторопевший от внезапно попавшего в лицо предмета женского гардероба, едва ли, но вполне себе ощутимо уколовшего при припечатыванию к коже своими украшениями, Басманов-старший мигом оторвался от заполнения важных бумаг, которые, в данный момент, не несли никакого смысла для Фёдора.

— Ещё как наденешь, и будешь делать всё, что я тебе говорю. Иначе мы закончим, стоя на коленях, — злополучное платье вернулось к хозяину тем же путём, — перед ямами, что сами и вырыли. И ты сейчас роешь эту яму, Федя — закончил отец, самодовольно усмехнувшись.

Хоть по злобному взгляду исподлобья и было понятно, что очередная выходка сына ему пришлась явно не по душе, а внутреннее желание в очередной раз вразумить того тумаками было сильным, сегодня Алексей не планировал никаких конфликтов и, тем более, драк. И даже, сжав в кулаке силу воли, был готов закрыть глаза на подобное.

Сегодня была решающая ночь, определяющая дальнейшую судьбу части доски несправедливо поверженной фигуры.

Всë это было до жути неприятно — белье, подобранное будто бы не по размеру — мерзкой резью воздушной ткани, собирающейся в тонкие складки, оно впивалось в кожу, доставляя острый дискомфорт; пайетки, пробираясь словно обточенными гранями сквозь подклад из искусственного шëлка, царапались и кололись — там и тут, а многочисленные украшения: тяжëлые серьги, браслеты и кольца будто тянули за собою — вниз, побуждая припасть к земле, продемонстрировать отцу слабость и подчиниться.

Фëдор едва ли мог пересилить себя, чтобы опустить ноги в тесные туфли — женские, явно для узкой стопы и гораздо меньшего размера. Ни бинты, ни пластыри здесь бы не помогли, и юноша с болезненным стоном встал, опираясь, по большей части, на высокую тумбу.

В ту ночь атмосфера в закрытом ночном гей-клубе «Марс» была чрезвычайно давящей. То ли из-за высокой концентрации в спёртом воздухе табачного дыма с примесью горьковатого пряного запаха марихуаны, то ли из-за восприятия всего происходящего самим Фёдором. Раньше он и представить в самом страшном своём кошмаре не мог, что однажды окажется в подобном месте да ещё и в подобном виде. И всё из-за дурацкой прихоти отца, что не способен был придумать план получше, без втягивания в свои дела и без самой, что ни на есть, продажи собственного сына оппоненту с противоположной стороны доски. Да пропади он пропадом!

Юноша опустил пустую рюмку, и та характерно чисто звякнула, соприкоснувшись со стеклянной поверхностью барной стойки.

— Повтори по сто, — Фёдор упёрся локтем о стойку и зарылся освободившейся рукою в волосы, рискуя задеть внутренней стороной ладони безупречный макияж. Голова уже отказывалась воспринимать информацию из окружающего мира. Сколько он в себя влил?

Достаточно, чтобы хоть немного отвлечь разум от того факта, что по наказанию отца он вынужден будет сегодня побыть шлюхой под таким же головорезом, оказавшимся ловчее его старика.

Фëдор, словно дикий зверь, притаился, выжидая добычу, и, когда бы конкурент появился и обратил своë внимание на достаточно эпатажную персону Басманова, готов был напасть в любой удобный для себя момент, но действовать нужно было, хоть и незамедлительно, довольно осторожно.

Прежде Фëдор слышал о нëм немного — обрывками фраз и безграничным возмущением отца в неотложных телефонных звонках. По подслушанной ранее информации, тот был довольно молод и хитëр, сукин сын, а данные плана отца дополняли сведения о силе и ярости.

Он должен был вот-вот явиться — Фëдор вновь взглянул на часы с тонким ремешком на своëм запястье, сверяя время. Душно.

Капля пота скатилась по задней части шеи, пропадая где-то в спинке мини-платья. Разряженный как кукла Барби, юноша совершенно себе не нравился, как и не нравилось ему собственное участие в спектакле.

Спектакле? Ах, отцовский план… На стойку вновь опустилась рюмка вместе с расслабившейся ладонью, и бармен, протиравший стекло от разводов и отпечатков пальцев, едва ли успел убрать салфетку из микрофибры из-под носа юноши и решил более не предлагать напитков.

В голове Басманова путались мысли, но он смог выудить особо важную, что должна была пригодиться: конкурент был слишком уверен в себе и на любую встречу надевал чëрные костюмы.

