По отношению к детям всех людей можно разделить на три типа: первые — яростные фанаты пухлых щёчек, милых ресничек и, прости несуществующий господи, попочек. Вторые — яростные ненавистники обосраных подгузников, детского плача в общественных местах и полной принадлежности родителей своему ребёнку по крайней мере первые несколько лет точно. Третьи — золотая середина, к которой кто-то стремится всю жизнь, а кто-то презирает. Антон хотел бы считаться таковым, но на деле, будучи честным перед собой, относил себя ко второму типу.

      Дети Антона пугали: они маленькие и хрупкие, что с ними делать? Как дотронуться, чтобы ничего не сломать? Как-то по жизни ему приходилось часто сталкиваться с грудничками: у них в посёлке постоянно кто-то рожал, а мама, всю жизнь проработавшая педагогом и обожающая детей даже после выхода на пенсию (спустя столько лет преподавания всё ещё сохранившая в себе это светлое чувство — нонсенс) частенько соглашалась с ними сидеть. Антону приходилось ей помогать. «Придерживай головку», «Вторую руку под попку», «Смотри не сажай его ни в коем случае», «Пока не клади его, лучше подержи на руках, пусть срыгнёт. Погладь его осторожно по спинке, так лучше пойдёт», «Плавнее качай, ты же не мешок с картошкой трясёшь»… Антон не хотел знать всех этих тонкостей, но знал. Знал, как пеленать, кормить, укачивать, что делать во время колик и что белый шум на телевизоре или песни из радиоприёмника каким-то чудным образом заставляли орущих недолюдей замолкать. Антон не сильно-то и мечтал о собственных детях, скорее, был их противником («Не говори так, Тош! — ругала его мама, когда он прямо заявлял о своём нежелании заводить нечто оруще-срущее. — Так нельзя говорить, я хочу стать бабушкой».)

      Дети вызывали в Антоне неприязнь, которую он выражал скорее психологически. Кривил нос, вздыхал и ворчал про себя, на деле выполняя все материнские указания и послушно помогая соседям с их детьми, потому что «С соседями дружить нужно, Тош», — опять же, говорила мама, и насчёт этого она была права. Все, как могли, выручали друг друга: едой, дровами, дружескими услугами. Вот и приходилось порой торчать с мелкими, которые росли слишком быстро: ещё вчера пачкали пелёнки, сегодня бегали по узкой улице и орали, играя в догонялки со сверстниками. Антон в принципе человек добрый и мягкий (отчего частенько страдал), он не отказывал детям в игре, не настраивал их против себя намеренно, не проявлял агрессии. Дети к нему тянулись: они чувствовали эту доброту, любили его, облепляли со всех сторон, лезли обниматься и рассказывали своим родителям, какой Антон на самом деле хороший и прекрасный. Это какой-то парадокс, но он, не особо любящий проводить время с детьми, притягивал и чем-то располагал их к себе: не жадничал, подкармливал редкими сладостями, как мог отвечал на странные вопросы и даже старался не сильно орать, когда что-то шло не так (что случалось постоянно, это же дети: они стабильно творили какую-то херню).

      Мама очень хотела, чтобы Антон пошёл по её стопам: отучился в педагогическом институте и стал работать в школе. Мама, как и все родители, много чего хотела. Антон только представил себе школу, орущих детей и горы тетрадок, как ему тут же поплохело и стало некомфортно в собственном теле. Папа хотел, чтобы сын отучился на кого-то, чтобы затем пойти на завод. «Это перспективно». Ага. Папа иногда забывал, что СССР совсем недавно распался, заводы закрывались, и такая работа стала медленно утрачивать свою былую актуальность. Впрочем, в отличие от мамы, отец ни на чём не настаивал и разрешил Антону самому выбрать специальность. Семья Антона — классическая иллюстрация мягкости омег (папа) и доминантных замашек альф (мама). Так происходит не всегда, часто встречаются такие омеги, которые кому хочешь дадут просраться, но… не в случае с их семьёй. В доме Шастунов всем просраться давала именно Майя (педагогический стаж всё-таки изменил характер… в какую-то сторону).

      В итоге учиться Антон пошёл на программиста — профессию, никак не связанную с детьми, кажущуюся «модной» и набирающей популярность. Поехал учиться к чёрту на рога в ближайший крупный город, в котором был институт с выбранной специальностью, а по итогу, закончив, уже почти год как работал кладовщиком в магазине и снимал комнату в коммуналке, потому что денег не хватало, но и домой, в свой посёлок, возвращаться не хотелось. Здесь, в конце концов, его друзья, да и город полюбился. Ну и что с того, что молодые программисты никому не нужны или нужны, но с опытом работы хотя бы год-два? Антон не сдавался и продолжал искать работу по специальности, потому что это действительно приносило ему удовольствие.

