Не сказать, что Иван рос в слишком религиозной семье, где почитались традиции и невероятно древние обычаи, передающиеся из поколения в поколение, совершенно нет. Его семья была достаточно обычной, и еë члены старались вырастить сына достойным человеком — всячески развивали, и каждый, абсолютно каждый, давал маленькому Ване то, что знал, что сам умел.

Библия никогда не была центральной книгой в семейной библиотеке — она так и пылилась где-то там, на антресолях, кажется, дожидаясь, лучших времён.

И дождалась.

Иван сам наткнулся на неë, тогда, в подростковом возрасте раннего бунтарства — он желал найти родительские кассеты, пока тех не было дома, или хотя бы привезëнный из заграницы журнал, затëртый на некоторых страницах влажной тряпкой прямо до дыр: стоя на пошатывающемся старом табурете, Иван шарил рукой по пыльной поверхности шкафа и, как ему казалось, было нащупал ту самую кассету, и страшно был доволен собой, но на мгновение разочаровался. Библия. Старенькая, с дрянной полустëршейся позолотой худых букв на обложке и странными изображениями святых.

Как ни странно, на тот момент, возможно даже, из-за перевозбуждения, книга показалась Чëрному весьма занятной, и тот решил строго следовать написанному на протяжении собственной жизни — его разум был впечатлëн, как никогда.

Но, ни в коем разе, не в укор себе — чувства, эмоции, всë то, каким был Иван, оставалось при нëм. Разве что, можно было совершать любые действия, какие только вбредут в голову — религией можно было оправдать всë. Хитрость будет жить вечно.

Вот и сейчас, будучи взрослым, Иван порой и сам не понимал, врëт он окружающим, или всë-таки себе в своей безграничной вере, но продолжал замаливать грехи перед иконами.

«Во имя Отца и Сына и Святого Духа, аминь», — шептал он, крестясь троеперстием и кланясь ровно в пол, будто в раскаяние о собственных непотребных, в таком ключе, мыслях.

Церковные свечи потрескивали в тонких подсвечниках, плача тонкими полупрозрачными струйками воска, плавились, сгорали без остатка.

Чëрный прокашлялся, когда прошëл мимо них — душный медовый запах драл глотку, и направился к выходу. Погруженный в мысли о Фëдоре, он забыл даже перекреститься. Прохладный ветер, обдавший своим дыханием красные от жара щëки, чуть отрезвил мужчину, и тот шагнул за белую ограду, поросшую декоративным виноградом. Его, как, в прочем, и всегда, ожидала машина — от усталости Медведь почти засыпал за рулëм, и, как только хлопнула дверь белого жигулëнка, он дëрнулся и мотнул головой, сгоняя пелену с глаз:

— Что, Вань, — зевая, начал он, — все грешки отмолить успел, или снова откупаться стал?

— Ты сам когда молился? Свои грехи не забыл вымолить? Перед Богом, ведь, каждый будет отвечать, даже те, кто в него верить отказался, — Чёрный плюхнулся на пассажирское сиденье, и салон хлипкого автомобиля слегка качнуло.

— Я-то на вещи с жизненной, реальной точки зрения смотрю, — Михаил нажал на педаль газа, и машина тронулась с места — Где будет твой Бог, когда тебе внатуре понадобится помощь? Бога своего будешь благодарить или друзей, братьев, врачей, в конце ж-то концов?

Мужчину глубоко задевали слова Медведя, а, в особенности, факт того, что тот действительно, как и обычно, был прав в своих рассуждениях. Но покрывать пробожественными помыслами и религией свои мерзкие поступки было внегласно заведено у многих людей с давних времён, и Чёрному слишком нравилось такое удобное положение. Поэтому Иван защищал свои идеи и был готов отстаивать их до последнего, даже оставаясь где-то внутри не совсем с ними согласным.

— Побойся кары небесной говорить такие слова! Он всё слышит, и каждый из нас окажется перед ним, и будет отвечать за каждый свой грех, за каждый злой умысел. Тебе стоит каяться и просить у Господа прощение за всё то, что ты делал и делаешь, — тот слегка повысил тон голоса, — Миша, подумай о том, что ждёт нас там, я тебя прошу! Как друг беспокоюсь за твою душу, пойми меня правильно.

