Жить в прошлом — очевидно плохая идея, но порой счастливые моменты оставались только в воспоминаниях. Когда жизнь в настоящем приносила одни мучения, коварное прошлое на какое-то мгновение могло стать спасением, но оно затягивало в свою трясину безвозвратно, и любое обращение к нему могло стать началом утраты своего настоящего.

      Со временем Арсений начал постепенно ловить себя на ощущении того, что он впервые по-настоящему счастлив. Сейчас, когда всё хорошо, он старался жить либо сегодняшним днём, либо смотреть в будущее, и не оглядываться назад (а если и оглядываться, то исключительно для того, чтобы проанализировать ошибки и постараться не допустить их повторения). Арсений был счастлив уже от того, что времена, когда он засыпал в руках Антона и думал при этом о тепле Серёжиного тела, с каждой неделей отдалялись всё дальше и теряли яркость. Теперь они всегда засыпали втроём, продолжая меняться местами, и Арсения никогда не покидало тепло.

      Переезд в Москву принёс с собой не только самую острую боль в жизни Арсения, но также подарил ему самое сильное чувство любви, на фоне которого все прочие отношения всплывали в памяти плюгавыми неказистыми пятнами. Также, если возвращаться к прошлому ради рефлексии, Арсений с сожалением осознавал, что до приезда в этот город у него никогда не было настоящих друзей. Всё познавалось в сравнении. Та дружба, которую Арсений приобрёл здесь с Димой, настолько самодостаточна, что с лёгкостью заменяла ему всю прежнюю компанию из Омска.

      Очень медленно Дима привыкал к произошедшим изменениям. Давалось ему это нелегко, но после ссоры с Антоном он больше не позволял себе никаких резких высказываний в сторону Борисыча. Ужины вчетвером происходили всё чаще, и очень редко Серёжа с Димой даже перебрасывались какими-то фразами, чтобы дать друг другу понять: «Я пытаюсь смириться с твоим существованием в жизни моих любимых людей» и «Я пытаюсь смириться с твоим существованием в жизни моих лучших друзей». Возможно, Дима и Серёжа никогда не смогут стать друзьями, но ради Арсения и Антона они были готовы принять друг друга и вести себя по-взрослому.

      Уже спустя пару месяцев Дима начал называть этот странный союз «Святая Троица». Арсений смеялся и в шутку обзывал его богохульником (Антон исправлял: «Богохуйником», и тогда смеяться начинали уже все вместе). Случалось так, что Дима приходил в офис пораньше и заставал этих троих за чем-то гейским. Как-то раз он поймал Арсения и Антона на том, что они вместе выходили из кабинета Борисыча. Ничего особо странного, если не знать подробностей их личной жизни (но Дима-то знал). Тогда он фыркнул: «Эй, педики, поимейте совесть: сейчас люди начнут приходить. Решат ещё, что Арс мне изменяет». Арсений тогда взялся за сердце (позёр) и драматично выдохнул: «Никогда!».

      В общем-то, всё действительно налаживалось. Со скрипом и буксовкой, с ссорами и неизбежными конфликтами, но совместные вечера, секс, вкусный ужин или интересный фильм делали эти моменты более сносными. Серёжа смеялся: «Что будет, когда мы постареем, и секс перестанет спасать нас от очередной ругани?». Арсений говорил: «К тому моменту, я надеюсь, мы постигнем дзен и перестанем ругаться вообще». Антон молчал: для него, в сущности, не играло важной роли, будут они в старости ругаться или нет. Он вообще-то даже не думал ни о какой старости, но его бесконечно радовало одно: Серёжа, пусть даже в шутку, но говорил о будущем, он почти перестал жить в прошлом, и сам факт его желания жить наполнял Антона спокойствием и нежностью.