Время тянулось, а гостя в чёрном всё не наблюдалось. Фёдор уже понадеялся спрыгнуть со всей этой затеи, наврать отцу в три короба, что отдался, превозмогая себя, лишившись всякого самоуважения, но не полюбился врагу заклятому, и план, тщательно придуманный, грандиозно провалился.

«Требую моральный ущерб за произошедшее унижение», — мысленно репетировал юноша то, как будет выбивать из отца хоть какую-то выгоду в данной ситуации.

Он вошёл незаметно для ушедшего в свои думы Басманова, довольного собственным планом обвода Алексея вокруг пальца, который, как казалось, был так близок к исполнению.

Тот чёртов второй игрок без лишних задержек и расспросов миновал фейс-контроль дотошной охраны вип-клуба. Этого посетителя знал в лицо почти весь персонал.

Мужчина в чёрном костюме приходил в компании собственного одиночества и уходил лишь под утро, не сменяя её.

Он коротал ночи за наиболее далёким от сцены с мускулистыми стриптизёрами в латексных костюмах и в вычурной фетиш атрибутике, столом, обычно потягивая жгучий коньяк или водку. Без особого интереса мужчина наблюдал за происходящим сквозь линзы тёмных очков, которые, казалось, никогда не снимал в помещении. Гостю явно был не по душе тот пошлый пафос данного заведения, но что же тогда сподвигало его на стабильное посещение оного?

Стабильным посещением клуба он, наверняка, тешил своë внутреннее «я» и приглушал предрассудки и стереотипы, вбитые в его голову с ранних лет. В его душе словно боролись две стороны — полное отрицание и слабо пробивающаяся наклонность реальных желаний и потребностей.

Каждый вечер он приходил и сидел подолгу на одном месте, а потом, неторопливо выходя из собственных дум, заказывал ещё один напиток. Он в очередной оглядывал контингент помещения тяжëлым взглядом сквозь затемнëнные стëкла очков и сжимал зубы, чуть нервничая. Приглашал особо красивых для себя юнош — по большей части, феминных и длинноволосых, таких, какими были бы женщины.

Но с женщинами у него совершенно не получалось, как и с мужчинами, и если на женщин попросту не вставало, от мужчин Иван — так его звали — сбегал сам, не дожидаясь времени встречи. Он совал в карман томных юнош крупную купюру и удалялся прямо перед назначенным временем, до ужаса пугаясь и ненавидя себя.

Однако, заприметив тонкую спину Фëдора у барной стойки, мужчина решил подойти поближе и усесться за достаточно непривычное и, оттого, некомфортное место рядом. Он махнул рукой бармену и бросил купюру на стол, а затем, прикусив губу и помедлив с секунду-другую, добавил:

— И один «Секс на пляже».

Обоюдное молчание не могло заполнить собой тишину.

Бежать было поздно, да и куда? Побег от выполнения собственно данного обещания безвозвратно обрывал и без того ветхую финансовую поддержку отца. Фёдор с детства был приучен к хорошей жизни, пусть, и не важно, какой ценой. Пути для отступления назад не было: как он будет зарабатывать самостоятельно?

Преданный собственным сыном Алексей, подключив остатки держащихся лишь на двухсторонней выгоде, связей, не упустит своего шанса перекрыть тому воздух, наступить на горло, не дать возможности обособленно существовать.

— Ты лишь пустое место без меня. С твоим лицом только на панель, может быть, там и найдутся охочие сбить с тебя всю спесь. Вспомнишь ещё мою мягкость, — отцовские слова, обронённые в очередной словесной перепалке, надолго засели в голове пророческой установкой.

Идти некуда.

Мужчина подвинул к Фёдору бокал с ярко-оранжевым напитком.

— Ты со всеми не разговорчив, или со мной что-то не так? — с лёгкой нотой издёвки в голосе, задал вопрос Иван, нисколько не сомневаясь в себе.

За собственными мыслями Басманов не заметил попытку собеседника разговорить его на тему атмосферы вечера. На тему, подобранную лишь для того чтобы нарушить молчание.

Конкурент не казался Фëдору интересным собеседником: он говорил только тогда, когда неловкость момента густотой повисала в воздухе, и, чаще всего, выбирал темы невпопад. Не для той обстановки.

