С каждым днём холодало больше и больше — почва окончательно промёрзла, а лужицы стали покрываться коркой льда, уже достаточно стабильной — не разбить с первого удара подошвой ботинка.

От резкого удара, чаще всего, совершённого во второй или в третий раз, лёд рассыпался под ногами неровными колкими кусками, и нога в ботинке проваливалась в самую глубину лужи, туда, где ещё оставалась вода, и та — мутная и холодная, просачивалась через проклеенные обувные швы и касалась ног, заставляя владельца промокаемой обуви дёрнуться и недовольно зашипеть через сжатые от злости зубы.

Случился конец ноября, а с ним пришли и настоящие морозы — ударили резко, не жалея никого, и вдобавок подарили сильнейший гололёд, будто тротуары по ночам обливали молоком, разбавленным напополам с водой — лёд застывал на асфальте мутновато-белой глазурью и блестел на свету, отполированный миллионом падений. Рассыпать химикаты, растворяющие наледь до состояния мелкой грязной крошки, не торопился никто — бюджетные деньги местные власти пихали в карманы брюк, и те надрывно трещали, не имея возможности вместить в себя ни купюры больше. И если в центре дела обстояли более-менее прилично — административные здания, достопримечательности, лицо города с натянутой улыбкой, жители спальных районов не желали лишний раз выходить из домов. Но никто не спрашивал людей об их истинных желаниях: надо, и всё. Накопи на достойные похороны и помирай спокойно.

У старого газетного киоска, изрядно покосившегося, выстроилась небольшая очередь — кто глядел на годовые календари и криво слепленные свечки с символами года через заплёванное стекло, а кто высчитывал мелочь для покупки газеты. Час-пик.

Одна из бабушек, сгорбленная и замотанная поверх тулупа в огромную волосатую шаль, сошла с деревянного подножка и, раскрыв сумку, сунула туда свёрнутую местную газету и, опираясь о стену газетного ларька, осторожно ступила на снежок стоптанным носком сапога. Под тонким слоем снега скрывался лёд, и старушка, не удержав равновесие, со сдавленным оханьем съехала и растянулась на дороге. Из открытой сумки выкатились несколько апельсинов.

— Бабуль, в порядке? — произнёс голос откуда-то сверху, помогая подняться и отряхнуть тулуп вместе с шалью.

Бабка снова охнула, кивая, и рукавичкой подняла сползшую на глаза вязаную шапку: крупного телосложения мужчина подавал ей сумку. Она недоверчиво и, даже, немного испуганно, взяла сумку и перепроверила: всё на месте, не своровал.

— Спасибо, милок, — прокряхтела бабка, когда мужчина, направляя и страхуя, помог ей сойти с опасного участка на почти голый асфальт, — Как хоть зовут тебя?

— Миша, — пробасил тот, идя следом, пока было по пути.

— Дай Бог тебе здоровья, Мишка, — она, не снимая рукавицы, перекрестила его и прошла к спуску, где, крепко ухватившись за перила лестницы, двинулась дальше.

— И вам не хворать, бабуль, — как-то отрешённо произнёс Медведь, провожая старуху взглядом, а затем рванул к магазинчику, где, наверное, он был первым покупателем за целую вечность. Вернулся он быстро, с увесистым чёрным пакетом «Русь» и, выходя, захлопнул за собой дверь, впуская в небольшое помещение порцию морозного воздуха. Надорвал уголок пакета с мелкой поваренной солью прямо так, зубами, и стал посыпать самую оживлённую и обледенённую часть тротуара, совершенно не скупясь. Проходившие мимо благодарили его, но он молча отмахивался: это не его работа, таким должны заниматься соответствующие службы, что мирно просиживали штаны в своих кабинетах и считали денежки.

Закончив дело, Медведь ещё раз проверил пакеты: пусто, ни осталось ни одной крупинки, затем скомкал и выкинул в ближайшую урну.

Грязный снег, освещённый лишь тусклым жёлтым светом уличных фонарей, то и дело хрустел под тяжёлыми подошвами. Лампы мигали с гулким треском — коммунальщики обещались заменить их уже несколько лет. Люди двигались толпой, рассеиваясь по улицам, и безразлично ко всему миру концентрировались на собственных мыслях. Они спешили домой, к ожидающим семьям, к пустым квартирам и рутине. В тёмных окнах домов-коробок хаотично переливались яркими цветами гирлянды, что должны были создать дополнительную праздничную атмосферу.

Михаил никогда не любил чужую Москву с её предновогодними пробками и людьми с серыми лицами.

Ледяной ветер вихрем поднимал лёгкие хлопья снега: зима необратимо пришла, громко заявив о себе вечерним морозом. Картонные люди морщили замёрзшие носы и прятали раскрасневшиеся ладони в карманы.

Оставшиеся подарки докупались, а зелёные жестянки с икрой покоились в холодильнике в ожидании своего часа.

Гаражный кооператив казался совсем заброшенным в противовес центру города, напоминающему переполненный муравейник. Лишь в сторожке горел яркий свет лампы накаливания, не давая месту окончательно принять забытый вид. Снег в скорости заметал крупные следы на земле, оставшиеся от грубых мужских ботинок, словно никого и не проходило.

В двойном замке с трудом провернулся внушительный ключ — дверь встретила хозяина протяжным скрипом. Морозные потоки поспешили проникнуть в помещение до того, как Медведь захлопнул замок. Глаза начали постепенно привыкать к темноте: воспользоваться освещением тот посчитал нецелесообразным — привлекать лишнее внимание не стоило, и пусть было довольно маловероятным, что хоть одна живая душа прошла бы мимо в этот вечер: риск есть всегда. Михаил не любил рисковать, а потому предпочитал выполнять любую работу без лишнего шума.

Неспешно, доска за доской, что закрывали собой смотровую яму, исчезали, оказываясь отложеными в сторону. Едва слышно проскрипела лестница под внушительным весом мужчины.

Сидящая в самом углу подвала фигура не отреагировала ни на его появление, ни на режущий глаз в любом подобном случае свет фонаря.

— Сидишь? — с издевательской усмешкой произнёс Медведь, подходя ближе. Голос его, чрезвычайно низкий, и обычно выражающий какое-то радушие даже в самые острые моменты, звучал чрезвычайно твёрдо, но, с той же степенью, смешливо. Всё же, не лишённый чувства юмора, иногда он любил подтрунивать над другими в привычной ему манере.

Однако же, немного странным ему показалось полное отсутствие реакции. Конечно, он не был настолько высокого о себе мнения, чтобы оскорбиться на шутку, оставленную совершенно без внимания, но что-то словно ускользало.

— Ну, сиди, сиди, — продолжил он, несколькими секундами позже посчитав свою фразу слишком глупой, и, наконец, направил свет прямиком на человека напротив.