Медведь давно привык к радикальной религиозности Чёрного и часто пропускал мимо ушей его попытки проповедовать среди своих, но старания того «вразумить» уставшего Михаила уже действовали ему на нервы.

— Не верю я ни в Бога, ни в черта, пускай перед ним отчитываются те, кто себя считает виновным. Я на колени ни перед законом, ни перед Господом твоим не встану, я чист перед собой и своей совестью, это для меня главное, — мужчина не разворачивался к Ивану, внимательно следя за дорогой. Но тот подметил сильный хват руля и напрягшиеся вены на и без того жилистых руках друга. Было ясно, что тот сдерживает свой гнев. Чёрному стало не по себе, а богатая фантазия стала рождать новые картинки расправы над ним, надоевшим горе-пророком. Он не решился продолжить и, развернув голову к окну, стал наблюдать за сменяющимися одинаковыми соснами за окном, словно те были чем-то особо интересным.

— И вообще, Ваня, надеяться в этом мире нужно только на себя.

Иван насупился и, словно обиженный ребёнок, сложил руки на груди и скрючился. Наверняка, сморщенный от поджавшихся губ подбородок со стороны выглядел инородно и, даже, несколько комично на фоне молодого лица, да и наигранная обида актëра погорелого театра выходила не шибко натурально, однако, Чëрный не решился прерывать собственный ужасно сыгранный спектакль.

Да, Медведь повидал в жизни многое — к тому же, задолго до первых седых волос на висках, а, по иронии судьбы, проседь появлялась у всех в его семье достаточно рано — но всë не мог смириться с вечными оправданиями друга в лице Господа Бога, и ещё больше не мог понять, почему тот так желает и его слепой веры в несуществующее чудо.

Он вёл машину в тишине и сосредоточенно следил за дорогой, даже не думая отвлекаться ни на мгновение, в то время, как Чëрный уже весь извëлся, сидя на заднем сидении. Медведь попросту не обращал внимания на его молчаливые истерики и, будто родитель, заставлял его таким образом хоть немного поразмыслить и задуматься о своей проблеме.

— Хоть радио включи — скука смертная, — процедил Чëрный, и Медведь механически нажал кнопку на панели и хотел было переключить с первых аккордов, но Иван гордо выпятил грудь, — Оставь, хорошая музыка, — он одобрительно кивнул, — шансон.

Из головы всë не выходила одна фраза: «надеяться в этом мире нужно только на себя…»

Фёдор лежал на спине, отрешённо вглядываясь в безвкусные массивные украшения люстры, тяжело нависающей сверху и ежедневно давящей на сознание чужеродным для восприятия Басманова видом. Телефон периодически вибрировал приходящими уведомлениями, но, казалось, юноше не было до него совершенно никакого дела. На прикроватной тумбе покоились пустые бутылки из тёмного стекла с рвано ободранными короткими ногтями этикетками. Фëдор растворялся в бездне собственных мыслей, тонул в вязком глубоком болоте самобичевания, проваливался в эту яму ещё глубже, как только накатывали удушающие воспоминания. Умереть прижизненно в двадцать три года?

Фёдор давно похоронил себя заживо, тянул ненавистный отведенный ему срок с желанием поскорее закончить бесконечные страдания. Забыться помогал лишь алкоголь в конских дозах, и то, ненадолго, а после рассеивания эффекта мысли обретали новую форму, нарастая друг на друга и создавая в тандеме режущий душу инструмент моральных самоэкзекуций.

Юноша снова и снова прокручивал в голове то, что хотелось навсегда забыть. Навязчивые мысли стали неотъемлемой частью его жизни, пустив глубокие корни в сознании. Басманов не видел смысла лечиться, откладывал в дальний ящик — в прямом и переносном смыслах — нераспечатанные упаковки прописанных мазей и таблеток, что отец, скрепя сердце, приобретал за баснословные деньги.

