Сергею едва удалось отговорить маму присутствовать при выписке из клиники (впрочем, в уговорах не обошлось без Антона, которому Маргарита доверяла жизнь младшего сына намного больше, чем самому младшему сыну).

      Странно спустя почти пять недель снова выходить на улицу — не тот сад, прилегающий к клинике, куда их выводили гулять, а самую настоящую: с рёвом машин, серым воздухом, газовым ветром и чёрным от туч небом. Странно видеть торопящихся людей, высотки, магазины. Люди, правда, всё такие же похожие друг на друга, сменившие больничную одежду на тёмные балахоны. Смотря на всё это, наверное, также странно осознавать свою глубокую любовь к этому смраду и копоти, горечи на каждом лице, тусклым глазам каждого встречного, но Сергей считал это настоящей эстетикой, пусть она и была кому-то отвратительна.

      (Возможно, Москва — корень всех зол и бед? Возможно, в этом городе давным-давно нет счастья, да и было ли когда-нибудь вообще?..)

      Справа и слева соответственно — Арсений и Антон. Сергей впервые за долгие годы не чувствовал себя несчастным куском металла между молотом и наковальней. В тот самый момент его наполняла жизнь, и даже законсервировавшийся от таблеток мозг понимал это. Страшно надеяться и думать о хорошем, страшно спугнуть этот шаткий баланс равновесия, зарождение будущей гармонии. Страшно верить и сложно доказать себе, что достоин счастья после всего, что успел сделать в жизни. Лечащий психотерапевт Сергея неоднократно повторял одни и те же слова: отношение к Вам выбирают другие, Вы соглашаетесь с этим решением или отвергаете его.

      Сергей, стоя за пределами клиники, изо всех сил старался убедить себя не думать о своей жалкой никчёмности, потому что такие люди, как Арсений и Антон, не могли выбрать кого-то отвратительного. А значит, он всё-таки сумел чем-то заслужить их любовь.

      — Пиздец, — вздохнул Антон, осматривая гудящую, прокуренную смогом столицу.

      Арсений покосился на него:

      — Что?

      — А дальше-то чё делать?

      — Такси и по домам, — Серёжа пожал плечами.

      — Ещё чего, — Антон нервно запустил пальцы в карман кашемирового пальто, но, нащупав пустоту, вспомнил, что снова бросает курить и во избежание соблазна выкинул из закромов все заначки. — Во-первых, хрен мы тебя куда отпустим, а во-вторых, я маме обещал присмотреть за тобой.

      — И давно ты послушным таким стал? — Серёжа нахмурил брови. Опора снова начала уходить из-под ног: почему он, к своим годам, так и не научился нормально выражать эмоции? Почему он, любя Антона, не может разговаривать с ним так же спокойно и ласково, как с Арсением?

      — Ну хватит, — Арсений раздражённо сжал губы. Оба — и Серёжа, и Антон — хорошо знали этот жест. — Сейчас мы едем к нам с Антоном и ночуем там. А потом решим, где нам лучше будет жить втроём. Нельзя строить отношения, продолжая жить порознь. Тем более, если порознь будут двое и один. Мы только начали, а вы уже грызётесь.

      — Вот именно: мы только начали. Всю жизнь жили иначе, Арс, — Антон на всякий случай проверил второй карман — а вдруг? — но и тот оказался пуст. — Не сразу Москва строилась.

      Тем же вечером трое снова лежали на кровати в спальне Антона с Арсением. Это напоминало ту единственную ночь вместе, только на этот раз место посередине досталось Серёже, и Антон, не решающийся обнять его, но лежащий вплотную, как будто находился на низком старте перед трусливым прыжком. Мысленно он уже давно спал, вжавшись в Серёжу, как делал это многие разы после секса втроём со случайными людьми, и одновременно с тем бежал из комнаты прочь, чтобы не ощущать этой скользкой душной плёнки неловкости, обвившей его тело и затянувшейся поперёк горла.