Фëдор не попросил бы по собственной воле второй порции коктейля, но мужчина, гадко улыбнувшись, выудил из кармана брюк ещë одну купюру. Он смерил юношу изучающим взглядом и, видимо, отметив в собственных мыслях что-то известное лишь одному ему, сунул деньги бармену, и, когда тот принял заказ и на мгновение отвернулся к стеллажу, сказал уверенным голосом:

— Еле держишься, а я на машине, — он едва заметно дëрнул бровью, — домой отвезу.

Фëдор сморгнул чуть ли не попавшую в глаз ресницу и с показательным недоверием произнëс:

— Меня учили не садиться в машину к незнакомцам.

— Мы провели с тобой весь вечер, — чуть резче сказал мужчина, — а ты так и не назвался, малыш.

Будь Фëдор в ясном рассудке, неприятное слово царапнуло бы, словно гвоздь по оконному стеклу, но эмоции в состоянии опьянения были приглушены в некоторой степени.

— Сначала вы, — хмыкнул юноша.

— Хитрый попался, — оскалился собеседник, — Иван.

— Фёдор, — сцепив зубы, процедил тот.

Парень желал хотя бы самостоятельно выйти из-за стойки, но сила концентрации спирта в его крови позволила лишь неуклюже сползти со стула, опираясь локтём о столешницу.

— Вот куда тебе одному идти, — Иван резво подхватил юношу под локоть, страхуя от внезапного падения, — Красивым мальчикам опасно ночью гулять, — с этими словами мужчина аккуратно заправил прядь длинных смоляных волос Фёдору за ухо. В липком взгляде конкурента сверкнуло что-то недоброе. Парня пронзило секундной судорогой, разлившейся вдоль позвоночника.

Незаметно в руках бармена оказалась купюра с четырёхзначным числом — тот понял всё без слов. Гарантия молчания.

Иван неторопливо направился к выходу, придерживая едва ли переставляющего ноги Басманова. Периодически его руки оказывались совсем не там, где должны были быть. Случайность?

В двух шагах от бара на стоянке припарковался чёрный «Шевроле» девяносто шестого года. Юноша отметил бы про себя, что его сопровождающий весьма старомоден, если бы мог связно мыслить. Он на мгновение вернулся в ясное сознание, когда чужие сильные руки усаживали его на заднее сидение, то и дело «случайно» задевая ягодицы.

— Сам бы на пол завалился, — конкурент объяснил свои действия, явно подбирая слова на ходу.

Ключ зажигания повернулся, и машина, с характерным рёвом мотора, тронулась с места и помчалась вниз по ночным улицам столицы.

Лишь спустя несколько минут езды Фёдор понял, что конкурент не спросил адрес.

Приступ паники постепенно овладевал им, и юноша заметался на заднем сидении, завертел головой, стараясь выпутаться из ловушки и, как ему казалось, делал он это с большим рвением. На деле жалкие попытки мушки спастись из паутины и цепких лап паука оказались лишь медленным покачиванием совершенно не в такт музыке, играющей на радио.

— Укачало? — холодно спросил Иван, фокусируя взгляд на юноше в зеркале заднего вида, — Здесь остановимся.

Он плавно нажал на тормоз, останавливаясь в каких-то курмышах, отключил подсветку в салоне, а затем, не колеблясь ни секунды, открыл водительскую дверь, чтобы пересесть на заднее сиденье.

Иван ввалился в салон, не церемонясь, придавливая всем своим весом хрупкую фигуру — так, чтобы не вырвался. Словно хищник, поймавший добычу, за которой так долго гонялся, он с дичайшим мерзким удовольствием повëл носом по бледной коже — от самой груди и до шеи, и нетерпеливо качнул бëдрами, прокатываясь ледяной бляшкой ремня по плоскому животу Басманова. Мужчина прорычал что-то невнятное, наверняка, какой-то сальный комплимент, и Фëдор зажмурился от страха, задерживая дыхание.

Выдохнул он через несколько секунд — тяжело, через приоткрытые губы, скривленные смазанной гримасой пьяного омерзения. Он не мог проронить ни единого слова, ни даже оттолкнуть фигуру, зажимавшую его со всех сторон.

И как же было бы ему тошно вспоминать момент при трезвом рассудке — он размышлял бы о том, как нужно было себя повести, как не нужно было настолько расслабляться алкоголем и о том, что следовало быть гораздо осторожнее, но, более всего, он думал бы о плане отца — проклинал тирана всей душой, не в силах смыть с себя весь позор, который был только впереди.