В понимании парня, физическая боль преобладала над моральной и имела силу заглушить вторую, давая почувствовать себя живым на краткий срок.

И вот, когда очередная пустая бутылка выкатилась из ладони, заметно потерявшей крепкий хват и ослабевшей, и коснулась пола, Фëдор сжал челюсти, устало выражая протест тошнотворному чувству несправедливости в мире.

Он никогда не чувствовал себя настолько ничтожным, размазанным, разбитым вдребезги, и где-то на окраине души — если она у него всë-таки осталась — понимал, что больше такое продолжаться не могло. Пора перестать быть тем старым ковриком в прихожей, об который все обстукивают подошвы с летящими в стороны шмотками грязи и вытирают уличную обувь. Стоит показать себя и свою силу, занять наилучшую позицию, чтобы окончательно сломить чужой авторитет и выйти из-под гнëта, зависимости. Нужно пересилить себя, подняться. Встать и пойти по головам, минуя все преграды, открывая двери, ранее недоступные или запретные.

Но, наверное, не сейчас? Слишком слаб, слишком пьян — алкоголь косил его в лишь в лошадиных дозах, и Фëдору было трудно даже прикинуть на глаз, сколько он выпил — смерив комнату плывущим взглядом, он едва ли мог оценить масштаб катастрофы. Скорее всего, велик.

С глухим стоном юноша помог себе подняться и сесть на краю кровати, оперевшись рукой о находящуюся рядом тумбу. Бутылки покачнулись и чисто звякнули в заполненной тишиной квартире, где самым громким звуком для Фёдора в данный момент было его дыхание, на котором тот старался сконцентрироваться, дабы прийти в себя. Страшно хотелось умыться холодной водой и закурить. Первый пункт точно не был доступен Басманову, с трудом пьянеющему даже от больших доз и так долго отходящему от наконец-то взявшего его объëма. Он снова поднял голову, оглядывая больно бьющую своим ярким светом люстру, и всё вокруг казалось столь нереалистичным и глубоко бессмысленным, что хотелось выбраться из этого живого воплощения ночных кошмаров. Плевать на запреты отца. Парень потянулся к куртке, небрежно брошенной прямо на незастеленную с уже месяц кровать, дёрнул туго ходящую молнию кармана и извлёк оттуда отделанный витиеватыми узорами портсигар. Повертел в вечно трясущихся руках в попытке найти защёлку, щёлкнул, поддев крышку ногтём. Сигареты рассыпались на пол из-за тремора, от чего Фёдору пришлось наклониться за ними, и тот безвольно скатился с кровати вниз, не в силах удержать равновесие: тупая боль от удара отозвалась в плече.

К чёрту боль.

Он подобрал и крепко зажал в зубах смертоносную палочку за самый край фильтра, потянулся за свисающим с края рукавом и отправил куртку вслед за собой на пол. Басманов снова вернулся к тому же карману, и на этот раз извлёк оттуда зажигалку.

Чиркнул колëсиком, и ещë раз, и поднёс сигарету, плотно зажатую меж передних зубов, передавленную и чуть ли не сжëванную, к тусклому огоньку, примерился и поджëг, раза со второго или третьего — не считал. Наспех, будто бы принимая необходимое лекарство в приступе, раскурил и выдохнул облако дыма куда-то в потолок.

Пусть окно и было открыто, воздух в комнате оставался душным, тяжëлым, и давил на больную голову, раздражая стучащие виски. В особенности, шум улицы — проезжающие мимо автомобили и редкие мотоциклы, возгласы прохожих, чьи-то единичные крики — причинял неудобство.

Фëдор чувствовал себя невероятно пусто, ощущал себя ничем не заполненным сосудом, что вот-вот разобьётся. Морщась и шипя от боли, он затушил окурок о предплечье — остался заметный ожог, обрамляемый сероватым пеплом.

Будучи едва ли отрезвлëнным пышущим на коже огнëм, Фëдор пообещал себе — на этот раз твëрдо, что поменяется. Никто с этого момента не будет для него авторитетом, никто не запретит делать то, что он хочет, никто не заставит его прогнуться, и он не станет плясать под чужую дудку. И какого чëрта отец заставляет его играть по своим правилам?