Тот ничуть не изменился в лице, даже не сморщился, и Медведь, несильно занеся руку, звонко хлопнул мужчину по щеке.

— Доброе утро, — менее приветливо бросил Потапов, обходя Скуратова по дугообразной траектории.

Тот в ответ злобно выпятил челюсть вперёд и болезненно промычал что-то неразборчивое.

— Зубы языком считаешь? У тебя двое суток было, я ж по-хорошему хотел, — Медведь, почти что складываясь вдвое, навис над пленником и протянул ладонь к его челюсти, — Я методы не жалую, ты же знаешь, — покрепче сжал двумя пальцами, не обращая внимания на запёкшуюся на коже кровь — разбитые губы разомкнулись, — А тварей паскудных и подавно, — отпустив челюсть, он вновь отвесил крепкую пощёчину Скуратову, и тот, словно кукла, лишь мотнул головой вслед за движением кукловода.

Глаза Скуратова были заплывшие кровью, багрово-красные, а взгляд не выражал ничего. Казалось, его уже давно здесь не было, и вместо него была только пустота. Он выпадал из реальности, теряя сознание, но каждый раз Медведь окунал его с головой в ведро со снегом и бил по щекам, приводя в чувства.

Он торчал в этом гараже, в этой крохотной яме без чистого воздуха и доступа света пару дней, изолированный от всего мира, но не от боли. Сначала он кричал, пытался сопротивляться ударам, старался вырваться, но тело сковывало острой болью при каждом движении, а голос срывался, пока не превратился в едва слышный хрип. Тело опухло, а кровь застоялась, и высиживать каждую минуту было своего рода пассивной пыткой.

— Два фронта, Скуратов, — процедил Медведь, — Чёрный и Басманов, думал, не узнаем? Хвост поджал и побежал к лёгким деньгам, а как защита понадобилась, так сразу под крыло?

Медведь в действительности не слишком любил методы насилия, однако же, за многие годы привык к образу местного вышибалы — спокойствие и дипломатические наклонности не слишком вязались с его огромной фигурой, возвышающейся над человеком среднего роста на полторы, а то и две головы, и довольно-таки суровым видом.

Чёрный, будучи, конечно, тем ещё выскочкой, что постоянно нарывался на проблемы, всегда имел около себя телохранителя в качестве козыря в рукаве чем, бесспорно, гордился, и отчего выходил сухим из воды во многих препирательствах. Однако, сказать, что тот надрессировал Михаила, как бойцовскую собаку на каждый внешний раздражитель, он не мог — друг, и, при том, довольно близкий.

Медведь не любил насилие — он любил справедливость и ненавидел предателей, прячущихся за фальшивой улыбкой искренней дружбы и распространяющих гниль повсюду. Отравляющий эффект необходимо купировать, пока тот не перекинулся на здоровые сферы, а предателей — ликвидировать.

Скуратов не ответил на вопрос, заданный ему, да и унижаться в повторении смысла не было — не скажет, пёс паскудный, будет молчать до последнего. Может, на сторону Басмановых и передачи кое-какие проходили, но, благо, Григория в кругах Чёрного особо не жаловали — мутный тип, доверия к такому не сыскать — однако, оставлять в живых его было опасно. Медведь о таком исходе даже не думал, но желал продержать Скуратова в состоянии страданий как можно дольше — за всё причинённое. За предательство. За Ивана.

Злость затуманивала разум, и ладони сжимались в крепкие кулаки. Картинка перед глазами расплывалась, превращаясь в слепую ненависть к гаражному заключённому. Медведь бил наотмашь — то махал кулаками, то, когда Скуратов в бессилии скатился со старого ободранного кресла на пыльный пол, отпинывал под рёбра ботинками.

Пленник кашлял и хрипел, и в какой-то момент дыхание его остановилось. Как и жизнь. Он замер, скрюченный на холодном полу: то ли от ударов, то ли от разрыва сердца — вряд ли кто-то будет вдаваться в подробности жизни и смерти погребённого в бетон тела. Туда же, в холодную вязкую могилу, Медведь бросил разрубленный лопатой телефон. Извечно недоступен.

— Гриша, вшивый пёс, ты думаешь, сможешь от меня спрятаться? Вот так, да? Ты меня за полного идиота держишь, подзаборная дрянь? — колкие слова летели навстречу коротким гудкам и механическому голосу, сообщающему о недоступности абонента в сети.

Федя никогда не ждал Нового года вместе со всеми остальными. Казалось, семейный светлый праздник вызывал у мальчика лишь полное отвращение и щемящее чувство где-то глубоко в душе при взгляде на ровесников, ожидающих краснощёкого доброго деда с мешком, до отказа набитым подарками. Он с самого детства жил в собственной реальности, не погружаясь в добрые сказочные миры, как полагалось всем детям, старался убедить себя сам в том, что подобное — лишь сущие глупости и ненужная суета. Фёдор ненавидел собственного отца, из года в год стабильно наряжающего огромную, пренепременно настоящую ёлку в самом начале декабря. До чего же надоедало слушать каждый раз то, как Алексей поучал домашнюю прислугу, как стоит, а как не стоит украшать дерево. И каждый раз он завершал этот процесс сам, выругавшись на всех, кого постигла несчастливая судьба выйти на работу в тот день. Стоящий в гостиной аромат хвои и густо навешанные по ветвям блестящие дорогие игрушки, согласно отцовскому дурному вкусу, знатно раздражали Басманова-младшего. С возрастом тот даже начал считать, что имеет аллергию на Новый год.

Он всегда запирался в своей комнате, не желая выйти к друзьям отца, которых тот обычно принимал в собственном доме по такому поводу. Маленький Федя ненавидел тех, кто был связан с отцом деловым партнёрством и занимался тем же грязным делом, без всяких угрызений совести пачкаясь в чужой крови. Лишь под утро мальчик выходил из своего укрытия, когда комнаты едва ли заполнял собой тусклый свет солнца, только начинающего подниматься над горизонтом. Он игнорировал оставленные гостями подарки, и лишь когда домработницы ненавязчиво переносили их в комнату, разбирал без особого интереса.

Бандиты любили хорошо жить и достигать собственных целей любой ценой, а Фёдор Басманов любил хорошо жить, не утруждая себя мыслями о том, где и каким образом берутся деньги. Спустя годы он не начал испытывать уважения к «коллегам» отца, однако, жизнь заставила подстраиваться, просчитывать наперёд и, натягивая дежурную улыбку, поднимать бокал, сидя с ними за одним столом.