      От прошлого им осталось много печальных воспоминаний и одно физическое напоминание: искалеченная, покрытая шрамами правая рука Серёжи. Та самая, которая натерпелась боли от стен и спичек, изуродованная и неровно зажившая розовато-белая кожа. Первое время Арсений старался даже не смотреть на эту руку — каждый раз у него сжималось сердце и опускалось куда-то в желудок, стоило ему только представить, какую сильную душевую боль Серёжа испытывал в тот момент, когда пытался заглушить её физической. Постепенно они с Антоном научились воспринимать эти шрамы как часть их отношений, попросили Серёжу рассказать, как оно было. И Серёжа рассказал. С тех пор Арсений с Антоном начали целовать Серёже руки (сразу обе) — физическим шрамам от этого ничего, только тепло губ и дыхания, а вот душевные постепенно шлифовались.

      Антон всегда трепетно относился к Серёже, и, получив, наконец, полный карт-бланш для проявления своих чувств, он уже не мог остановиться. Годы сдерживаемой нежности и ласки обрушивались на Сергея, и он учился принимать это, осознавать, что заслуживает присутствия в своей жизни Антона и Арсения. В этом, как ни странно, помогала психотерапия. С принятием того, что помощь нужна ему лично, а не для успокоения любимых людей, всё стало только хуже в хорошем (ха!) смысле. Получилось открыться психотерапевту, и потому каждый сеанс, будто острый рыболовный крючок, цеплял сидящую внутри Серёжи скверну, чтобы выудить её на поверхность. Нередко при этом Сергей ловил болезненные триггеры: ему снова предстояло путешествие в прошлое для его полного обнажения и анализа. Для того, чтобы понять: в нелюбви отца не было вины Сергея, но последствия такого отношения к себе он продолжал расхлёбывать до сих пор. Эта ненависть стала благородной почвой для посева многих проблем. Каждый приём с психиатром — жернова, перемалывающие детские травмы, повлекшие за собой взрослые проблемы. Очередное погружение в воспоминания — это осмысление прошлого и большое усилие над собой для того, чтобы сделать шаг вперёд.

      Чем больше Серёжа открывался психотерапевту, тем хуже он чувствовал себя после сеансов. Но эта боль — последняя попытка прошлого напомнить о себе. Она проходила уже спустя день-два, и, Сергей надеялся, уходила в самые дальние уголки сознания. Арсений называл это катарсисом, Антон — эмоциональным пиздецом. Но они оба знали, что это необходимо для дальнейшей здоровой жизни Серёжи, а потому помогали пережидать эту бурю, укрывая своим теплом. Последние два раза они даже ездили на сеансы вместе с Серёжей — ждали в машине, чтобы тому не пришлось возвращаться домой в болоте своих потревоженных чувств.

      Как-то в середине мая они ехали на вечерний сеанс, и в голове у Арсения внезапно возник вопрос: откуда у Серёжи шрам на левом виске. Почему-то он до сих пор ни разу не спросил об этом, хотя они с Антоном часто целовали это местечко. Арсений не хотел спрашивать у Серёжи лично, точно не перед трудным сеансом, но он дождался момента, когда они с Антоном остались в машине одни, и, приглушив играющую музыку, спросил:

      — Антон, откуда у Серёжи шрам на левом виске?

      Антон, сидящий на пассажирском сидении, повернулся к нему. Он ненавидел вспоминать тот случай, но при этом запечатлел его так чётко и ясно, словно забвение могло лишить его жизни. Арсений напрягся. Он подался чуть вперёд, чтобы лучше видеть Антона и кивнул: давай. Раздели эту боль со мной, я заберу какую-то её часть себе, пусть и не большую — сколько отдашь, и сколько я смогу принять.