Грубые ладони блуждали по содрогающемуся от каждого прикосновения телу. Насколько Фёдору противно было осознавать печальный факт того, что, находясь в одном шаге от спасения, он так крупно просчитался. Мощное оружие, обрёвшее покой под сверхпрочным стеклом.

Он был бы рад вырваться из западни и оглушить эту мразь одним точным ударом по затылку. Посильнее надавливая, дабы рассечь трахею и обеспечить дополнительные предсмертные мучения, вспороть заточкой глотку, и оставить истекать кровью на обочине. Или душить, наблюдая за тем, как лопаются ветви капилляров, окрашивая губы и область под глазами в мертвенно сине-фиолетовый цвет, как проявляется кровавая сетка на белках глаз, как дёргается тело в смертельной агонии. А, быть может, вытащить врага к асфальтированной дороге и бить того головой об асфальт, что есть мочи, пока череп не сдастся и не расколется, а мозги кровавыми ошмётками не разлетятся на несколько метров, на страх проезжающих мимо места свершения правосудия водителей.

Если бы он мог, если бы он мог хотя бы без труда пошевелиться.

Но сейчас юноша сам находился в роли безвольной жертвы, и оставалось только надеяться на то, что его оставят в живых.

Иван изучал молодое тело, оставляя укусы в области шеи и ключиц, вгрызаясь в кожу до синяков. Задрав подол ненавистного платья, он то оглаживал бёдра шершавыми подушечками пальцев, то до боли впивался короткими ногтями.

Как и тогда, в детстве, Фёдор боялся пошевелиться, зная, что не сможет дать отпор зверю. На него сейчас смотрел не человек. Мужчина словно находился в трансе, подчиняясь исключительно первобытным инстинктам. Он задержал взгляд на юношеском лице. Шальные глубокие карие глаза, сливающиеся со зрачком в темноте в одно чёрное пятно.

Как у отца.

Словно не в силах смотреть на загнанного в угол и уже смирившегося со своей участью Фёдора в стыде перед собственной совестью, Иван поспешил развернуть того спиной к себе, так, чтобы парень оказался повернут лицом к багажнику и запотевшему окну: буквально поставил того на колени, словно куклу на кожаное заднее сидение.

— Разведи ножки, <i>Федора</i>, — грубо взявшись со стороны внутренней поверхности бедра, мучитель поспешил помочь совершить собственную просьбу. Последнее слово эхом прозвучало в голове, в реальность вернула тупая боль от тугого наматывания волос на кулак.

Фëдор вскрикнул, но это не был человеческий голос. Это был вой раненого зверя, что умирал в муках.

Всë тело сковало тяжёлой болью и липким унижением, мерзость захлëстывала его, топила в себе с головой.

— Нет!.. — стон сорвался с прокушенных до крови губ и утоп где-то в мягкой коже сидения, растворяясь почти полностью. Фëдор охрип, и горло уже першило от криков, но выражение эмоций ни капли не помогало справиться с острой болью. С отвратительным ощущением того, как в юношу пихают полувставший член — с шипением и ругательствами, как ударяют тяжëлым кулаком по пояснице, чтобы посильнее прогнулся, как шлëпаются чужие бëдра о его, соприкасаются с кожей влажными хлюпами, и как невыносимо болит всë тело, натянутое донельзя, как струна, что вот-вот порвëтся.

На мгновение юноше показалось, что боль обострилась ещё сильнее и что по коже сползает тонкая струйка крови.

С каждым толчком, как казалось Фëдору, в его мучителе росла сила, словно он напитывался криками боли и ужаса и крепчал всë сильнее.

Юноша потерял счëт времени. Или же… выпал на несколько секунд, а то, и минут, полностью теряя сознание и ослабевая всем телом. От криков горло пересохло, и дышать становилось всë труднее. Фëдор лежал неподвижно, словно податливая шарнирная кукла, в той позе, в которую его поставили, пока Иван близился к разрядке.

Он кончил внутрь — со стоном, похожим на тяжкое кряхтение, не обильно, но липко, и мерзкое ощущение того, что что-то останется внутри, добивало Фëдора. Немигающим взглядом он смотрел сквозь спинку сидения, когда мужчина, наспех застегнув ширинку брюк, пересел на водительское сидение.

Машина стояла на месте: водитель тяжело пытался отдышаться и не решался тронуться. Он не оглядывался назад и избегал мимолётного взгляда в зеркало заднего обзора, не желая видеть результат собственного приступа похоти, похоронившего на миг всё человеческое глубоко внутри.