Отношения Алексея с собственным сыном, и без того далеко не самые доверительные, буквально трещали по швам. Случая для разговора по душам больше не предоставилось, а после осеннего инцидента юноша и вовсе стал игнорировать соседство отца под боком, лишь изредка бросаясь недовольными репликами в его адрес. Мужчину снова стали посещать мысли хотя бы попробовать исправить имеющуюся ситуацию, иначе ни одно серьёзное дело на столь хлипком фундаменте не смогло бы сдержаться. В раздумиях он пришёл к единому выводу: приближающийся праздник может стать неплохим случаем для перемирия, а возможно, и хоть на каплю изменит взгляд Фёдора на окружающий мир — на большее Алексей не надеялся, реально оценивая положение дел.

Единственный отпрыск Басманова коротал свои однообразные серые дни за плотно приросшим к нему занятием в виде злоупотребления алкоголем и редких вылазок на улицу. Прошло немного времени с того момента, как он перестал бояться каждого проезжего авто и выхода из дома в тёмное время суток. Что-то чужеродное теперь стало прорастать внутри парня, меняя его самого, становясь недостающей, утерянной однажды частью. Словно сломанный механизм был чудом запущен заново, но с ошибкой, что будет дорого стоить ненароком опустившему рычаг.

Крупные ледяные хлопья садились на зелёную хвою, выделяющуюся контрастом на фоне белоснежных сугробов. Пушистые ветви покачивались от темпа ходьбы несущего дерево, почти сразу сбрасывая с себя снежное покрытие. Басманов-старший спешил домой, оставив машину на ближайшей парковке — такой красоте не место в багажнике.

Едва ли не сломавшись, сама верхушка смогла пройти в дверной проём подъезда, и хвоя благополучно пережила подъём на этаж. В последний раз бережно отряхнув ветви от оставшегося снега, Алексей зажал пальцем кнопку звонка.

Фёдор, без тени сомнения отца, сидел дома — наверняка, он заперся в своей комнате в обнимку с очередной бутылкой пойла и не желал не то, что открывать входную дверь отцу или выходить из собственной комнаты хотя бы по нужде — он не хотел даже лишний раз двигаться. Сидел и смотрел в одну точку, то и дело поднося бутылку к губам. Температура напитка повышалась — от прохладной, только что из холодильника, до комнатной — от сухого воздуха пышущих жаром батарей — Фёдор кривился, но, несмотря на это, продолжал пить и не замечать абсолютно ничего.

Звонки в дверь не прекращались. Казалось, своей отвратительной композицией они, словно кислота, выжигали слух — в ушах гудело на одной частоте. «Дзынь, дзынь-дзынь. Дзынь…»

Пусть терпение Алексея, совершенно не резиновое, было почти что на исходе, он не отпускал кнопки, зная, что рано или поздно Его Величество Басманов-младший соизволит отворить дверь.

Алексей, осторожно переставив ёлку, развернулся спиной к двери и забарабанил в неё ногой, привлекая внимание сына — однако, вместо сына послышался скрип двери на лестничной клетке этажом выше, и, прошаркав пару ступеней вниз, через перила свесился сосед.

— А, эт вы, Алексей, — прохрипел суховатый мужчина, и Басманов приветственно кивнул, — Я думал, случилось чего, — не дождавшись ответа, сосед, чуть не споткнувшись, но вовремя удержавшись о перила, поспешил наверх: обратно в свою тёплую квартиру.

Мысленно Алексей уже собирался сыпать проклятиями в сына, как за его спиной послышался едва различимый лязг, а затем более отчётливое и громкое прокручивание механизма. Дверь отворилась: на пороге стоял Фёдор. Чуть покачиваясь, он недовольно глянул на отца, а затем перевёл взгляд на пышное дерево: недоверительно смерив его, юноша кисло прищурился.

— Опять твоя бандура… — сморщив нос, он спрятал руки в карманы домашних трико и прошёл в коридор, — Ещё и через весь город пёрся с ней, как идиот? — Фёдор едко сплюнул напоследок и скрылся в дверном проёме — наверняка, чтобы продолжить в своем личном пространстве безмолвную пьянку. В ответ на выходку отец лишь смиренно вздохнул.

Попытка построить с сыном хотя бы подобие нормальных семейных отношений, где не будет места, как минимум, ежедневной безмолвной ненависти, что проявлялась в сущих мелочах, равноценна тому, чтобы хвататься голыми руками за колючую проволоку с остро заточенными лезвиями. Басманов-старший, несомненно, всё понимал и не создавал для себя каких бы то ни было иллюзий на данный счёт. Фёдор совершенно точно не пошёл бы первым на контакт, что усугубляло положение и значительно отбрасывало назад сроки реализации плана. Мужчина приметил, что к расположению и доверию сына подбираться нужно короткими и просчитанно точными шажками, словно к запуганному браконьерами дикому зверю, дабы не спугнуть окончательно и не обнулить и без того неутешительные результаты.

Поэтому, вместо того, чтобы устремиться вслед за ним по коридору, а то и кинуть замечание по поводу неподобающего статусу внешнего вида дома, Алексей принялся доставать из антресоли плотно запакованные скотчем коробки с новогодними игрушками.

Басманов-старший высоко ценил красивые, по его мнению, безделушки для дома, чего совершенно не разделял Фёдор, то и дело мечтая избавиться от всего отцовского хлама по его кончине. Разноцветные игрушки поблёскивали в коробке, щедро обложенные со всех сторон пенопластовым наполнителем. Мужчина подцепил за крючок-крепление внушительную, с ладонь размером, стеклянную шишку, и поднял поближе к свету, присматриваясь к украшению. Свет, проходящий сквозь многочисленные грани, отразил на стене причудливый узор. Покрутив игрушку со всех сторон и полюбовавшись тем, как преломляются лучи сквозь цветное стекло, Алексей вернул шишку в коробку.

Привлекать внимание единственного сына нужно было осторожно, но довольно действенно, ведь зацепить Фёдора казалось, порой, задачей невыполнимой. Отец решил действовать более пассивно, не так, как обычно, и для начала перетащил коробку в зал, демонстративно ставя её прямо посередине комнаты, возле воткнутой в деревянную подставку ёлки.

Заново раскрыв коробку, Алексей полюбовался игрушками: в глазах его уже загорались огоньки азарта и предвкушения праздника. Осторожно развернув самодельную упаковку из газеты, Басманов-старший выудил белую звезду-верхушку и надел её на ёлку первым же делом, закрепляя под самой верхней веткой светящуюся гирлянду. Расправляя ладонью гирлянду под нижней лапкой, Алексей уловил шаги: наверняка, способ сработал — шум и громкая возня никогда не оставались без внимания.

Фёдор, зажав стеклянную бутылку в руке, плюхнулся на диван и пошире расставил ноги, чтобы побесить: отец каждый раз делал замечание, но на этот раз тактично промолчал.