Пропуск хода отца, очередь Фëдора менять правила.

Рваные ветхие грязно-жёлтые листки опадали на земь с кривых чёрных веток, напоминающих скрученные пальцы неизвестных существ, созданных детским воображением во время ночной грозы и выделяющихся на фоне дымно-серого неба. Дождь настойчиво барабанил по запотевающему лобовому стеклу, от чего Алексей раздражался — дорогу едва было можно различить сквозь стену ледяных капель. Он возвращался домой, в место, что никогда не имело атмосферу семейного очага, походя больше на обвитую колючей металлической проволокой клетку ринга, где обязан выжить лишь сильнейший. С годами ненависть Басманова-старшего к сыну, если не ослабла, то стала менее выражена — он получил замечательный инструмент для исполнения собственных не воплощённых амбиций, инструмент, с помощью которого можно действовать тонко и скрытно. Стоит лишь достаточно надавить, приложить должные усилия. Временами он считал свои действия не совсем правильными, даже, возможно, винил себя за излишнюю строгость и придирки без повода, но эмоции отходили на второй план при возвращении к пониманию того, что именно такое воспитание вырастило из Фёдора того, кто достоин в глазах его отца минимальной терпимости. Алексей ругался про себя на каждый лист, что прилипал на лобовое стекло от порывов ветра, и твёрдо вёл машину, стараясь не отвлекаться на мысли о сыне, пострадавшем физически и психологически от его собственной безалаберности. Он знал, в чью пасть бросает Фёдора без малейшей подстраховки, надеясь, что тот выкрутится самостоятельно, но не мог признать собственную вину до конца.

Алексей рылся в кармане пальто, стараясь быстрее найти ключи — ветер, хоть и был осенним, больше напоминал зимний — температура с каждым днëм падала всë стремительнее, и на днях случились первые заморозки. Хотелось сбежать от этого мерзкого чувства, от холода, пробирающего до костей, и Алексей наконец поднëс первый ключ к домофону — круглый и чёрный, с гладкой металлической подушечкой посередине, и шмыгнул в подъезд.

От каждого его шага в подъезде поднималось эхо — от первого и, кажется, до самого последнего этажа. Долетало, переговаривалось с другим, передавая расплывчатые звуки выше и выше, и растворялось где-то у вечно огороженной лестницы на крышу.

Не в силах терпеть этот гам, мужчина вызвал лифт, но тот предательски долго ехал и подозрительно гудел при открытии двери. Пол кабины был заплëван, а справа от мутного зеркала — вот ведь контингент в, казалось бы, элитном районе — красовался схематично нарисованный чëрным маркером половой орган. Басманов-старший показательно отвернулся к дверям, не думая даже взглянуть на себя на мгновение.

Да и не хотелось Алексею смотреть самому себе в глаза, особенно, после того, как подверг отпрыска стольким опасностям. Он мог бы извиниться прямо сейчас, за примирительных чаем — хотя в доме Басмановых такого обычая никогда и не было, уладить всё разногласия или хотя бы попытаться сгладить углы.

Ключ провернулся в замочной скважине с характерным скрежетом, и Алексей, продублировав действие в отношении и второй двери, вошёл в прихожую. Квартирный воздух давил со всех сторон, вероятно, окно за весь день ни разу не открывалось на проветривание.

Вокруг было тихо, звеняще тихо. Стряхнув грязь с подошв и расшнуровав ботинки, Алексей оставил обувь на полке колошницы. Звуков присутствия ни пришедшей раньше своего графика домработницы, ни в последнее время постоянно находящегося в стенах дома, сына, не наблюдалось. Алексей разогнулся и снова всмотрелся в темноту коридора, будто в надежде уловить взором хоть какие-то признаки жизни в квартире.

— Фёдор! — низкий оклик раздался уходящим вдоль коридоров звуком, ответа на который так и не последовало.

О‌н снова опустил взгляд — кроссовки Басманова-младшего стояли на том же месте, что и с утра. Он не мог не услышать — парень с детства мучался от нарушения сна и никогда крепко не засыпал.