Фёдор, превозмогая стреляющую боль в области таза, свернулся в комок на заднем сидении и беззвучно позволил слезам катиться по раскрасневшимся щекам. Он мечтал содрать с себя весь этот позор вместе с кожей, очиститься от грязи, словно сбрасывающая старую оболочку рептилия. Лучше бы он дальше был пьян, может быть, осознание произошедшего было бы не таким болезненным.

Иван мысленно раскаивался перед Господом за совершенное преступление против человечности на почве осознания собственной безнаказанности и взывал к помилованию своей грешной души. Но может ли тот, чьи руки по локти в чужой крови, быть искренним в своей вере?

Сжав в руке золотой крест на собственной шее, мужчина снова тяжело вздохнул.

Тихое, на выдохе: «Прости меня, Господи, раба твоего», и он вышел из машины. Холодный осенний воздух отрезвлял сознание и уснувшую совесть.

Фёдора трясло в немом истерическом припадке. Он хотел вырвать из груди всю боль с криком, да только тело отказывалось слушаться. Юноша вцепился в тыльную сторону собственной руки и, съезжая вверх-вниз скрюченной пятернёй, расцарапывал до крови сам себя, пытаясь удержаться за реальность, не улететь окончательно. За этим занятием он не заметил, как насильник снова оказался на заднем сидении.

В широко распахнутых безумных глазах Басманова читался животный страх и обречённость.

— Я не буду тебя трогать, тш-ш-ш, — прошипел Иван, поднимая вверх обе руки и демонстрируя этим жестом собственные мирные намерения. Он желал искупить вину лишь перед самим собой.

И, нарушив собственное обещание, попытался аккуратно опустить платье обратно, прикрыв его подолом собственную ошибку. В ответ на это парень взвыл и схватил чужую конечность с силой, которой так не хватало раньше.

Иван поморщился от боли в запястье:

— Просто скажи мне, куда тебя везти, — долго удерживать запястье у Басманова не получилось, ведь противник имел преимущество.

Юноша назвал адрес, находящийся в нескольких кварталах от собственного дома, и в машине повисла тишина на весь оставшийся путь. Напоследок он получил перевязанную канцелярской резинкой пачку валюты.

«Выебал и заплатил, как шлюхе», — Фёдор не сразу осознал, что ему поспешно сунули в руку, перед тем как со скоростью ретироваться с места.

Он не помнил, как добирался до дома, и в голове отпечатались лишь пару падений на лестничной площадке.

Он не старался быть тише, когда заходил в квартиру а, будто напротив, шумел всë громче, привлекая внимание отца, что, наверняка уже, спал.

Но Басманов-старший, пусть и погрузился в кратковременный сон за просмотром особо скучной вечерней передачи, почти не отреагировал на возвращение сына домой. Он знал, что тот, во что бы то ни стало, справится с необходимой операцией и принесëт отцу полезные сведения, а, посему, не сомневался в способностях своего отпрыска.

Фëдор понимал, что пронять отца не просто трудно, а не представляется возможным, поэтому, оставив каблуки с кровавыми разводами в коридоре, проковылял в гостиную и приготовился к розыгрышу очередного скандала. Безусловно, он хотел бы смыть с себя весь позор сейчас, неотложно, но показать свою слабость отцу — распухшее и покрасневшее ото слëз лицо, дрожащие после истерики конечности и сбитый тяжкой икотой голос, он не мог.

Фëдор, обмахнувшись в первый и последний раз веером грязных и дурно пахнущих табаком, деревом и чем-то тяжëлым и звериным, колющим нос, денег, разбил его об отцовское лицо: купюры стремительно посыпались на пол.

— Подавись! — рявкнул юноша на эмоциях и поспешил в ванную.

Он разделся и, скинув на пол всю одежду, прикинул в голове, что целесообразным будет сжечь всю кучу — запятнанную дурной репутацией и самыми ужасными воспоминаниями.

Даже захлопнув дверь и встав под горячую воду, болезненно обжигающую кожу, Фëдор не чувствовал себя в безопасности. То и дело в его голове всплывал жуткий образ: фигура, тянущая к нему свои руки, бысстыдно лапающая везде, где только можно. Спиной он ощущал не холодный кафель, по которому стекали многочисленные капли воды, он чувствовал холодную кожу задних сидений. Он готов был поклясться, что только что слышал его дыхание — сосредоточенное, но чуть более быстрое от учащенного сердцебиения. Он чувствовал все прикосновения на себе — снова и снова, и они даже не думали прекращаться.