Промолчал он и тогда, когда юноша показательно громко, будто бы в качестве мести, хлебнул из горла с жутким сёрбанием, однако, взгляд говорил сам за себя.

— А помнишь, сын, как мы игрушки с тобой выбирали? — решил прервать тишину Басманов-старший, доставая из короба блистерную упаковку с блестящими ярко-голубыми шариками. Он обернулся на сына, но тот в ответ лишь пожал худыми плечами.

— Вот, эти. Эти помнишь? — он поднял за узелок широкую ленту, на которую, словно гроздью, были навешаны мелкие цветные шарики — разные по цвету и текстуре: матовые и будто отполированные до зеркального блеска, с напылением под снег и налепленными на клей узорами из блёсток и пайеток. Все они имели разную длину креплений, где-то были тоненькие люрексные ленты, а где-то даже простые нитки грязно-белого оттенка.

— Не помню, — равнодушно ответил Фёдор, смотря сквозь протянутые ему украшения.

— Потому что мы их не вешаем, — Алексей думал, что такой шуткой он чуть поднимет настроение сыну и тот, возможно, улыбнётся, хотя бы самыми уголками губ, но мимика парня оставалась ровно такой же.

— От тётки достались, выкинуть рука не поднимается, — пояснил отец, но, немного подумав, добавил, — Хотя, этот серебряный, ничего… Может, повесим?

Он хотел было обратиться к сыну, но махнул рукой и, осторожно срезав нитку у примеченного шарика, заменил её в креплении на тоненькую ленту и, не долго думая, повесил ближе к верхушке. Отойдя на шаг-другой, он вгляделся в общую картину, что, по его мнению, выглядела достаточно достойно: на этот раз праздничное дерево сверкало холодным светом, и блестящие серебристые шарики отбрасывали мелкие блики на близлежащие игрушки голубых оттенков. Но чего-то, помимо семейного единения, кое никак не удалось осуществить, не хватало.

— Федь, помнишь шишечки? — мужчина осторожно повесил советскую стеклянную игрушку на ветку, — А, как выбирали? Ну её-то должен помнить.

Фёдор неохотно поднялся с дивана и присел на корточки, обхватывая своими длинными тонкими пальцами литую игрушку. Он покрутил её в руках, не снимая с ветки, и поднял взгляд на отца — тот, как казалось, был доволен.

— Через весь город в пургу, блять, — процедил Фёдор через зубы, — «Нет, Фёдор, здесь продаётся неполный комплект», — он передразнил отца, стараясь воспроизвести его мимику. Из-за опьянения выходило достаточно открыто, хоть и не совсем похоже, — «Домой не поедем, пока не найдём».

Отец хотел было что-то сказать, но сын его перебил.

— А ещё знаешь, что я прекрасно помню? — он поднялся, грозно возвышаясь над фигурой отца, — Как ты мать топором зарубил, — он сжал в руке шишечку, — Вот тебе, с новым годом, — надавил посильнее в месте крепления, где была мелкая трещинка, и игрушка распалась на несколько частей.

— Полный комплект тебе нужен? А вот тебе, пожалуйста, полный комплект, — он с размаху кинул коробчонку с цветными шишечками на пол и те, судя по треску, рассыпались на множество осколков.

Мельчайшая стеклянная крошка тысячами иголочек болезненно впилась в кожу юноши, когда тот в новом витке вихря гнева крепко сжал кулак с остатками украшения.

— Что, не ожидал, да? Думал, разведёшь тут свою сопливую мелодраму, и я обо всём забуду? — резко замолк, в ступоре уставившись на повреждённую конечность. Всё же, не замеченные с первого раза неприятные ощущения не могли не переключить его внимание. Машинально встряхнув пострадавшей рукой, будто желая таким образом избавиться от источника дискомфорта, лишь причинил себе большую боль, и зашипел сквозь зубы.

Несвойственная для Алексея железная выдержка удерживала в своих крепких руках его нервы под контролем, ограждая от импульсивных действий. Сына хотелось буквально придушить собственными руками за очередной выпад, выходящий за рамки адекватности и, одновременно с тем, помочь тому, в очередной раз пострадавшему от собственной глупости.

«Полный кретин», — читалось лишь по отцовским глазам, и того было достаточно.

— У тебя снова проблемы от твоей крышки. Её нужно удерживать на месте, а не всеми силами способствовать её отлёту, — Басманов-старший словно принялся читать мораль непутёвому отпрыску, занятому оцениванием масштабов «трагедии», — дай я посмотрю.

— Тебе не насрать? Когда тебе вообще было не похуй на меня? — гневно выпалил Фёдор, не успевая дать отцу ответить, — Никогда! — со всей яростью пнул ногой коробку с разбитыми вдребезги последними новогодними воспоминаниями о детстве.

В темноте опустошённой комнаты одиноко мерцала яркими белыми огоньками гирлянда. Несмотря на собственное присутствие, украшенная ель не добавляла ни капли праздничного настроения, лишь в очередной раз являясь причиной ссоры, и прямым напоминаем о невозможности примирения двух совершенно далёких близких людей.

— Храни тебя бог, Миша, быстро мы с ним рассчитались, — уже около минуты Чёрный размешивал сахар в кофе чайной ложкой. Та издавала противный «цок» при каждом соприкосновении с бортиком, что легко бы вызвало раздражение у любого не обладающего достаточной степенью выдержки. Михаил предпочитал не обращать внимания на подобные мелочи.

— Это ещё как смотреть будем, ведь ничего полезного из него не удалось вытянуть — громила сидел напротив друга, вытянув перед собой сложенные в замок руки. И без того достаточно небольшой столик казался на фоне Медведя комично крохотным, — Бабок нет, он до последнего молчал, крыса Басмановская, — сурово сдвинул брови к переносице.

— Вот именно! Ты ничего не понимаешь, мне не нужны деньги, — Иван отхлебнул холодный кофе с края чашки.

— Тогда объясни мне, какого я потратил на него столько времени, — Михаил незначительно повысил голос, чего для Чёрного оказалось достаточно, чтобы перестать испытывать терпение друга, — Ваня.

— Видишь ли, мне не нужны деньги, мне нужно было лишить Басманова выгодной шестёрки, способной влезть в любое дерьмо, лишь бы вернуть его расположение и свою долю, — снова отпив, Чёрный продолжил, — Таких либо возле себя держать нужно, либо… — бандит «перерезал себе горло» двумя пальцами.

Медведь внимательно слушал.

— А так как Григорий Лукьянович, царство небесное, решил работать на обе стороны, другого варианта не оставалось, — подытожил Иван.

