Когда-то я тешил себя надеждой,

что с годами научусь более адекватно

выражать свои чувства.

Майкл Каннингем

«Дом на краю света»

      Люди намного сильнее и выносливее, чем думают. Выгодно стонать от боли, заламывать в истерике руки, обливаться слезами и орать что есть мочи: тогда больше шансов, что тебя заметят и пожалеют, окажут знаки внимания, успокоят. В большинстве случаев причина для жалости есть, она настолько большая, что для своего владельца кажется бесконечной. Любое из негативных чувств естественно, нормально и полезно: лучше биться в агонии и выплёскивать всё наружу, чем держать всё в себе и ждать, когда этот ком острых игл взорвётся внутри. Но также всему должен быть предел. Ничто из плохого не должно в итоге трансформироваться в привычный образ жизни, стать её неотъемлемой частью, и если это происходит, человек вступает на лестницу, неотвратимо ведущую к пропасти.

      Спустя три недели после произошедшего на даче Арсений лежал без сна вторую ночь подряд, вслушиваясь в сонное дыхание Антона. (Оно стало таким же привычным, как звуки, запахи и цвета этой просторной квартиры, как вечно голодное чудовище внутри, питающееся малейшими приятными мгновениями и оставляющее в живых одну тоску.) Ничто, кроме этого сопения, не нарушало тишину, и скользкие, неприятные мысли, ворочающиеся в голове, звучали особенно чётко и громко. Тогда, сам не заметив, как, Арсений подумал, что смерть — это не так страшно. Эта заветная дверь в несуществующее ничто вдруг показалась ему такой манящей, что само осознание этого желания накрыло неуёмным и горячим страхом. Арсений понял: он прошёл почти весь отрезок своей лестницы и уже практически видит зияющую пропасть, и число оставшихся ступеней с каждым днём только сокращается.

      В ту ночь Арсений, с горящими от ужаса глазами, разбудил Антона. Он ничего не смог объяснить, и Антон, конечно, мало что понял, кроме одного: это нужно прекратить. Иначе они доведут друг друга до гроба, что в случае с Серёжей вполне могло перестать быть метафорой.

      Насколько всё необратимо, если даже Дима, всегда и всюду старающийся сунуть свой нос и разузнать подробности, вытряхнуть любую мелочь и убедить, что, поделившись, станет легче, никак не трогал ни Антона, ни Арсения? Он привык к их апатии, к хронической злости Антона, к тому, что с верхнего этажа к ним в офис всё чаще спускаются «бюрократы», чтобы спокойно выдохнуть и хотя бы на три минуты обезопасить себя от беспричинного гнева начальства. Антон не мог позволить себе срываться на Арсения, он слишком дорожил им, зато заставлял своих коллег переживать рабочие часы как на пороховой бочке, матерясь и крича по любому малейшему поводу.

      Дима не глупый. Любопытный, беспринципный в каких-то вопросах, прямолинейный, но точно не глупый. Он видел всё происходящее на даче своими глазами, каждый будний день наблюдал за друзьями на работе (в большей степени всё-таки за Арсением), но не предпринял ещё ни одной попытки узнать, что это было и чем всё закончилось. Возможно, у Димы наконец сработал механизм тактичности, а возможно, Арсений с Антоном стали выглядеть настолько жалко, что Дима даже не хотел ничего знать.

      В любом случае Арсений был благодарен Диме за то, что он до сих пор не попытался вывести никого из них на очередной разговор.

      Весь следующий день Арсений пытался забыть ночной испуг. Он рассуждал, почему у них с Антоном, при кажущейся со стороны идиллии, на самом деле всё так паршиво? Может, у взрослых нет никакого счастья — только, если повезёт, воспоминания из детства, которые можно доставать время от времени, бережно и ласково, чтобы не затёрлись, и окунаться в них на несколько мгновений, вспоминая, каково это. Может, счастье вообще существует только в прошлом? Живя в настоящем, никогда не осознаёшь, что пережитый день может стать лучшим в твоей жизни.

      А может, не так сильно Арсений любит Антона, если никак не может прекратить думать о Серёже? Волноваться о нём, переживать: как он там, в этой клинике, один во многих смыслах этого ничтожного слова. Как ему там без человеческого тепла, но со знанием: два его любимых человека вместе, а он не с ними? Насколько велика его боль, как часто он стоял на краю своей лестницы и всматривался вниз, готовясь к отчаянному прыжку? Но, вспоминая руки Антона, его настороженный взгляд, присутствие и поддержку, Арсений понимал: любит. Любит не меньше, чем Серёжу (и, наверное, не больше). Любит и совершенно эгоистично забывает о том, что не ему одному приходится перемалывать это дерьмо, потому что Антон старается не показывать своих эмоций, не расстраивать его лишний раз.

      Это похоже на здоровые отношения?