      Кстати о детях, работах и быте…

      Первые месяцы беременности Вани в их дружном квартете всё оставалось по-прежнему: они собирались вместе каждые выходные, болтали, выбирались на природу и даже в августе съездили погостить в посёлок к Антону с Сергеем. Ваня, естественно, остался со своим парнем, Антон пригласил Диму погостить к себе, но по вечерам они всё равно встречались и много гуляли. Затем начался сентябрь, у Димы с Ваней — очередной учебный год, у Антона с Сергеем — попытки найти работу. На седьмом месяце Ваня уже заметно округлился и взял академический отпуск сразу после сдачи зимней сессии. Новый год они праздновали вчетвером (уже пятый год подряд), а потом наступило молчание.

      …и молчание это длилось до самого рождения ребёнка. Дима с Антоном и про роды-то узнали только когда двадцатого марта Антону на стационарный телефон Наташи, соседки по общежитию (своего телефона у него не было, и он давал знакомым её номер — она была не против) позвонил папа Серёжи и сказал, что Ваня родил мальчика «три сто, сорок девять сантиметров, омега. Нос кнопкой как у Серёги», но празднование рождения откладывается, потому что Арсюша (Ваня с Сергеем придумали имя сразу после того, как узнали, что у них будет мальчик) родился с желтушкой, и потому папу с сыном задержат в роддоме ещё на недельку-полторы.

∞ ◆ ∞

      В съёмной квартире Вани с Серёжей стало немного уютнее. Уют этот в большей степени обязан образовавшемуся бардаку: тут и там валялся всякий младенческий хлам: бутылочки, сосочки, погремушки-игрушки, крохотные носочки и бодики, присыпки, масла и прочее такое детское. Даже запах в квартире и тот поменялся. Кроватку поставили вплотную к кровати, сняв одну из боковых стенок, чтобы до малыша можно было всегда дотянуться даже во сне.

      Когда Дима и Антон впервые после родов пришли в гости к друзьям, они несколько секунд пытались смириться с мыслью, что это больше не прежнее холостяцкое логово, и пусть пока Ваня с Серёжей не торопились замуж, общий ребёнок — это уже в какой-то степени брак (как союз двух людей, а не как продукт, не соответствующий нормам, хотя в голове Антона это слилось в единый синоним) и более весомый аргумент, чем штамп в паспорте. Дима первым делом помыл руки: а как же, будущий врач — у него это уже привычка. Антон поплёлся за ним, вяло покрутил скользкий кусок в руках, сполоснул пену и вздохнул так горестно, что Дима, стоящий рядом и вытирающий руки небольшим полотенцем, спросил:

      — Ну чё ты, Шаст?

      — Да пиздец, Поз. Ребёнок у Серёги с Ваней. Ты прикинь. Они теперь семья, а пять лет назад мы бухали водку с томатным соком и ржали друг с друга. Теперь всё серьёзно у них, мы с тобой как будто и не при делах.

      — Ты загнался, — Дима качнул головой. — Ребёнок не конец света и тем более дружбы. Они всё ещё наши друзья, и будут ими, если ты закончишь страдать непонятной хернёй. Погнали на мальца глянем.

      Смотреть на мальца Антон не спешил. Сел в мягкое любимое кресло и уставился в бормочущий телевизор на фоне (диктор уже который день вещал о массовом убийстве в «Колумбайне», неужели в мире не происходит ничего хорошего?). На периферии зрения мелькал довольный Димка с младенцем на руках — тоже мечтал о ребёнке, но пока ни на ком не запечатлелся, хотя вот уже несколько месяцев как гуляет с альфой Катей (студенткой-первокурсницей, заселившейся в соседнюю комнату институтского общежития). Ваня и Серёжа что-то говорили и тоже улыбались — за их телами младенца совсем не видно, и не то, чтобы сильно хочется. Антон чувствовал его запах: сладковатый аромат, которым пахнут все омеги до тех пор, пока не начнёт меняться цвет глаз и появляться первые родинки. Вместе с ними меняется и запах, к «базовому» комплекту добавляются индивидуальные нотки, по которым люди распознают друг друга так же хорошо, как по внешности или тембру голоса.

      Антон сидел и ругал себя: отвратительный друг, не может порадоваться за близких, даже не пытается сделать вид, что он счастлив за них, за их образовавшуюся маленькую семью и её расширение. Он думал только о том, что хотел поскорее уйти, придумать весомую отмазку и покинуть эту квартиру, вернуться к себе в комнату, потратить ещё неопределённое количество времени на то, чтобы смириться с новым положением дел, раз девяти месяцев беременности Вани на это не хватило (восьми, если быть совсем точным, ведь они с Димой узнали о новом положении друга не сразу).