— Фёдор! — тишина лишь ответила на это эхом.

Самые страшные мысли стали пронизывать голову своими чёрными невесомыми щупальцами. Он видел те скрываемые ожоги от сигарет, замечал отрешённый, пустой, совершенно не живой взгляд и полную потерю интереса к жизни. Алексей не мог позволить себе вторгаться в личное пространство сына, ломать ограждение, выстроенное за долгие двадцать лет, расспросить и помочь отцовским советом, поддержать. Не те отношения. Он не мог с собой этого сделать, не мог, сукин сын!

Мужчина, не снимая мокрого пальто, направился твердым шагом к дальней комнате. Глубоко внутри сжимался ком остаточных чувств, и было бы невыносимо страшно увидеть за дверью одну из картин, приходящих в голову пугающе насыщенной чередой. Дверь отворилась, толкая стоящую под ней бутылку, и та, лязгнув, покатилась по полу.

Он замер в дверном проëме, продолжая держать ладонью круглую ручку, и сморщился, не желая, кажется, говорить и слова от неприязни. Было достаточно лишь одного беглого взгляда: Фëдор пьян. А пьяных Алексей презирал, не смотря ни на возраст, ни на статус, ни даже родственные с ним связи.

Пьяный человек, как казалось Басманову-старшему, походил на слабого и грязного зверя, изведëнного паразитами и настолько жалкого, что хотелось прибить на месте, чтобы не раздражал. Даже если это сын — принципы. Ни единой противоречивой мысли.

Алексей вошëл в комнату и пнул бутылку носком тапочка, думая, что сын хоть как-то отреагирует на его присутствие — в особенности, такое громкое — в доме.

Но Фëдор даже не поднял головы, он всë лежал так, скрючившись на полу, без единого движения, и отец даже присел, наклонился чуть ближе — дышит, и на всякий случай осторожно повернул сына на правый бок, чтобы тот, в случае чего, не захлебнулся собственной рвотой.

Мысли о разговоре отодвинулись на второй план, и ныне Алексея мучала только возможность привести сына в более-менее адекватное состояние.

— Что же мне с тобой делать? Раньше надо было воспитывать, поздно уже. Слишком поздно, — вздохнул Алексей и снова с тяжёлым осуждением взглянул на сына, убеждаясь, что тот сам не дойдёт до ванной. Несмотря на тощее с виду телосложение и, казалось бы с первого взгляда, небольшой вес, поднять Фёдора было не самым лёгким занятием. Благо, у Басманова-старшего было достаточно опыта перетаскивания тел потяжелее и достаточная для его возраста физическая подготовка. Юноша не отреагировал ни на то как отец перевернул его снова, дабы захватить поудобнее — под поясницу и колени, ни на то, как его несли по коридору. Лишь что-то промычал и завертел головой, будто в отрицании чего-то, когда Алексей остановился, чтобы толкнуть закрытую дверь ногой.

— Не надо на меня блевать, терпи, алкоголик несчастный — возмутился тот, минуя душевую кабину, чтобы усадить туда Фёдора. Учитывая слишком высокий рост сына, нужно было заморочиться, а временем Басманов-старший не располагал, однако, мужчина не растерялся и опустил сына в джакузи.

Тот снова застонал, когда оголённый торс соприкоснулся с холодной кафельной поверхностью.

— Вставай, жмур, хватит уже лежать, — Алексей слегка потряс сына за плечо, получая в ответ ругательство, не поддающееся разбору — делать нечего, придётся приводить того в чувства в скорости, ведь желание просидеть целый вечер в ванной в качестве караула так и не появилось.

Мужчина, ни на мгновение не колеблясь, повернул смеситель в сторону холодной воды и, выждав несколько секунд, подставил ковш. Не говоря ни единого слова, он закрыл кран и резко выплеснул всë содержимое ковша Фёдору в лицо.

Тот машинально сморщился, защищая глаза, что слезились от ярко-белого холодного света ванной комнаты, и постарался закрыться руками. Юноша мелко дрожал, но, несмотря на это, Алексей повторил процедуру, ныне обдавая ледяной водой бледную грудь и живот, подëрнутые мелкими тëмными волосками.