      Арсений будто ничего подобного не испытывал, а возможно, он действительно находился в самом лучшем положении из них троих: в отличие от Антона и Серёжи, он умел адекватно проявлять свои чувства к ним обоим, его не заботили внутренние ограничения, он не строил никаких стен и укреплений. У него в голове, вместо барьеров и полосы препятствий, как на военном полигоне, стояла установка на одно: помочь Антону и Серёже начать нормально взаимодействовать (пусть даже пока он не представлял, каким образом будет это делать). Зато на ночь он поцеловал их по очереди и, ложась сбоку от Серёжи, наконец больше не чувствовал в себе хронической боли и тоски. Ему будто разом вернули все отсечённые конечности, вновь сделав полноценным человеком.

      Уже через полчаса Серёжа, зажатый меж двух тел, по-прежнему усталый и немного апатичный, крепко спал. Арсений знал это наверняка, потому что за все месяцы разлуки не забыл ничего: то, как пахнет это тело, как ощущается под пальцами смуглая кожа, как звучит голос и как слышится сонное дыхание. Тогда Арсений осторожно потянулся вперёд, нашёл ладонь Антона, и, осторожно перекинув его руку через грудь Серёжи, сплёл их пальцы. Антон приподнял голову, в темноте пытаясь рассмотреть очертания Арсения, но ничего не видел.

      — Ты можешь касаться его, когда тебе хочется, — прошептал Арсений. — Спи.

      Антон утонул головой в подушке. Он обнял Серёжу покрепче, ощущая под пальцами руку Арса, и наконец уснул.

∞ ◆ ∞

      С переездом к Сергею в лофт непривычная обстановка стала меньшей из проблем Антона. Размышления об этом приводили в некоторое замешательство: не больше пары месяцев назад вся жизнь в целом казалась одной большой проблемой, теперь же, когда они втроём начали делать первые попытки к воссоединению, всё что угодно на фоне прошлого тускнело и становилось незначительным. Тем более Арсений с Антоном безропотно выполняли желания Сергея, первым из которых было вернуться в обжитые стены.

      «Пока так, — успокаивал Антона Арсений. — Поживём на территории Серёжи, ничего страшного. Потом у тебя. И вместе решим, где нам лучше. Наберись терпения, Антош». (С возвращением в жизнь Серёжи Арсений стал совсем ласковым, он больше не готовился день за днём отбивать меланхолические атаки, расслабился и заметно успокоился.) Антон терпеливостью не отличался, у него в закромах несколько других благодетелей, но точно не терпеливость. Арсению намного легче: ему знакомы эти стены, эта постель принимала его тело множество раз, мебель видела разные сцены, потолки слышали все разговоры и звуки. Антона этот лофт не знал, а потому он сам себе казался инородным предметом, каким-то мраморным античным бюстом на выставке современного искусства среди проволок, стекла, красок и безумно-разжиревшего воображения художников нового века и последнего слова.

      Помещение будто выталкивало тело Антона из себя, и в некоторые моменты это становилось совсем очевидно. Например, когда Арсений позволял себе зайти в ванную, где принимал душ Серёжа, или когда эти двое не могли пройти мимо друг друга — обязательно проявляли какую-то невесомую ласку, никак не в силах насытиться ею после долгой разлуки. Будь каждый из таких примеров хотя бы сторублёвой банкнотой, Антон бы значительно приумножил своё состояние.

      Произошло то, чего Антон опасался и чего ожидал: он ощущал себя третьим лишним. Каждый раз, смотря на поцелуи Арсения и Серёжи, он по-прежнему ревновал и по-прежнему не мог понять, кого больше, он, как маленький ребёнок, обижался, что его не включают в эту игру, что ему, вроде как полноценному члену их тройственного союза, позволено вполовину меньше того, что позволено Арсению, свободно маневрирующего между Антоном и Сергеем. Каждый раз Антон завидовал Арсению, представляя себя на его месте. Представляя, что ему можно точно также легко подойти к Серёже и проявить свои чувства, копившиеся в нём годами, нереализованные и выходящие лишь изредка через постель. Антон не чувствовал, что ему это позволено, а потому ни он, ни Сергей, за весь без малого месяц, прожитый вместе, так ни разу не притронулись друг к другу. Оба не то игнорировали эту неловкость, не то наворачивали круги возле своих внутренних психологических барьеров, представлявшимися им скользким монолитным блоком, возведённым со всех сторон и лишённым любого выступа: ни подняться, ни обойти.