      Антон собрался с мыслями и начал рассказ:

      — В день, когда Серёже исполнилось семь лет, нас со школы забирал Борис. Мы учились в первую смену, и конец наших уроков как раз совпадал с его обедом на работе. Хотя, вообще-то, сам понимаешь: обед у него был в любое время. Моё семилетие мы отпраздновали шумно: собрали всех друзей, мама накрыла стол, всё организовала… Я думаю, Серёжа хотел чего-то подобного, но у него не было друзей, и собирать было некого. Мама собиралась накрыть стол, чтобы отпраздновать всей вроде как семьёй. Мы с ней вместе покупали подарок, хотя в то время я не очень-то и лез к Серёже. У нас с ним были разные взгляды на жизнь, если так вообще можно говорить про пиздюков. Не совпадали интересы. Я, конечно, очень хорошо понимал, что он меня ненавидит, и даже знал, за что. Но мне это особо жить не мешало — у меня было много друзей, и мне нравилось ходить в школу, чтобы в первую очередь побыть с ними, поэтому наличие Серёжи меня не напрягало. Но мама попросила в тот день вести себя очень хорошо, и я старался. Я правда старался: весь день присматривал за ним, даже поздравил его утром самым первым, потому что мы жили в одной комнате. Но он всегда был замкнутым, поэтому я набрался побольше терпения и улыбался ему весь день. И я охуел, но к концу четвёртого урока он мне улыбнулся в ответ, и я просто преисполнился такой радости. Думал, вот мама вернётся вечером домой, наготовит вкусной еды, мы снова поздравим Серёжу, и он улыбнётся ещё раз. Ты же знаешь, как ему идёт улыбка… наверное, у меня никогда не было шанса не полюбить его…

      Антон замолчал и сгорбился. Арсений погладил его щёку пальцем и слабо улыбнулся. Антон покачал головой:

      — Вот бы закончить эту историю так. Хм. В общем, мама на работе немного задерживалась, и Серёжа тогда пошёл к Борису спросить, где она. Он был ребёнком, пусть даже немного странным, но и ему хотелось поскорее начать праздник, пусть и не с таким размахом, как у меня. В общем, я остался тогда в нашей комнате, и прибежал только на шум. Не знаю, что спросил Серёжа и что ответил Борис, увидел уже последствия: Серёжа сидел возле шкафа, прижимал руку к виску и плакал. Думаю, больше от испуга, чем от боли. Борис его толкнул, и Серёжа налетел на дверцу, впечатался прямо в фигурную ручку в виде льва. И Борис… блядь… ничего не сделал. Он просто поднял Серёжу с пола и велел ему заткнуться. Я не знаю, откуда в нём было столько жестокости, но я этого ублюдка никогда не смогу простить. Я был рад его смерти, пусть это и прозвучит дико. Я так часто думал о том, каким бы вырос Серёжа, будь у него нормальный отец… и всё время упираюсь в одну и ту же мысль: что, если бы он вырос в любви, он бы не искал её во мне…

      — Ну хватит, — Арсений положил руку Антону на плечо. — Нет смысла думать о том, как было бы. Мы живём с тем, что уже произошло. Почему Маргарита терпела всё это?

      — Сначала я думал, что она любила Бориса. С ней он никогда не был грубым или жёстким, они ссорились очень редко и только из-за Серёжи. Вернее, из-за отношения Бориса к Серёже. Но как-то после смерти Бориса, наверное, спустя года два или три, я задал ей этот вопрос, и она ответила, что на самом деле больше Бориса она любила меня и Серёжу. И понимала, что, если уйдёт от него, Серёжа останется с ним один. Ведь сначала, когда мы с мамой только пришли к ним в дом, он казался нормальным. А когда всё стало понятно, уже было поздно: она слишком привязалась к Серёже, а он слишком привязался к ней. Она бы не смогла бросить его. Поэтому терпела. И никогда ничего не говорила. Я не представляю, сколько в ней было сил: ведь я бы никогда не узнал обо всём этом, если бы не решился на разговор.

      — Серёжа знает об этом?

      — Нет. Наверное, и к лучшему. Он бы винил себя ещё и за несчастье мамы, а мне всё-таки хочется думать, что пусть мы с ним и выросли припизднутыми на голову, у нас получается хотя бы иногда делать её счастливой. Мама вообще единственный друг Серёжи, он себе никогда не простит, если узнает всё это.