Фëдор кратковременно взбодрился, но его рассудок, очевидно, был не настолько трезв, чтобы чисто мыслить, а, напротив, пьяная голова и скрытые мысли нагло лезли, вырывались наружу, не давая покоя.

На мгновение Фëдору показалось, что человек, склонившийся над ним, совершенно не его отец — пьяный разум рисовал образ скалящейся твари, надругавшейся над ним тогда, в машине. Фëдор видел крепкие руки, что были по локоть измазаны кровью, видел сгнившие, как у дикого зверя, клыки и горящие огнëм глаза. Он склонялся над озябшим юношей всë сильнее и, казалось, хотел вот-вот извести навсегда — он чавкал бы, обгладывая кости, от которых не желало отходить сырое мясо, набросился бы, вгрызаясь клыками в плоть, и юноша не заметил бы даже момента, когда силы начали его покидать.

Пощëчина спустила его на землю, и голос — твëрдый и непривычно звонкий — одëрнул его, выводя из страшной ловушки пьяного сознания.

— Фëдор! — тормоша слабое тело, рычал отец, — Очнулся…

Парень резко распахнул глаза — зрачки расширились от страха, словно тот находится под действием стимуляторов — и тут же зажмурил ещё сильнее, когда отец отошёл в сторону, больше не препятствуя попаданию чрезмерно яркого света на сетчатку.

Снова звук плотной струи из крана, что казался нестерпимым звоном в голове, и что-то мокрое и холодное шлёпнулось Фёдору на живот.

— На голову клади, разлёгся тут, и как только дотащил…– прозвучал возмущённый голос отца откуда-то справа.

Юноша снова с трудом открыл глаза и опустил взгляд — полотенце. Руки тряслись ещё сильнее, чем обычно, и Фёдор медленно потянулся за ним, словно для такого простого действия нужны были титанические усилия, по крайней мере, так казалось самому Басманову-младшему. Спасительная холодная махра соприкоснулась с горячей головой, но никакого ожидаемого облегчения не наступило, на что Фёдор протяжно промычал в реакцию на пульсирующую боль.

— Ноет он, а вливать в себя отраву нравилось, хорошо было? — Алексей возвышался над ванной, слегка склоняясь к сыну.

— Уйди, и без тебя тошно, — впервые подал голос юноша, выдавливая слова сквозь боль.

— Вот как? Если бы не я, ты бы до сих пор валялся у себя, возможно, в луже собственной мочи или блевотни. До чего ты докатился, Федя?

Юноша не считал нужным включаться в диалог во время того, как каждое собственное слово ощущалось несчётным количеством игл, что вгоняли в голову, словно кукле вуду.

— Алкоголь — признак разлагающегося, как личность и член общества, недалёкого человека с отсутствием самоконтроля и силы воли. Ты сам себя таким делаешь.

Фëдор попытался закатить глаза, но давящая тяжëлым грузом боль раскалывающейся от выпитого головы не позволяла это сделать — в глазах мигом потемнело, и юноша на мгновение испугался и, в панике попытавшись приподнять хотя бы голову, слегка ударился затылком о холодный влажный бортик джакузи. Отец вовремя среагировал и подставил ладонь, едва слышно матерясь, когда сын, расслабленно откинувшись всём весом, ощутимо придавил руку.

— А не похер ли? — болезненно ухмыльнулся Фëдор, представляя, по видимости, очередную бутылку в своей руке — например, пиво, что только-только достали из холодильника, покрытое по стеклу тоненькой пеленой конденсата, стекающего вниз мелкими капельками воды — вместо какого-то шампуня. Потерянно покрутив упаковку в руках, юноша постарался положить еë на место, но шампунь, не удержав баланса, упал на дно ванны.

«Идиот», — читалось в родительском взгляде.