      Это похоже на блядскую игру с самими собой, единственную игру, участники которой даже не стремятся к главному призу: спокойной жизни без этого раскалённого штыря, прошившего от макушек до пят и прочно застывшего в организме.

      Утром Антон ничего не спросил: он не знал точной причины ночного пробуждения, но он видел ушедшего в себя Арсения и чувствовал его настроение. А засыпая после короткого разговора, был уверен, что они оба думают об одном и том же: имели хоть какой-нибудь смысл все эти месяцы в разлуке и боли? Завтра нужно навестить Серёжу в больнице.

∞ ◆ ∞

      Проснувшись следующим утром, Антон поцеловал Арсения в щёку и осторожно встал с постели, уходя на кухню. Ему казалось, будто в воздухе висит этот тяжёлый запах серьёзного разговора, это тревожное предчувствие перемен, не всегда влекущее за собой хорошие последствия. Ни один человек не любит подобные темы, но Антон, вдобавок к своему страху, ощутил предательскую слабость организма: у него почти нет сил и дальше оставаться для Арсения опорой и поддержкой, он сам хочет быть тем, кто проснётся среди ночи от страшных мыслей и кого будут долго-долго успокаивать, гладя по плечам, целуя в волосы, шею, щёки и влажные веки со слипшимися ресницами.

      К своему стыду, Антон готов признаться самому себе: сейчас ему намного спокойнее, чем в то время, когда Серёжа ушёл от них. Потому что теперь он знал наверняка: Серёжа под присмотром и не сделает ничего ужасного, ему не позволят. О нём заботятся, его лечат. Он, если судить по словам мамы, неважно выглядит, много спит и мало ест (совсем как Арсений), но зато более-менее стабилен и не впадает в очередной приступ совершенного безумия. Арсений рядом, Антон может наблюдать за его состоянием постоянно, и это тоже приносит своего рода облегчение.

      Тяжело думать о том, что придёт время, когда Серёжу выпишут из больницы, когда им троим снова придётся пересечься в офисе и придумывать, как жить дальше: расколотые двое и один, им ещё слишком рано видеться, если они хотят забыть эти чувства друг к другу. Беда в том, что время здесь не при чём: оно не поможет отшлифовать память, не заставит разлюбить друг друга. Им либо снова мучиться, живя в страхе за Серёжу, либо… либо попробовать решить это другим путём: не менее болезненным, но хотя бы потенциально ведущим к чему-то светлому.

      Антон стоял у окна. Он со страхом ждал пробуждения Арсения, знал, что дальше тянуть некуда: они все измучены, и раз выбранный ими путь решения причиняет так много боли, значит, он не может быть верным и правильным. Руки нашли полупустую пачку сигарет, спрятанную на подоконнике между горшками с кактусами. Кактусы выросли здоровыми и высокими, покрытые мельчайшими белыми иголочками издалека они казались пушистыми, но, ведясь на обман зрения и касаясь их, всегда был риск остаться с уколотой подушечкой пальца. Арсений как-то, в самом начале отношений, смеялся, что, во-первых, кактусы — единственное, что не умирает от «чрезмерной» заботы Антона (это правда, Антон всё время забывал поливать комнатные растения), а во-вторых, очень уж напоминают фаллические символы. Тут Антон всегда смеялся и отвечал, что каждый думает в меру своей испорченности, но отрицать было глупо: в горшках на подоконнике, покрытые слоем пушистых иголок, стояло два зелёных члена.

      Открывая окно (третье октября, погода совсем дрянная), Антон улыбнулся этим воспоминаниям и поёжился. Закурил, с наслаждением вдыхая сигаретный дым, делая глубокие медленные затяжки. Невесомые серые кольца по цвету сливались с низкими облаками и, подхватываемые холодным порывом ветра, тут же бесследно исчезали. Во дворе совсем пусто: раннее субботнее утро, ещё, наверное, нет и десяти. Серо и уныло, но не так празднично уныло, как в Санкт-Петербурге. Скорее, это то самое уныние, которое Библия считает смертным грехом. (Думая об этом, Антон делает ещё одну затяжку и усмехается: жизнь настолько отвратительна, что глупо верить в какого-то бога, оправдывая свои беды тем, что они заслужены. Лучше бы люди научились оправдывать себя и понимать, что не виноваты во всех несчастьях мира. Это, впрочем, не отменяет того факта, что многие проблемы люди действительно создают себе сами, но думать об этом можно бесконечно долго…)

      Увлёкшись мыслями, Антон не сразу увидел в стеклянном отражении окна силуэт Арсения. Заметив, тут же выбросил сигарету в окно и замахал руками в попытках развеять едкий запах. Ему уже под сорок, а он всё стыдится своих вредных привычек и ныкается по старой схеме как настоящий подросток. Потому что чувствует вину перед Арсением.