      Арсений кивнул:

      — Я понял.

      Серёжа тогда вернулся как обычно хмурый. Антон не мог поцеловать его в машине: в мае темнело поздно, их могли увидеть с улицы. Но он погладил Сергея по колену и потянулся к магнитоле, чтобы увеличить громкость и как-то снизить напряжение. Колонки отозвались динамичной песней. Серёжа завёл мотор и выехал на дорогу. Чтобы не увязнуть в собственных разворочённых мыслях, он вслушивался в текст композиции. На светофоре машина встала, и практически одновременно с этим начался припев: «С тобой я не могу и без тебя никак. Мой самый лучший друг и самый злейший враг».

      Сергей поморщился:

      — Антон, выруби нахер эту песню.

      Антон тут же переключил её и предложил:

      — Хочешь вообще выключу?

      — Нет.

      — А чего тебе та не угодила? — спросил Арсений с заднего сидения (вообще-то, он любил ту песню).

      — Я вдруг понял её смысл, — ответил Серёжа.

      Всю дорогу до дома они молчали. Сергей думал о том, сколько раз он слышал эту песню, — ведь Арсений обожал её и частенько включал на фон. Но никогда до этого никто из них не вслушивался в слова. И теперь, после сегодняшнего сеанса, после мысленного возвращения в Питер, к учёбе и одиночеству, после воспоминания о том, как сильно Сергей ненавидел Антона всю жизнь и как сильно хотел быть рядом, после всех тех раз с лишними людьми между ними, после скудных проявлений чувств и боли, которую они друг другу причинили… После всего дерьма вдруг эта попсовая песня с лёгким мотивом, как будто написанная про них, неожиданно бередила раскрытые психотерапевтом раны.

∞ ◆ ∞

      Очередной июльский выходной Арсений, Серёжа и Антон планировали провести максимально продуктивно: секс наркотики и рок-н-ролл, еда с доставкой и марафон фильмов Гая Ричи (упс, рок-н-роллу всё-таки быть). Секс они устроили с субботы на воскресенье, по той же причине осилили всего три с половиной фильма Ричи и последний день перед понедельником собирались отсыпаться.

      Утром в дверь зазвонили неожиданно — от громкого звука все трое проснулись практически мгновенно. С бешено бьющимися сердцами от резкого пробуждения и дезориентированным сознанием. Арсений, лежащий посередине, потянулся и повернулся лицом к Серёже — Антон тут же обвился вокруг него большой ложкой и засопел.

      Наступившая тишина обманчиво делала вид, будто никакого звона они не слышали.

      Но звон повторился. Серёжа застонал и собрался вставать, но Антон остановил его своим хрипом:

      — Мы кого-нибудь ждём?

      — Точно нет, — пробурчал Арсений.

      — Ну и всё.

      Но звон повторялся ещё, и ещё, и ещё, пока нервный Серёжа не вскочил с постели. Он быстро нашёл в комоде пару домашних просторных штанов, сунул в них ноги и пошёл посмотреть, кого с утра пораньше (начало первого пополудни) принесло. Антон крикнул ему в спину, что пылесос у них есть, чудо-сковородки им тоже не нужны, свидетели Иеговы и прочих сомнительных типов пусть идут сразу на хер.

      Зевая, Серёжа потёр глаза и привстал на носочки, чтобы заглянуть в глазок. Сон мгновенно схлынул, и всё место неторопливой истомы заняли стыд и страх. Медленно он открыл дверь — выбора нет — и отошёл внутрь квартиры, впуская гостя.

      Маргарита так же удивилась Сергею в квартире Антона, как Сергей ей на пороге этой самой квартиры воскресным днём. Сергей молчал. Он смотрел на маму — в тёмно-зелёном платье по колено, с лёгким шёлковым платком на шее, бежевой сумочкой в одной руке и бумажным пакетом в другой. Светлые босоножки на танкетке с тонкими ремешками на щиколотках. Как всегда: свежа и красива, несмотря на все морщины и тусклые глаза.