Время до праздника, особенно, после ссоры Басмановых, казалось, замедлилось, и тянулось мучительно долго. Каждый день был чрезвычайно похож на предыдущий, и сезон от сезона отличало только растущее количество новогодних украшений по комнатам — Алексей решил отступить от намеченного плана по втягиванию сына в предпраздничную суету, и старался справляться со всем сам. К середине декабря весь дом был увешан мерцающими тёплым светом гирляндами и блестящей мишурой, а на полках и столах, помимо привезённых из заграницы хрустальных ваз и мраморных статуэток, появились белые подсвечники в виде девушек и юношей — на их литых бледных волосах и коже изредка виднелся налипший парафин, и, конечно, Басманов-старший собирался дочистить найденные упущения, чтобы в обстановке дома не было ни единого недостатка.

И когда он, вооружившись иголкой и лезвием, кропел над шевелюрой одного из подсвечников и вытирал остатки свечи о бумагу, в голову пришло наинтереснейшее наблюдение: сын перестал пить. Да, он продолжал ныкаться в собственной комнате, выходя, кажется, не более двух-трёх раз за сутки, но не был ни пьяным, ни обкуренным. В глазах его, как подметил отец во время коротких быстрых взглядов, горел холодный огонь ненависти. Фёдор дрожал. Он сжимал руки в кулаки и напрягал челюсти каждый раз, когда отец произносил что-нибудь, лишённое, даже, тона замечания.

И если первые несколько дней странного поведения можно было списать на отходняки и ломку, то последующее подвешенное состояние вызывало опасение.

Фёдор почти не ел, разве что перебивал раздражающее урчание в животе тем, что попадало под руку, и глотал ледяную воду, зачерпывая ладонями прямо из-под крана.

Отец ругался, но сын, едва ли отмахиваясь в качестве ответной реакции, не слушал. Он прошёл в свою комнату и, тяжело вздохнув, запер дверь. В глазах слегка потемнело, и юноша помотал головой, стараясь прийти в себя — пришлось опуститься на незастеленную кровать с одеялом, скомканным прямо посередине.

Голова загудела, и Фёдор болезненно зажмурился — в ушах стоял писк, и на языке отдавало горечью и кислотой. Правой рукой Басманов-младший нащупал какой-то предмет — ощутимой тяжести, холодный, и поднёс к виску.

Сил спустить курок у него не было, да и рука предательски сильно дрожала.

«Вот так убью его», — в мыслях произнёс Фёдор.

Дым стремился вверх по кирпичной трубе, рассеиваясь в морозном воздухе, не успевая уйти высоко-высоко в бесконечно тёмное небо, усыпанное далёкими звёздами. Небольшая деревушка в Подмосковье словно дремала, укрытая пушистым снеговым одеялом. Расположенные хаотично, неотрывно глядели вникуда своими жёлтыми глазами-окнами старые дома; изредка в каком-нибудь дворе лаяла домашняя собака, испугавшись внезапно свалившегося с крыши крупного снежного кома.

В одном из них, совсем недалеко от окна, сидела на старом кресле женщина преклонных лет. Умелые морщинистые руки переплетали между собой несколько разноцветных полосок ткани, вероятно, добытых из старой, более непригодной для носки одежды. Оранжевая лента в белый горошек переплеталась в причудливую косичку с ярко-фиолетовым капроном, а сверху накидывалась точно такая же по диаметру, но отличающаяся от предыдущих по цвету выцветшая салатовая ленточка в мелкий цветок, вероятно, в прошлом бывшая летним сарафаном. С каждым узлом они создавали нечто новое, выплетаясь в форме круга. Финальные узелки, и ковёр оказался закончен. Женщина поправила на себе тёплую серую шаль из козьего пуха и поёжилась от холодного ветра, пробирающегося сквозь незаметные щели в оконной раме.

— Мишенька, пойди сюда, — ласково скрипнул старушечий голос, обращаясь к кому-то ещё, кто находился на данный момент в доме.

Из дверного проема сперва показалось лицо мальчика с раскрасневшимися пухлыми щеками, а после и сам внук Надежды Михайловны — бывшей учительницы музыки в деревенской школе.

— Помочь чем-то нужно? — обратился тот к бабушке, вытирая мокрые руки о свой вязанный свитер.

— Докинь дров в печку, будь добр. Сегодня ночью будет холодно, — она перевела взгляд на прилипший к жёсткому ворсу свитера картофельный очисток, — Ты опять куховаришь?

Мальчик одобрительно кивнул на последний вопрос, отчего-то краснея кончиками ушей. На морщинистом лице появилась тёплая улыбка.

Лишённый родительской опеки в совсем раннем возрасте, Медведь оказался на воспитании у бабушки и дедушки. Старики не чаяли души во внуке с первого момента появления его в доме, стараясь дать всё самое лучшее, на что были способны. Спустя почти тридцать лет, тот до сих пор вспоминал своих наиболее близких людей с тёплой ноткой ностальгии по беззаботному детству, каждый раз затрагивая извечно не заживающую рану.

Михаил помнил, как его дедушка, местный почтальон Дмитрий Степанович, перед каждым новым годом приносил с чердака блестящую серебряную ёлку на толстом металлическом каркасе. Тогда она, местами затронутая ржавчиной и совсем не идеальная, казалась мальчику настоящим праздничным чудом. Бабушка любила украшать ветви покрытыми «под снег» белой краской, шишками, с продетой насквозь крепкой ниткой для удобства. Она научила маленького Мишу вырезать самые красивые замысловатые снежинки, что с каждым разом отличались друг от друга. Гвоздём программы были разноцветные стеклянные игрушки. Их было не так много, но почти каждая осталась в памяти мужчины. Больше всего ему был по душе клоун в ярко-красном колпачке с жёлтым помпоном и таким же красным носом. Украшение ёлки накануне Нового года было настоящим семейным священным ритуалом, что не нарушался из года в год.

Надежда Михайловна всегда имела возле себя помощника в любом деле в лице собственного внука, что был рад оказаться полезен, поэтому, впервые, тот в свои десять лет, важно сообщил о желании взять праздничный стол на себя. Тот ужин был слишком беден по современным меркам, будучи собранным из отварного картофеля, неаккуратно покрошенного винегрета, пары-тройки овощных солений и творожной запеканки из домашнего творога с малиновым вареньем на десерт, но оставался для Медведя одним из самых вкусных в воспоминаниях. Небольшая семья Потаповых всю ночь провела за разговорами друг с другом, что часто прерывались на звонкий мальчишеский и сипловатый старческий смех. Они были счастливы.

Маленького Ваню растили в любви и заботе: родители порой жертвовали собственным благополучием во имя сына, пусть даже семья была среднего достатка.

«Ботиночки на тонкой подошве», — в шутку отвечал цитатой из фильма Василий Грозный на расспросы друзей, после стараясь спрятать из виду осеннюю обувь или переключить внимание на что-то другое.