      — Я знаю, что ты снова начал курить, — Арсений прошёл по кухне, опустился на диванчик, прижимаясь спиной к стене.

      — Арс, я не начинал. Правда. Просто иногда хочется, что сил нет.

      — Просто ты и не бросал, Антош. — Арсений смотрел спокойно. Без осуждения или злости, его в какой-то степени даже забавлял тот факт, что Антон прячется от него как десятиклассник от отца с ремнём. Трогательная забота, виноватый взгляд... но не стоит обманываться: этот ребёнок уже достаточно взрослый, его уже никак не изменить, он должен захотеть сам, иначе все попытки обернутся пустой тратой сил. — Поставь наконец пепельницу: перестань обманывать себя и бесить дворников.

      С минуту оба молчали. Антон закрывал окно, изучая взглядом уже изрядно помятую пачку сигарет, лежащую на белом подоконнике, Арсений, откинув голову и закрыв глаза, думал, с чего начать, но никакие логичные заходы в его голове всё не рождались, и поэтому он сказал первое, что пришло на ум:

      — Я хочу к Серёже. Я устал, Антон. Мне мало тебя. Нужны вы оба. И тебе он тоже нужен, я же знаю, знаю, почему ты в ванной проводишь по полчаса. Сомневаюсь, что ты так часто дрочишь. Почему мы продолжаем мучиться, если очевидно, что лучше не становится?

      Антон сел рядом с Арсением, уложив к себе на колени его вытянутые вдоль диванчика ноги. Прикусил губу. Что он мог ответить?

      — Арс, мы уже попробовали однажды, и чем это закончилось?

      — Секс — это не проба отношений, — Арсений открыл глаза, встретился взглядом с Антоном.

      — Да, секс — это намного проще, и даже после него он ушёл.

      — Ты ему позволил.

      — То есть это я виноват?

      — Неважно, кто виноват. Суть не в этом.

      — Ладно, — Антон погладил нежную лодыжку Арсения большим пальцем, медленно кивнул. — Ладно.

      Им двоим нерационально страшно, но испуг Антона и его растерянность словно заставляют Арсения действовать. Он сам, будучи не уверен в себе, преисполнился храбрости. Потому что кто-то из них троих должен сделать этот первый, самый пугающий и тревожный, шаг.

      Антон готов следовать за Арсением, как Гефестион (или, скорее, как, Багой: для Гефестиона в Антоне недостаточно смелости и сил) за своим Александром.

∞ ◆ ∞

      Тем же утром, толком не позавтракав, Арсений с Антоном поехали в клинику. Они так спешили, так торопились, что в голове не укладывалось: как можно было спокойно жить три недели, навестив при этом Серёжу только один раз (да и то пока он спал)? Теперь, когда за спиной все эти дни тяжёлого осознания неизбежного, давящие на плечи, хотелось двигаться вперёд как можно быстрее, начать лечить эту гноящуюся рану незамедлительно.

      (Кажется, у нормальных людей это называется «надежда».)

      До самой палаты страх не отпускал. Арсений и Антон шли рука об руку, медленнее, чем хотелось бы, волнение нарастало и поднималось всё выше, его дребезжащая амплитуда уже сжимала горло и спиралью закручивалась вокруг трахеи — не продохнуть. И темнота в глазах, и дрожащие руки, и вибрирующее внутри сердце. На подходе к палате, когда на белой двери стал различим номер, Арсений вдруг с облегчением понял: это не страх — предвкушение.

      Оставшиеся несколько шагов Арсений преодолел практически бегом, и Антон, чуть отстающий, ловил на себе вместо него осуждающие взгляды персонала в белых халатах.

      В палате светло и тихо. Одна кровать, одна тумбочка, небольшой шкаф. О том, что это палата в психиатрической больнице свидетельствовало только отсутствие ручек на дверях и окнах да решётка изнутри, чтобы потенциальный дебошир не устроил представление с собой и разбитым стеклом в главной роли.

      В этот раз Арсений палату особо не рассматривал — он стоял у входа, сделав вперёд несколько шагов, и смотрел на ничего не понимающего Серёжу: заросшего, с мешками под тусклыми глазами. Обычно смуглая кожа начала мимикрировать под белое постельное бельё. Серёжа, увидев Арсения, медленно сел в кровати, спустил ноги вниз, посмотрел исподлобья. Он не знал, что говорить: извиниться за шоу на даче? Сказать, как сильно он скучал? Просто промолчать?

      К тому моменту, когда Антон, наконец, догнал Арсения и вошёл в палату, Арсений уже стоял на коленях у кровати Серёжи и целовал его. Растерянный Серёжа быстро сориентировался: он обхватил руками голову Арсения, вцепился пальцами в гладкие выбритые щёки и отвечал на поцелуй. Он не осмелился верить себе и своему набитому таблетками организму, что всё это происходило на самом деле. Но вот он Арсений — совсем рядом, пахнущий по-прежнему, выглядящий всё так же прекрасно, его любимый Арсений, кусок вырванной жизни, как пазл, снова приблизившийся к своей фигурной лакуне, готовый встать на место.