      О чём они, замерев от неожиданности, думали в тот момент? О многом — мысли будто придавили их к полу, склеили язык с дёснами, сковали каждую мышцу. Вероятно, они простояли так слишком долго: Арсений и Антон, прислушивающиеся к звукам из коридора, ничего не могли разобрать, и Арсений прокричал:

      — Серёж, кто там?

      Маргарита чуть повернула голову — она бы всё равно ничего не увидела за стенами, но даже сквозь них расслышала: это не голос Антона. Сергей закрыл глаза. Всё, пиздец. Если у него и был малейший шанс как-то объяснить ситуацию, то теперь он окончательно пропал. Только страх перед родителями, оказывается, никуда не пропадает вне зависимости от возраста.

      — Мам… — Сергей протянул Маргарите руку. Хотел обнять, но от неловкости происходящего не решился и просто взял у неё из рук сумку, чтобы поставить на прихожую. — Пойдём на кухню.

      Сергей проводил маму на кухню — дальше по коридору, мимо спальной с закрытой дверью, мимо зала с разложенным диваном. Он включил чайник, потому что, вроде как, так принято, и сказал, что сейчас вернётся. Маргарита присела на краешек кухонного диванчика и осмотрелась: три тарелки в сушилке, на столе — небольшая плетёная корзинка с лекарствами (очевидно, Серёжиными), второй стол приведён в порядок (на Антона совсем не похоже, зато похоже на Сергея), ни пыли, ни намёка на грязь или мусор.

      Маргарита закрыла лицо руками и вдохнула. Конечно, это никакое не совпадение. Её сыновья мало общались друг с другом, вернее было бы сказать: предпочитали не пересекаться совсем, насколько это позволяла общая работа. В телефонных разговорах оба игнорировали подобные темы. И тем не менее, они всегда присутствовали в жизнях друг друга. Маргарита помнила, с каким предвкушением Антон мотался в этот Питер к Серёже, как они оба там скрывались от неё, когда она приезжала; как Антон дневал и практически ночевал в больнице после той ужасной попытки, как первый же оказался там во второй срыв. Но при этом в обычной жизни они друг друга старательно избегали. Как сложить всё это вместе? Всю заботу и ненависть, холод и страх за другого? Эту горечь и слабость? Какое дать название этому чувству, что придумать? Потому что, очевидно, названия этому всему нет.

      Когда Серёжа вернулся в спальню с огромными глазами и обрисовал ситуацию, первое, что Антон сделал, — это встал с постели и успокоил его:

      — Не паникуй. Это же мама, она и не такое пережила. Мы не сделали ничего плохого. Иди умойся холодной водой и посиди с ней. Мы сейчас придём. Всё нормально.

      — Ладно-ладно, — Сергей кивнул. — Только быстрее. Я не знаю, что ей сказать, а молчать ещё хуже.

      Чайник вскипел, и Серёжа полез за чашками и чаем с кофе. Маргарита молчала, смотря на сына, пытаясь понять хоть что-нибудь. Он выглядел намного лучше, чем тогда, в больнице. Без мешков под глазами, без прозрачного взгляда. Живой и динамичный, такой, каким не был даже в детстве. Спустя несколько минут на кухню вошли Арсений с Антоном. Одетые в домашнюю одежду и успевшие более-менее привести себя в порядок. Арсений поздоровался с Маргаритой, и она кивнула ему: узнала. Помнила, что именно он тогда сидел в больнице рядом с Антоном.

      Началась возня: Антон включал кофемашину, Арсений доставал из холодильника будущий завтрак, Серёжа заваривал чай и бурчал на Антона:

      — Чашка твоя где, дурень?

      — Наверное, в зале, — тихо ответил Арсений.

      Антон молча сходил за своей чашкой в зал, вымыл её от вчерашнего чая и протянул Серёже:

      — Мне кофе. Мам, что будешь?