Мать перешивала пуговицы на старенькой шубе и перевязывала растянувшиеся шапки — отцовскую и свою, в то время, как сынишка щеголял в новом пуховике и продолжал рвать школьные брюки прямо по швам в играх с мячом, ожидая, что родители всенепременно купят ему новые.

Ваня новый год не любил — праздник ему казался наискучнейшим. Каждый раз всё происходило по единому сценарию: предпраздничная суета и подготовка стола, приезд дальних родственников и липовое шоу Деда Мороза — напяливший ватную бороду дядьВалера просил встать на табуретку и рассказать стишок. Ваня не вставал. Он лишь подходил к мешку с единственным лежащим в нём подарком и молча вытаскивал, бурча «спасибо» после взгляде родителей. В остальном, Новый год, как праздник, происходил довольно тихо и культурно, никто даже особо не пил и не буянил — после курантов все дружно выходили на улицу поджигать бенгальские огни.

— Лен, хватит его кутать, тепло на улице, — шипел отец, собираясь выйти даже без варежек.

— Заболеет — я его лечить не буду, — отвечала мать, надевая тёплый платок под шубу, — Жар, как говорят, костей не ломит.

С этими словами она передала сыну мохнатую ушанку.

А потом Ваня вырос. Выросла и его заносчивость, и чем дальше шло, тем чаще он находил оправдание своим поступкам. Сначала он лишь огрызался, когда что-то шло не по его задумке, а потом проповедовал словами из Библии, извращёнными миллион раз. И так было со всем. Незадолго до встречи с Медведем он в пух и прах разбил и без того напряжённые с подросткового периода отношения с пожилыми родителями, но те всё продолжали поздравлять его со всеми праздниками — находили путь, и звали к себе. Но Иван каждый раз игнорировал сообщения и звонки. Даже когда Михаил стал случайным свидетелем их разговора.

Как правило, заведено считать, что приходящий год, сменяя ушедший, является тем самым нехватающим спусковым крючком для новых начинаний, а кто-то продолжает увязать в старых проблемах, упрямо таща те за собой в грузных чемоданах и не желая отпустить ни один.

Новый год настойчиво стучался в двери и непременно заходил к каждому, без приглашения. И что бы ни думали угрюмые люди, ненавидящие его без причины, этот праздник иногда приносил в подарок самые неожиданные события.

— Можете передать поздравления автоответчику, я не поеду в ваше, Господи прости, захолустье, ни в старый год, ни в новый, — отрезал Чёрный, стараясь перекричать шум дороги и убедительно выражая своей скорченной кислой мордой нежелание слышать очередное приглашение отца приехать в родной город.

В который раз, сколько он знал Ивана, Медведю приходилось наблюдать одну и ту же неутешительную картину каждый праздник. Обычно в такие моменты ему невероятно хотелось вразумить друга стандартными методами отечественного воспитания: как минимум, дать крепкую затрещину, и Ивану стоило благодарить лишь непоколебимую выдержку Михаила, что давно оберегала его от такой участи.

— Я всё сказал! — раздражительно рявкнул тот напоследок, сбросив звонок, — Господи, сколько можно, — шумно выдохнул, словно наконец сбросил тяжёлую ношу со спины.

— И правда, сколько можно, Вань, — не выдержал Медведь, — почему ты не можешь по-человечески с ними поговорить, к чему твои детские выкрутасы? — мужчина продолжал внимательно смотреть на дорогу.

— Ты всё равно меня не поймёшь и осудишь, — с трудно скрываемой ноткой раздражительности в голосе ответил Чёрный. Кажется, он закатил глаза, но Михаил не стал рисковать на трассе и поворачиваться к другу, дабы убедиться в правоте своих мыслей.

— Ты будешь жалеть. Будешь жалеть и чмырить сам себя за то, как по-скотски ты себя вёл.

Иван лишь цокнул языком, словно подросток, в очередной раз получающий порцию нравоучений от родителя.

— А потом поздно будет, и не помогут никакие молитвы. Думаешь, я стал бы сейчас с тобой переться в этот ресторан, будь живы ба и дед? — последняя фраза отозвалась горечью в горле, — Ты научишься ценить родителей только после их смерти.

До боя курантов оставалось не более часа, и Басманов-старший завершал последние приготовления: тарелки с нарезками уже были расставлены, а главное блюдо в лице запечённой с картофелем курицы ожидало сервировки. Стол украшали пара бутылок — шампанское с заранее снятой с горлышка фольгой, и коньяк.

Фёдор не горел желанием выходить из комнаты и смотреть, если уж не на деловых партнёров отца, кои ранее были довольно частыми гостями в доме, то на самого Басманов-старшего. Казалось, за те дни, что Фёдор проводил наедине с собой, Алексей постарел: морщины прорезались чуть сильнее, а волосы на висках стали яснее отливать в седину. Хотя, может, такой обман зрения происходил из-за горящих в зале гирлянд — Фёдор точно не знал.

— Ну посидишь до курантов, а дальше хоть что твори со своей дурной пьяной башкой, — отец вынес из кухни сырную тарелку, — Новый год — это, в конце-концов, семейный праздник, ты же знаешь, как я его люблю.

Фёдор насупился. Ярким праздник был, деловым, богатым и показательным — тоже, но семейным он не был никогда. Обычно в ту ночь по дому сновали, хоть и знакомые ему лица, всё же, по большей части, ненавистные. Отец приписывал уют и домашний очаг даже несвойственным им вещам. Например, переговорам об успешной стратегии ведения дел прямо за столом.

Но на этот раз лишней мишуры в лице хвастовства перед партнёрами не было, как и не было самих партнёров, и за долгое время Новый год у Басмановых оказался действительно семейным праздником.

Они молча сидели друг напротив друга, вполуха слушая разряженных в перья и блестящие ткани певцов под фонограмму, и каждый из-за напряжения боялся даже притронуться к еде. Алексей первым поднял чистую тарелку и, положив пару ложек салата, пододвинул её к сыну.

— Попробуй, кислый сидишь, — дёрнулся в кривой улыбке отец, — Весь день на готовку убил, а ты всё коньяк цедишь.

— А тебе какая разница? — юноша посильнее сжал столовые приборы в руках, — Меня не волнует, сколько ты там свои салатики нарезал, я всё равно их ненавижу, — в последнее время он слишком быстро заводился, уже совершенно не контролируя собственные действия и не осознавая масштаб проблемы, — И тебя, и твои праздники, и всю эту муть, — Фёдор влил в себя ещё одну порцию коньяка, не закусывая, и уставился на отца.

Взгляд Басманова-младшего в этот момент был особо страшен: в пляшущих огоньках освещения гирлянд глаза казались ещё темнее и безумнее, и юноша выглядел ровно как дикий зверь.