— Погубишь себя, пить столько, — более спокойным голосом продолжил отец, словно сдавшись — давление в тоне словно исчезло, — Я не собираюсь говорить тебе о последствиях, не маленький, сам знаешь. Я помочь пытаюсь, ты ж зависим, так и на обочине жизни остаться недолго, как псина подзаборная.

— Да подавись ты своей заботой, — огрызнулся юноша, сбрасывая со лба холодное полотенце, будто присосавшееся насекомое, — Всю жизнь ни во что не ставишь, а тут за совет я тебе руки целовать должен? — опираясь о бортики, он постарался ровно усесться, — На колени ради такого случая встал? Латы не натирают, рыцарь хренов?

— Отрицание собственной зависимости — первый признак её наличия. Если ты хочешь закончить в канаве рядом со спизодными бомжами, можешь продолжать бухать дальше или начать ширяться. Горжусь тобой, сын, — холодно ответил Алексей, язвительно подчеркнув сменой тона последнюю фразу.

Фёдор не нашёл, что ответить, а лишь лениво повернул голову в сторону, когда отец, оперевшись о бортик, неспешно встал и, не обронив больше ни слова, вышел из ванной и захлопнул за собой дверь.

— Ты не на моём месте, блять, чтобы рассуждать о том, как жить! — прокричал юноша в закрытую дверь. Слова эхом разнеслись по ванной, отбиваясь от отделанной под мрамор тошнотворной бордовой плитки и стреляя острой болью в висках.

— Сколько это может продолжаться, — прошипел на выдохе Фёдор, обхватив голову руками и уставился взглядом вниз — это не моя жизнь, я — не он! — зарылся в волосы пальцами, попутно надавливая основаниями ладони на закрытые веки, пытаясь утихомирить боль. Ноющую, исходящую, по всем ощущением, прямиком из костей черепа. Она шла изнутри, не задерживаясь на поверхности, разливаясь по всему организму, не имея сторонней природы. Её не вылечить таблетками, страдающему не принесёт облегчения ни одно лекарство. Выкорчевать её намертво проросшие крепкие корни может лишь то, что дало основание упасть ещё семенем и прорасти в душе. Месть — лучший антидот.

— Сука! — немногочисленные банные принадлежности упали на кафель и посыпались в ванную, когда стена приняла первый удар.

Юноше было плевать и на ремонт, сделанный в комнате относительно недавно, и на отсутствие в семье денежных средств, что смогли бы покрыть его порыв слепой ненависти во всему. В этот момент он не думал ни о последствиях, ни о себе, ни даже о том, что чувствовал отец, будучи проигнорированным, кажется, добрую сотню раз.

Басманов-старший едва ли успел зайти в собственный кабинет, как услышал тяжëлый удар, доносящийся, кажется, из ванной. Он не сразу понял, что сын не покидал комнаты после его ухода и, спохватившись, ринулся на помощь, забывая в спешке запереть ящик стола.

Мужчина постарался пройти по коридору чрезвычайно быстрым и аккуратным шагом, но запнулся пару раз на ковролине — возможно, и из-за волнения в том числе. Впервые ему было страшно, но не только от действий родного сына — глаза Фëдора горели первобытной дикостью, азартом и желанием испить свежей крови.

Он не остановился, даже когда отец замер в дверях, продолжил бить стену, роняя полотенца, ударил корзину с бельём, стоящую на стиральной машине, и грязные рубашки комом посыпались на пол — Алексей перешагнул через них и, подгадав момент, перехватил запястья сына, выкручивая руки назад и ударяя ногой где-то под коленом, чтобы тот не без боли покорно опустился.

— Смирно сиди, — произнëс отец, надавливая всем своим весом и подавляя страшный напор в силе юноши.

Фёдор выразил своё сопротивление через попытку освободить руки, резко дёргая локтями и стараясь точно попасть Алексею по рёбрам. Он надеялся, определённо, на удачу и эффект неожиданности. Дико зарычал на грани с нечеловеческим звуком, когда мужчина уложил его лицом в холодный кафельный пол, надавив на спину коленом и приподняв руки, всё ещё не освобождая чужие запястья. Парень проигнорировал боль в лопатках от такого жеста.