      Маргарита едва не попросила объяснений, но остановилась на кофе с молоком. Арсений на скорую руку из остатков молока, яиц и багета нажарил хрустящих гренок. Антон тут же присыпал их корицей и ванильным сахаром, поставил большое блюдо на стол. Серёжа расставил тарелки и чашки, разложил приборы. Так хорошо быть занятым делом: лишняя отсрочка… к чему-то.

      Маргарита смотрела на это всё со стороны: двое её сыновей и Арсений не мешались друг другу, не сталкивались локтями, не лезли под руки. Они как будто идеально синхронизировались между собой, и это наверняка опыт, полученный даже не днями или неделями — месяцами. Слаженно, быстро. Дружно. Могла ли она хоть когда-нибудь представить себе, что Антон и Серёжа будут мирно сосуществовать в одном бытовом пространстве? Только в своих материнских желаниях. Она всю жизнь желала только того, чтобы два самых близких, самых дорогих ей человека поладили. Как братья, которыми они друг другу никогда по-настоящему не были. Вот и вышло, что поладили они как любовники, и наверняка в этом есть большая заслуга Арсения, о котором Маргарита знала только со слов Антона. Серёжа не называл имён, но и он — теперь Маргарита поняла это — имел в виду этого мужчину, говоря о том, что нашёл своего человека.

      Как мать Маргарита пыталась присмотреться к этому Арсению: найти изъян, недостаток, хоть что-нибудь, за что можно было бы зацепиться. Но видела только красивую внешность и нежные улыбки-взгляды, которые он с щедростью дарил её сыновьям. Они ничего не выставляли напоказ — не касались друг друга специально, не смотрели подолгу в глаза, — но это и не нужно для того, чтобы всё понять.

      Всё тихо и мирно. Неловко, немного неуютно. Маргарите, конечно, следовало предупредить Антона о своём визите, с этих пор она так и будет делать (впрочем, всё, что ей не нужно было знать, она уже узнала). Как-то придётся с этим смириться. Выбора другого нет. Она слишком много натерпелась от жизни: похоронила двоих мужей, еле-еле пережила попытку Серёжи убить себя, эти дикие поездки в Питер Антона, тот случай с ночным звонком и просьбой дать контакт, закончившийся потерей дачи и, нужно предполагать, ещё и денег… Она до сих пор не знала, что тогда произошло, но думать особо и не нужно: что-то серьёзное и страшное. Столько уже надумала себе, как и любая мать на её месте. Казалось бы, повторная госпитализация Серёжи — самый край. Куда уж больше испытаний на её долю, разве она недостаточно натерпелась, намолчалась? Ни разу ни в чём не упрекнула сыновей, старалась ничего не спрашивать, дать им свободу. И вот... теперь она сидела за кухонным столом, шокированная, мечущаяся от эмоции к эмоции между болью и радостью, между желанием задать полсотни вопросов и между онемением, поглощающим все слова.

      Есть вещи, детали, мелочи, факты, события… которые родителям лучше не знать о своих детях. Возможно, она неправа и плохая мать — какая есть. Но она любила их сильнее всех, и уже ничего не могла изменить.

      Антон и Серёжа даже толком не представили Арсения — вели себя так, будто он прожил с ними всю жизнь. Распаковывая в самом начале бумажный пакет, принесённый матерью (пирог с вишней и корицей), Серёжа сказал:

      — Мам. Это Арсений.

      Ну, мам, тот самый, о котором я тебе говорил.

      — Я поняла, — только и осталось ответить ей.

       Я так и подумала сразу. Ещё тогда, когда увидела его в больнице. Арсений похож на человека, которого ты мог бы полюбить. Теперь мне нужно как-то уложить в голове ещё и тот факт, что Антона ты смог полюбить намного раньше, чем понял это сам.