Подавлять агрессию было невозможно и, дабы не навредить хотя бы самому себе — ладонь, рассечённая осколками стекла, слишком долго не хотела заживать — поднялся, цепляя штаниной уголок скатерти, и вышел из-за стола.

— Да чтоб ты сдох, — сплюнул юноша, бросая плотную салфетку, что покоилась на его коленях, на стол. Та угодила уголком прямо в салат, и отец напряг челюсть. Из последних сил он сам боролся с внезапно нагрянувшим приступом ненависти, но, всё же, здравый рассудок его был сильнее.

Широкими быстрыми шагами Фёдор направился в сторону кухни, продолжая бубнить неразборчивые ругательства в сторону отца, и тот, изрядно уставший от сыновьих выходок за последнюю неделю, не стал реагировать на очередную из них — пускай идёт, куда хочет.

— Заебало, как же всё заебало, — юноша мерил кухню шагами, обхватив голову ладонями — и ты меня, блять, больше всех заебал, — прорычал он собственному отражению в зеркальной поверхности шкафчика.

Басманов-старший решил для себя продолжить празднование без сына — в конце-концов, может быть, тот образумится и вернётся, чтобы просто посидеть, того было бы достаточно.

Фёдор дёрнул и провернул вправо туго ходящую ручку оконной рамы: колючий морозный воздух резко ударил в нос, на миг отрезвляя сознание, и холод обдал разгорячённое от достаточного количества выпивки тело. Юноша поморщился, когда ледяной порыв ветра бесцеремонно влетел в кухну, шелохнув волосы. Мысли хаотично вились в голове, не имея силы спутаться в одну — он не понимал возможных масштабов дальнейших действий и не осознавал ничего. Затуманенный алкоголем и веществами мозг выдавал внезапный уход от всего за единственное верное решение. Фёдор точно понимал, что ни одна живая душа не будет скорбить по нему, а отец лишь грязно выругается, когда услышит цены на ритуальные услуги. Басманов-младший неспеша снял пиджак и бросил на близстоящий кухонный стул и, уперевшись руками для сохранения равновесия, залез на подоконник. Места, чтобы развернуться, было слишком мало, и Фёдор оказался в невыгодном положении. Всё ещё удерживаясь за край, он был близок к тому, чтобы ненароком вывалиться вниз, покачнувшись влево. Юноша медленно развернулся лицом окну и крепко, насколько мог, вцепился руками в боковые края рамы.

Думал ли он о том, что падение с девятого этажа гарантированно закончится летально? Сил на размышления совсем не было, а разум подчиняла идея избавления от всех собственных проблем в один миг. В последний раз он развернул голову в сторону комнаты, словно прощаясь со всеми своими неприятностями.

— Увидимся в Аду, старый мудак, — развернулся обратно, зацепив плечом оконную дверцу, и та, в ответ, резко отклонилась назад.

Громкий звук падения на кафель чего-то достаточно тяжёлого не смог обойти мимо внимания Алексея. Тот подумал, что сын в очередной раз собирается устроить присущий ему перформанс с битьём посуды и криками о том, как он ненавидит отца, и уже было передумал идти на него в качестве зрителя, чего не ожидал бы Фёдор, но что-то всё же заставляло пойти проверить.

Разбитый вазон с денежным деревом и рассыпанная по полу земля казались сущей мелочью на фоне увиденной картины, юноша снова повернул голову, в ступоре уставившись на Басманова-старшего, чьего появления он не ожидал.

Эффект неожиданности.

Два шага, и отец крепко сжал руку на шее Фёдора, в широко распахнутых глазах читалась откровенная ненависть.

— Нет у тебя права сдохнуть, ублюдок, пошёл со мной быстро, — Алексей сжал пальцы сильнее — вероятно, спустя некоторое время проявятся синяки в местах соприкосновения — И только попробуй ещё раз, — дёрнул на себя, заставляя слезть вниз, — Я тебя самолично задушу, — припечатал к стене, — Что, сдохнуть захотелось? Сдохнуть тебе захотелось, скотина неблагодарная? — мужчина столь долго сдерживал свой гнев, но не позволял эмоциям основательно взять себя под контроль, двигателем действий было лишь желание раз и навсегда отучить Фёдора от подобных вещей.

Юноша вцепился обеими руками в отцовскую, пытаясь освободиться и издал низкий хрип, когда Алексей сжал свою ещё сильнее.

— Жить тебе, собаке, захотелось? Не ты ли сдохнуть только что собирался? Так я тебе помогу, чего дёргаешься, — отец больше не усиливал хватку, но больное воображение Фёдора само дорисовало это — воздуха стало резко не хватать, и парень сдавленно кашлянул. Но Басманов-старший отстранился, убедившись, что сын больше не бросится к окну.

— Пошёл вон отсюда, — под спину вытолкал того, приходящего в себя после долгой нехватки воздуха, за дверь.

В темноте вечера узоры инея на стёклах казались ещё более причудливыми: природа порой творила крайне интересные вещи. Вкупе с подсветкой, протянутой вдоль подоконников, и расставленных по углам безопасных свечей, это зрелище крайне завораживало и притягивало взгляд. Чёрный, привыкший к торжественной обстановке, чувствовал себя в привычном ему ресторане, как дома.

А вот Медведь расслабиться не мог. Будучи человеком домашним, он предпочёл бы праздник в тихом семейном кругу, но ехать на могилу родственников, особенно, в новогоднюю ночь, было бы весьма удручающим занятием. Он был разбит, душевно уж точно, и совершенно не понимал показательное одиночество Ивана, когда родственники готовы были принять даже его выходки, лишь бы сын был рядом с ними. Но не только различие по отношении к семье разделяло их.

Медведь не особо любил большие скопления народа, в особенности, в закрытых пространствах — он предпочитал оставаться в тени открытого пространства из-за криминального прошлого, настоящего и будущего, и поэтому отнёсся к празднованию в ресторане, при условии даже, что Иван его пригласил, скептически. Он осторожно и незаметно оглядывался по сторонам, оценивая контингент. Люди не обращали на него никакого внимания, однако, ощущение не полной безопасности лично для Медведя всё витало в воздухе.

— Ты говоришь о высшей ценности морали, но обращаешь всё непременно в свою сторону, — задумчиво произнёс Михаил и замолк, когда к столу подошёл официант в выглаженной бордовой рубашке и поставил перед мужчинами тяжёлые блюда с порцией салата.

Иван коротко кивнул, и юноша удалился, после чего Медведь продолжил:

— Так в чём заключается лично для тебя ценность семьи при хорошем их отношении к тебе? Вредный ты, Ваня.