      Всё более-менее понятно днём, когда каждый из них на работе, и ночью, когда они втроём, сбрасывая покрывало напряжения, прятались под одеялом от своих страхов и барьеров. Для Антона ночь стала самым любимым временем суток: он мог лежать рядом с Серёжей, смотреть поверх его груди на Арсения и не думать о том, что утром их снова будет ждать глухая тишина и толстые стены. Ночью Антон обнимал Серёжу, и тот молча разрешал ему это, но никогда не проявлял инициативу первым и никогда не возвращал ласку в ответ.

∞ ◆ ∞

      Серёжа всегда просыпался самым первым, каждое утро для него начиналось как соревнование с будильником и своею тревожностью, присущей его ментальному расстройству. К сожалению (и психотерапевт предупреждал его об этом) за один месяц, сколь бы прекрасным он ни был, последствия того образа жизни, который вёл Сергей до этого, не пропадут. Раз в неделю ему приходилось ездить на встречу с врачом, каждый день — принимать таблетки и как-то, будто в первый раз, учиться жить не только с самим собой и собственными загонами, но и ещё с двумя очень важными для него людьми.

      С Арсением всё становилось легче. С его касаниями, улыбками, ласками, смехом, голосом — со всем тем, из чего он состоял, казалось, можно было пережить психологическую ядерную войну и остаться невредимым. Что делать с Антоном, Серёжа не знал. Он любил этого человека, наверное, любил, потому что Арсений как-то сказал, что эти чувства можно назвать так, пусть они и отличались от тех, которые он испытывал к самому Арсению. Огромная вина за всю причинённую боль связывала Сергею руки, не давала вывести атрофированные эмоции из анабиоза. Всякий раз, когда его накрывало нежностью к Антону, он тут же гасил её под гнётом собственной самоненависти: сколько раз он истязал этого человека? Был ли хоть один из них последним, или час крайнего ещё не настал? Скорее, второе, потому что уже одним своим поведением — и Серёжа понимал это — он снова причинял Антону боль, но по-прежнему не мог пойти себе же на уступки.

      Всё, что ему оставалось, — это просыпаться раньше будильника и наслаждаться теплом тел, меж которых он лежал; наслаждаться ногой Арсения, заброшенной сверху, рукой Антона, сжимающей одеяло на его, Серёжиной, груди. В такие моменты Сергей точно знал, что никто не станет свидетелем его слабости. В такие моменты он целовал Антона в щёку или шею, надеясь однажды набраться смелости и сделать это открыто. А пока он продолжал стыдиться своих чувств и любого их проявления.

      Зазвенел лежащий на тумбочке со стороны Арсения будильник (он подскакивал раньше всех и нёсся в ванную, потому что проводил в ней слишком много времени, а потому частенько задерживал Серёжу и Антона). Арсений потянулся, хрустя костями, и по-кошачьи мягко встал с кровати. Серёжа наблюдал за ним сквозь полузакрытые веки, и Арсений, поймав на себе его взгляд, хитро улыбнулся, выходя из комнаты.

       Ещё минут двадцать можно полежать в тепле, слушая, как из ванной комнаты переливается стук капель о кафельное покрытие.

      В этот раз Серёжа остался с Антоном наедине, и ему почудилось, будто они оба снова провели ночь с каким-то случайным человеком и проснулись наутро вдвоём: сытые физически и опустошённые морально. После яркой вспышки и выплёскивающихся чувств друг к другу они неизменно возвращались к отправной точке, уже заранее начиная отсчитывать дни и недели до следующего взрыва.