      Сергей видел, что мама не злится — она в замешательстве, растеряна и немного обескуражена, но точно не зла. У него отлегло с души: мама была и оставалась ему единственным другом, только на ней и держался весь мир Сергея в то время, когда он ненавидел Антона больше, чем любил. В ней вся поддержка, родительская любовь и понимание мира наравне с усталостью и горем.

      — Как много мне нужно знать? — наконец спросила Маргарита, когда тарелка с гренками опустела и пришла очередь домашнего пирога.

      — Больше, чем мы готовы рассказать, — честно ответил Антон. — Хотя, я думаю, ты уже достаточно поняла сама.

      Маргарита кивнула:

      — Не всё сразу. Ладно.

      И больше она ничего не спросила в тот день про отношения, которые связывали троих мужчин, сидящих напротив неё. Возможно, она вернётся к себе в пустую квартиру и отдаст некоторое время слезам и горю, возможно, уйдёт не один год на смирение и принятие, но всё это — в разы лучше, чем испытывать ужасную боль, смотря на Серёжу в больнице.

      Она была замешена в этом с самого начала — с тех пор, как отказала сама себе в жизни без Бориса только за тем, чтобы спасти полюбившегося ребёнка. Может, это не совсем то, чего ей хотелось бы (это точно совсем не то, о чём она мечтала вообще-то): никаких внуков и невест, никаких красивых женщин рядом с её сыновьями, никаких свадеб и знакомств с родителями. Но, если закрыть глаза на форму, содержание оставалось прежним: её сыновья наконец, спустя десятилетия, нашли дорогу друг к другу. Пусть даже ради этого им понадобился ещё один человек. Пусть так. Она сможет жить с этим. Она привыкнет — её материнская любовь в разы больше классических представлений о «нормальной» жизни. Это трое уже вместе. Так получилось. Они как воздух: можно попытаться рассечь его, но он всё равно останется единым целым. Легче заставить себя прийти к пониманию.

      Уходя из квартиры, она по очереди обняла Антона и Серёжу. Антон, выше её на голову, стиснул маму так крепко, что у той на секунду перехватило дыхание.

      — Люблю тебя, мам, — шепнул он и отстранился. Как будто любить маму в тридцать восемь лет — стыдно.

      Серёжа, обнимая Маргариту, тихо сказал:

      — Прости. Опять мы тебя подвели.

      Маргарита покачала головой и спросила:

      — Ты счастлив?

      Серёжа кивнул. Он долго не мог признаться себе в этом, но теперь получилось, и он уверенно ответил:

      — Да.

      — Значит, и я да, — Маргарита поцеловала его в лоб и снова обняла. Она чувствовала, что вот-вот расплачется, что для неё сегодняшний день преподнёс слишком много информации, и держать себя в руках получалось из последних сил.

      Арсений не хотел мешать этой сцене прощания, но всё равно мялся рядом, потому что уйти в комнату посчитал слишком невежливым. Перед самым уходом Маргарита сжала его руку между своих сухих ладоней и кивнула.

      «Спасибо».

      Арсений кивнул ей в ответ и улыбнулся.

      Вновь оставшись только втроём, они несколько секунд простояли в тишине, пока Антон не сказал:

      — Я так хочу курить сил нет. Как жаль, что я бросил.

      Арсений с Серёжей скептически переглянулись, хотя Антон действительно не курил уже несколько месяцев. Арсений зевнул, прикрывая рот, потёр глаза и медленно проговорил:

      — Давайте вспомним золотые слова: «Будешь размышлять — плохо кончишь». Всё прошло не так уж и плохо, поэтому предлагаю альтернативу: холодный сидр, чипсы и недосмотренный вчера «Большой куш».

      — Звучит как план, — согласился Серёжа.

      — Определённо, — согласился Антон. — Идём играть в мечтателей.

      — Только давайте договоримся, что никто из нас не будет включать газ, пока двое других спят, — улыбнулся Арсений.

      Фильм они так и не досмотрели: обнявшись, уснули ближе к концу, чтобы проснуться поздним вечером от летней духоты и начать готовиться к предстоящему понедельнику.