— Я сказал сидеть спокойно, иначе буду сейчас сейчас тебя башкой бить, пока не захрипишь в предсмертных конвульсиях. Считаю до пяти, — полоснул словами Басманов-старший, словно не сын его здесь был, а жертва, о которой забудут сразу после того, как её тело глухо упадёт в яму.

Юноша замолк и, казалось, обмяк под отцом, бессильно распластавшись по полу, прилипнув к нему, словно растаявшая под палящим солнцем резина.

Стоило отцу ослабить хват, и Фёдор снова предпринял попытку освободиться, перевернуться на спину, дать себе возможность использовать ноги.

— Задушу, если хоть раз дёрнешься, — моментально отреагировал Алексей, хватая свободной рукой сына за шею и надавливая достаточно сильно, чтобы его слова не казались пустыми, и сын тихо заскулил в ответ.

И вот он сам оказался в сложном положении, в котором нельзя было совершить ошибочного телодвижения, но и удерживать так юношу долго бы не вышло, и отец это понимал: действовать стоило точно и быстро.

— Поднимайся — мужчина освободил шею, продолжая удерживать руки.

 Басманов-младший постарался откашляться и ухватить достаточно воздуха.

На удивление, без особых проблем в виде новых порывов гнева и потери контроля, Алексею удалось его поднять и силой впихнуть в душевую кабину.

Холодная поверхность кафеля обжигающе соприкоснулась с щекой и горячим телом, и юноша зашипел, когда отец впечатал его в стену.

— Терпи, по-другому нельзя.

Поворот крана со скрипом, и крупные ледяные капли градом полетели сверху на обоих мужчин.

Алексей громко выдохнул, поднимая голову и щурясь от крупных капель, что попадали в глаза и горько щипали в носу. Он чувствовал, как Фëдор успокаивается в его руках и в этой ледяной воде — как замирает, не в силах больше сопротивляться, как стабилизируется его дикое сердцебиение, и как мысли, спутанные в нелепый клубок, постепенно распутываются.

Юноша опустил плечи и чуть сгорбился, расслабляя тело. Длинные пряди волос, полностью пропитанные водой, липли ко лбу и к телу крупными тëмными сосульками.

— Отпусти, — зажмурившись, едва слышно произнëс Фëдор.

Отец не расслышал его из-за шума воды, но юноша повторил чуть громче, почти без раздражительности в голосе:

— Отпусти.

Алексей, сам не зная, почему, несильно расслабил хват и, убедившись, что приступ агрессии отступил, полностью разжал руки. Он постоял так с мгновение, а затем отшагнул назад с поднятыми руками, будто сдаваясь.

— Принеси полотенце, — попросил Фëдор, поворачивая кран в сторону горячей воды и собираясь занавесить шторку.

— Здесь лежит, — отец стрельнул взглядом на крючок и коснулся ручки двери, — Твои приступы агрессии и зависимость когда-нибудь сыграют с тобой злую шутку. Я без зла, как отец, тебе говорю. Отдыхай.

Он удалился.

Зайдя в собственный кабинет и увидев открытый ящик дубового стола, отодвинутый более, чем наполовину, он весьма удивился — ящик, а, точнее, его содержимое, Алексей хранил, как зеницу ока.

Он облегчëнно выдохнул, когда увидел, что фотография, над которой он чах, будто над златом, была на своём месте.

Алексей, обтерев руки о домашний халат, что накинул поверх промокшей одежды, взял еë в руки — осторожно, за самые уголки, чтобы ненароком не намочить и не испортить бумагу, и чуть приподнял, чтобы рассмотреть в, кажется, миллионный раз.

Выписка из роддома и поплывшая от времени дата, написанная фломастером в правом верхнем углу. Счастливая, казалось бы, семья: Фëдор, укутанный во множество пелëнок, отец, улыбающийся в камеру краешками губ, и мать с выжженным сигаретой лицом — бумага в этом месте почернела от пламени, и мелкие кусочки пепла, держащиеся по периметру ожога на честном слове, никак не хотели ломаться в пыль и спадать, руша и без того печальную и безмолвную картину полного отчаяния.