Чёрный задумался. Он пытался скрыть волнение и неопределённость своих мыслей в тарелке с салатом — опустил взгляд и долго копался, задумчиво перемешивая овощи. Лист салата насадился на лезвие столового ножа и был отброшен вилкой на самый край.

Медведь отвернулся: что-то всё же казалось ему странным. Взгляд зацепился за новых гостей — они зашли, держась слишком уж прямо, будто служащие. Может, и они. В гражданском. Мужчина напрягся, но постарался не выдавать своё волнение, когда те прошли мимо и уселись за стол в паре метров от них с Чёрным.

— Я думал, ты у себя на рабочем месте останешься праздновать, буквально, — или первый нарушил тишину, или Медведь только смог настроиться на частоту их разговора — не ясно. Если бы его попросили охарактеризовать странного гостя, непременно, тот бы выдал точную фразу: «типичный детектив из пендосских сериалов».

— Ты переживаешь за богатых дедов, оставшихся в новый год без моего общества? — едва ли не подавился куском перепелиного мяса Михаил, услышав последнюю фразу. Украдкой взглянул на соседний столик — мужчина с длинными рыжими волосами опрокинул в себя стопку водки.

— Как воду пьешь, ей-богу, — хмыкнул «детектив», а затем рассмеялся, — Нечасто так встречаемся, можно и отметить по-нормальному, — он поднял руку, и к столику через зал незамедлительно подошла молодая официантка с блокнотом.

Медведь не спускал вида с мужчин и старался вслушиваться в каждое слово. Первый продолжил.

— Повторите, пожалуйста, напитки, — он глянул на второго, когда тот, изучая основное меню, отбросил пряди волос назад, — Проставляюсь, — и пояснил, — первый тираж выходит, но пока небольшой. Сколько нервов на это дело ушло, ну, ты знаешь…

Медведь с облегчением вздохнул — очевидно, гражданские, не стоит больше переживать. Однако, интересный разговор перетянул его внимание на себя, давая Чёрному отдохнуть от нравоучений друга, что длились на протяжение всей дороги. Михаил прав, как обычно прав, но Иван этого бы не признал до конца, поэтому медленно ковырял вилкой стейк, мысленно благодаря Господа за долгожданные минуты тишины.

— А потом ваши пидоры угрожали нашим пидорам, поэтому мы произвели их транспортировку на отдых в зелёных лесах, приносим свои глубочайшие извинения, — второй шутовски откланялся, не вставая с места.

Первый слушал с интересом, но потом остановил друга жестом ладони и, сделав небольшой глоток, заметил:

— Красиво стелешь, Олеж, — под столом он сложил ногу на ногу, — Только вот окурки на месте не оставляй — менты по слюне найдут, припрутся к тебе ночью и загребут, никакого тебе праздника.

Названный Олегом мужчина цокнул языком, зная, что сейчас скажет друг.

— К тому же, экологии вредит. Что тебе стоит к себе сложить и выкинуть там, где надо?

Чёрный кашлянул в кулак, обделённый вниманием — он уже с пару минут оправдывался, упоминая и Господа Бога, и себя самого, и даже Библию, что когда-то ы подростковом возрасте нашёл на полке. Он посмотрел на Медведя и попытался понять, куда падал его взгляд — чуть отодвинулся на стуле и мотнул головой.

Первый мужчина увлечённо рассказывал своему спутнику об успешном выходе на рынок новой книги и не менее успешно добытых средствах на тираж, не спеша отковыривая десертной ложкой мандариновую панна-котту. Краем уха Иван уловил имя, а, может, и псевдоним — Станислав Чертятский.

Второй заказывал лишь водку, раздражённо отказываясь от предложенных официантами блюд. Чёрный снова перевёл взгляд на Медведя — тот едва заметно кивнул, мол, «смотрим».

Подозванная в очередной раз официантка споткнулась о приподнявшийся угол ковра, и из её рук выпали приборы — второй мужчина всё-таки заказал себе салат. Покраснев, она начала извиняться, почти что причитая об одном из первых рабочих дней, но Станислав успокоил её:

— С кем не бывает, всё в порядке, — произнёс он, наклоняясь, чтобы поднять приборы, — Не волнуйтесь, м-м, — Станислав прищурился, вглядываясь в бейджик, зацепленный на тёмной рубашке, — Татьяна, вас никто не винит. Правда? — он обратился к спутнику.

Олег сморщился в ответ и кисло кивнул.

Видимо, ему нетерпелось закатить скандал, коими он тешил себя в свободное время, и лишь присутствие друга его сдерживало.

Медведь, наблюдающий сцену, хмыкнул, оборачиваясь на Чёрного, и тот лишь нахмурился, не одобряя действо.

— Пусть несут шампанское, ещё шесть минут, — заметил Олег, — И под ноги смотрят внимательнее, криворукие. Я бы таких у себя не держал, — добавил он с презрением.

— Ты когда-либо понижаешь градус? — ухмыльнулся первый и вновь подозвал официантку для заказа.

— Только по великим церковным праздникам, — последние два слова отчего-то заставили Чёрного машинально развернуться, рискуя быть замеченным за слежкой. Второй мужчина точно не был похож на тех юношей, которых тот пытался снять в «Марсе», пусть и имел с ними общие черты. Внушительный рост и крепкое спортивное телосложение выбивались из привычной картины. Вряд ли тот был простым танцором в одном из столичных клубов, и Иван совершенно точно не предпочёл бы сталкиваться с гостем где-либо без сопровождения Медведя. Слежка провалена.

Олег смерил Чёрного надменным взглядом, и тому почему-то стало резко некомфортно.

Шампанское, разлитое по фужерам, играло во вспышках света гирлянд мелкими пузырьками. Начинался счёт: восемь, девять, десять… Кто-то, написав желание, поджигал бумажку и кидал пепел в напиток, а кто-то загадывал лишь мысленно, но одно объединяло всех собравшихся: желание встретить Новый год культурно, без драк и неприятных разговоров.

«Одиннадцать!», — крикнула бóльшая часть зала. Олег полуобернулся к столику, где сидели Чёрный и Медведь и, отсалютовав первому фужером, повернулся обратно.

«Двенадцать! Ура!»

Звон фужеров, крики и улюлюкания слились в единый поток шума. Наступил Новый год, а с ним, кажется, ушли и все старые обиды.

Но, кажется, семейства Басмановых это не коснулось. Федя курил в своей комнате, стоя у окна, и даже не думал попросить прощения. Он вообще не чувствовал вины — ни за один свой поступок, и даже представить не мог, каково в тот момент было отцу.

Басманов-старший одиноко сидел в своём кабинете, прямо за рабочим столом — даже не в зале, где был накрыт праздничный стол, и пил виски. Казалось, каждый последующий Новый год для него был на порядок хуже предыдущего.

Никакого счастья, ни капли радости.