      Сергей думал обо всём этом, рассматривая спящего Антона, которого даже собственный будильник поднимал не с первого раза. Антон вставал позже них всех, собирался всегда впопыхах и всё время повторял, что он чёртов начальник и кто ему что сделает за одно крохотное опоздание. Арсений с Серёжей любезно напоминали, что на работу они теперь ездят все вместе, и если опоздает один, то утянет за собой двоих оставшихся. (И касалось теперь это не только работы.)

      На тумбочке со стороны Антона задребезжал телефон. Сергей попытался медленно и незаметно отодвинуться к краю постели (они всё ещё лежали впритык друг к другу, и рука Антона обхватывала Сергея поперёк чуть выше живота). Антон потянулся к телефону и отключил первый будильник (он знал, что через десять минут зазвонит второй, через пять — третий, а ещё через пять придёт недовольный Арсений с причитаниями о том, что они снова никуда не успевают и всюду опаздывают, хотя какой теперь смысл приезжать на работу намного раньше положенного времени, оставалось загадкой).

      На самом деле обычно Сергей вставал вместе с Арсением. Он шёл на кухню, не оставляя попыток приготовить завтрак, но пока у него хорошо получалось включать кофеварку для Арсения и чайник для Антона, который предпочитал пить что-то менее кофеиновое и более, по его мнению, вкусное. Затем, если к тому времени Арсений успевал выйти из душа, они вдвоём принимались за настоящую готовку, и Антон, валявшийся в постели до последнего, приходил к началу завтрака изрядно взъерошенный и в полусобранном виде.

      В это утро Сергей остался в постели, и Арсений понял это даже раньше него: эта улыбка перед уходом в душ значила многое. Антон, привыкший просыпаться один, не сразу сориентировался, но, выключив будильник и обнаружив в постели Серёжу, он придвинулся ближе и обнял его двумя руками, всматриваясь в тёмно-карие глаза напротив.

      — Почему нельзя так каждое утро? — пробормотал Антон. В его глазах мелькало столько эмоций, вопросов и желаний, что ни одно из них Серёже распознать не удалось, но он примерно предполагал, какого они все рода и что означают. (Они означают, что ты ведёшь себя как скотина, Серёжа, прекрати мучать Антона, ты же не растишь себе жену, не ладь его под себя и свои пороки).

      — Прости меня, — Серёжа замер в руках Антона. Даже понимая, в чём неправ, он не мог это изменить.

      (Наверное, прости меня за всё: и за то, что я хочу накрыть тебя нежностью, а получается продолжать топить в неловкости и нашем прошлом, и за моё молчание — телесное, эмоциональное, — и за всё то остальное, о чём я лишь догадываюсь, но что наверняка причиняет тебе боль. Когда б ты знал, как сильно я метался в амбивалентном аду, разрываясь между ненавистью к тебе и моей любовью, ты бы понял, что моё молчание — это переходная ступень от перманентного желания тебя убить, которое не давало мне спокойной жизни все эти годы. Когда б ты знал, что начать с нуля никогда не получается, что за плечами всегда будут воспоминания, висящие дамокловым мечом над нашими головами, и требуется очень много времени на то, чтобы научиться крепить эти мечи повыше и понадёжнее, в будущем не возвращаясь к ним каждую минуту, но помня о них как о том опыте, который никогда и ни за что не нужно повторять. Прости меня, я стараюсь стать для тебя тем, кем сумел стать для тебя Арсений. Я хочу также свободно выражать свои эмоции и чувства, но пока могу предложить тебе только эту тишину между нами, и я надеюсь, что у тебя хватит терпения дождаться меня.)

      Антон долго всматривался в глаза Серёжи. Он не знал, о чём тот думает или чего хочет, но знал, что они всегда существовали на одной волне и ничего с тех пор не изменилось. Антон поцеловал Сергея в лоб — прижался губами к глубоким продольным морщинам — и погладил его по голове, запуская пальцы в распущенные волосы.

      — Пойдём, мы же не хотим опоздать, — произнёс Антон, нехотя отстраняясь от Серёжи.

      — Я точно нет, а вот насчёт тебя не уверен, — ответил Сергей, сжимая напоследок кисть Антона и чувствуя, как длинные пальцы в его ладони сжались в ответ.