      Арсений чувствовал длинную густую бороду Серёжи, его горячий мокрый язык у себя во рту и запах таблеток. Он не мог оторваться от этих тонких губ, всё целовал и целовал их, забыв о стоящем позади Антоне, о месяцах горечи и сожаления, о бессонных ночах и глупых, страшных мыслях. Всё будто стало как прежде, и если на секунду закрыть глаза, выкинуть из головы забивающий нос запах клиники, можно представить, что ничего не было. Сознание Арсения послушалось: одно за другим в голове возникали воспоминания их поцелуев, и этот — будто квинтэссенция всех прошлых раз, самый концентрированный раствор эмоций и чувств.

      Отпускали друг друга медленно, короткими нежными поцелуями и ласками. Арсений не отстранился, продолжил сидеть напротив Серёжи, запрокинув голову, улыбался, рассматривая длинную бороду:

      — Ты похож на дровосека.

      — Тебе бы без бритвы походить, посмотрю, кем ты станешь, хипстер недоделанный, — ответил Серёжа.

      Арсений сдавленно засмеялся, но на самом деле у него стеклянные глаза, и Сергей это видел. Он поднял Арсения с колен, посадил рядом на кровать и только после этого заметил тихо стоящего в дверях Антона.

      — Антон?

      — Привет, — Антон помахал рукой и тут же отругал себя: как по-идиотски вышло. Вы не виделись три самых тяжёлых за последние годы недели, а ты говоришь «привет»? Отпездал ебаный. (И счастливый: потому что видеть живого Серёжу — настоящее наслаждение, кто бы знал, что однажды ему понадобится от жизни так много и одновременно так мало?)

      — Иди сюда, — Арсений протянул руку вперёд, предлагая сесть по другую сторону от Серёжи.

      Антон замялся. Он не лукавил себе: видя поцелуй Арсения и Сергея, приревновал, но сам не понял, кого конкретно. Знал только, что и сам бы с большим удовольствием поцеловал Серёжу также долго и ласково, как это сделал Арсений, но между ними по-прежнему стена, пропадающая только в постели, между ними — напряжение и неловкость, потому что, за столько лет совместного секса, они так и не научились показывать свои эмоции и чувства за пределами ночи и спальни. Между ними — память о единственном поцелуе вне рамок и простыней, да и тот был вроде как прощальной точкой.

      Антон посмотрел на Сергея. Тот напрягся, но кивнул и хлопнул ладонью по кровати рядом с собой. «Как будто кота позвал», — подумал Антон. Между ними по-прежнему всё выше перечисленное минус расстояние в несколько метров. Он сел рядом, но не знал, как много ему позволено, поэтому привычно ссутулился, сложил руки на колени и осмотрел палату, благодаря судьбу за то, что у них есть средства на частные клиники. Видеть Серёжу в более ужасных условиях он бы не смог.

      Сергей взял его за руку, посмотрел в глаза. Его усталое лицо так близко, что Антон смог разглядеть все морщинки, родинки и почти незаметный шрам на левом виске, о котором уже успел забыть (и причину которого предпочитал не вспоминать). Сергей не решился пересилить себя, в нём недостаточно воли для преодоления собственного барьера, но и сопротивляться себе он тоже не мог: медленно его будто неосознанно повело вперёд, и он поцеловал Антона в длинную худую шею. Прижимаясь к ней носом и вдыхая этот запах, Серёжа закрыл глаза.

      Сергей настолько вымотан и устал, настолько соскучился по этим двоим, настолько изголодался по их голосам, глазам и запахам, что, когда оба предложили ему хотя бы попробовать принять эти отношения, у него не осталось сил для сопротивления. Он по-прежнему преисполнен скептицизма и ни в чём не уверен, ему сложно даже нормально поговорить с Антоном без ненависти и боли, но Арсений, в противовес ему, полыхал энтузиазмом, а Серёжа всегда знал наверняка: он сделает что угодно, чтобы Арсений был счастлив (и неважно, что в последние месяцы он делал всё наоборот, это ведь задумывалось для его же, Арсения, блага). Если для счастья Арсения ему нужно будет наладить отношения с Антоном и попробовать нечто настолько не укладывающееся в голове, как отношения втроём, он готов.

      Арсений, наблюдая за этим, решил, что мысленно пора бы уже развернуться на своей лестнице спиной к пропасти и посмотреть наверх. Он уверен: подъём будет ничуть не легче спуска, но теперь они все хотя бы будут знать наверняка, к чему стремятся.