Фëдор сполз по стене и, опустив голову в колени, сел в полном бессилии. Он не прекращал рыдать.

Каждый поворот, каждый новый круг карусели недавних воспоминаний в голове, прогружал всё больше и больше деталей, которые хотелось бы забыть.

Фёдор не заметил за своей истерикой, как просидел под душем больше часа. Если бы не этот момент, Басманов-старший, как обычно, проигнорировал бы подобную выходку сына, сочтя за очередную попытку проявления характера. Однако, предчувствие наводило на то, что не всё так просто.

Фёдор смотрел на себя в зеркало с особым отвращением: вода не смогла смыть той грязи, и юноша всё ещё оставался осквернённым в собственном понимании. Как ему хотелось избавиться, раз и навсегда, от того, что вносило в его и без того нелёгкую жизнь дополнительные проблемы. Взглянул бы на него тот зверь в человеческом обличии, не будь в Басманове той женственной притягательности, данной природой? Один длинный шрам, через всё лицо, обязан перечеркнуть тянущееся грузом прошлое.

В закрытую на защёлку ванную настойчиво колотили.

— Не заставляй меня сносить дверь с петель! — стук становился всё громче и чаще, но находился где-то на периферии слуха Фёдора.

Карусель делала новый оборот.

Чёртовы волосы. Пусть одежда сгорит одним костром, унося пеплом часть травящих воспоминаний: они впитали всю ту дрянь злополучного «Шевроле», все прикосновения его рук в баре, и в западне. Юноша занес острые ножницы над в спешке схваченными прядями.

Деревянная дверь упала на кафель, образовав тяжелой железной ручкой тонкую трещину на белоснежной плитке.

Алексей проигнорировал боль в плече, будучи шокированным картиной, походящей на стоп-кадр из какого-то дешёвого хоррора на тему душевно больных: его собственный сын, абсолютно голый, стоял перед зеркалом с жуткой гримасой, и то ли истерически смеялся сквозь слёзы, то ли плакал сквозь смех, пытаясь отрезать те воспоминания вместе с тяжёлыми локонами. Завершали жуткую картину кровоточащие ссадины по всему телу, оставленные остервенелым трением жёсткой мочалкой в попытке отмыть его запах.

— Ты чем, блять, себя накачал? — за обвинениями последовала пощёчина, и раскрытые ножницы полетели на кафель, — Снова — я тебя спрашиваю, гадёныш! Ты под чем? — отец тряс сына, словно тряпичную куклу, стараясь углядеть в его зрачках следы употребления веществ.

— Сукин сын, у тебя откуда деньги? Я что тебя просил сделать? — Алексей занёс руку для нового удара, но его взгляд пал на кучу одежды в углу, возле душевой кабинки. Сверху лежало скомканное кружевное белье в уже запёкшейся крови.

Он хотел было что-то сказать, но промолчал, и остановился, не в силах даже поднять руку на сына: и без того натерпелся. Шестеренки в механизме ярости отца приостановились, и он сам будто бы дал сбой. Алексей сглотнул и поджал губы — пустые мысли совершенно не хотели формулироваться в предложения, и слова сами застревали в глотке тяжëлым комом, но мужчина, чуть красная кончиками ушей, словно из-за стыда, первым нарушил молчание.

— Он? — Алексей был немногословен.

Сын кивнул, едва заметно, и вновь понуро опустил голову, боясь показать отцу следы слабости на заплаканном лице, и, через несколько секунд, отвернулся, прикрывая обнажëнное тело белоснежным полотенцем.

И этого было достаточно.

Алексей понимал, что сын совершенно не настроен на диалог и уж, тем более, на детальные объяснения или разговоры о том, насколько удачно прошла встреча в клубе. Жутко захотелось курить, и мужчина явно боролся с тем, чтобы не достать блок из домашнего халата и не закурить прямо в комнате: запах въедается.

Фëдор безмолвно вышел из ванной, направляясь в спальную, и отец проводил его взглядом. Нет, он не хотел вторгаться в покои, которые были личной крепостью сына в защите от его собственной ярости, но поступить иначе не мог: он проследовал по коридору, едва ли шаркая подошвой домашних тапочек по ярко-красному ковролину, и остановился у дверного проëма, задерживаясь на одном месте на несколько секунд и всë не решаясь войти.

— Доброй ночи, — сухо пожелал отец, выдавливая из себя слова. Говорить совершенно не хотелось.

Фëдор не ответил, даже слова произносить было больно.