      По телевизору крутили кадры эвакуации из американской школы, туда-сюда мелькали люди, кругом суматоха и давящее чувство тревоги. Некомфортно. Антон закрыл глаза, стараясь не вслушиваться в голос диктора, на которого никто, кроме него, в этой комнате не обращал внимания. Дима говорил: «Ну красавчик! Нос правда Серёгин, а вот всё остальное Ванькино…». Серёжа ему отвечал: «Ага, мне папа на выписке то же самое сказал, когда впервые Арсения на руки взял. А отец вообще чуть не расплакался, когда увидел». «Слушай, Вань, ну а ты своим-то сказал?» — понизив голос спросил Дима. «Да. Мама с папой даже на выписку приехали, глянули одним глазком и уехали. Не звонили с тех пор», — также тихо ответил Ваня. «Ну всё, родной. Нам же больше счастья достанется», — ласково прошептал Серёжа. Голоса друзей сливались в одну звуковую волну с речью ведущего выпуск новостей. Маленький Арсений начал издавать типичные для младенцев булькающе-звенящие звуки.

      — Шаст, ну иди глянь, — позвало расползшееся перед глазами пятно Димы в тёмно-бордовой полосатой рубашке.

      Антон моргнул, вновь фокусируя взгляд на окружающей обстановке. Собрал все силы и, опираясь ладонями на подлокотники кресла, встал. Сделал два с половиной шага в сторону кроватки, Дима, наоборот, отступил и плюхнулся в кресло, где только что сидел Шаст. Ваня осторожно передал Антону младенца, и тот взял его по всем правилам: правильно согнул руку, уложил маленькую, покрытую тонкими тёмными волосками, головку на сгиб локтя, придерживая второй рукой под попу, прочно запакованную в памперс и светло-голубой трикотажный бодик. Он, может, и хотел забыть, каково это: держать такую крошку на руках, но эти самые руки помнили, как надо.

      Помимо омежьего запаха от крошки Арсения пахло младенцем — тем особенным нежным запахом, о котором до сих пор спорят все учёные, доходя в своих теориях от верникса, в котором рождается малыш, с амниотической жидкостью до вполне логичных присыпок и салфеток, которые наполняют каждый дом с появлением ребёнка и, соответственно, ассоциируется с грудничками. Антон ощутил приятное тепло: малыш казался обманчиво лёгким, но он помнил, что стоит потаскать подобную малютку на руках несколько часов, как после начнут отниматься руки.

      Антон осмотрел маленькие поджатые пальчики, розовый влажный рот, пухлые хомячьи щёки, кнопку носа, действительно похожую на нос Серёжи в уменьшенном размере, и глазки: правый карий, левый — светло-голубой. Арсений смотрел куда угодно, только не на Антона: вертел зрачками, изучая окружающий мир, куксился и тихонько ёрзал, издавая свои непонятные звуки. Антон смотрел в его огромные глаза, доставшиеся сразу от двух отцов, и вспоминал оленёнка Бэмби, про которого Дисней выпустил мультфильм.

      Антон поднял взгляд на Ваню с Серёжей — те стояли рядом и улыбались, смотря на Антона. Ваня фыркнул:

      — Ну что, не так уж и страшно, да?

      — Совсем нет, — согласился Антон. — Вы не говорили, что у него глаза разного цвета. Это нормально?

      — Ага. Гетерохромия. На зрение никак не влияет. Редкое явление, конечно, но у меня мама точно с такими же глазами, так что это, скорее всего, наследственное, — ответил Ваня, переглядываясь с Серёжей. — Карий и голубой: от каждого из нас понемножку.

      — Прелесть, — ляпнул Антон. Какого чёрта.

      Серёжа хмыкнул и отошёл. Уже сидя на диване и открывая бутылку пива, мурлыкнул довольным ироничным тоном:

      — Ну что ж, наконец-то кто-то растопил твоё ледяное сердце.

      — Ха, — парировал Антон, отворачиваясь от друга и переводя взгляд на Арсения: ему хотелось как следует разглядеть разные радужки блестящих глаз: прежде он никогда не встречал людей с такой особенностью и, честно говоря, не мог вспомнить, знал ли он о таком до того дня.

      Арсений моргнул и перевёл взгляд на Антона. В глазах на мгновение потемнело, будто в комнате выключили свет, но какой-то частью сознания Антон понимал, что он чётко видит карюю и голубую радужку, чего в темноте сделать бы не смог. Ему стало так хорошо и вместе с тем невыносимо тоскливо, словно он прощался с прошлой жизнью и хоронил всех близких, а они тут же воскресали вновь, но уже в новом обличии. Жар и холод искусали ему все щёки, сердце бухнулось о грудную клетку с такой силой, что костям впору было затрещать, и тут же как будто остановилось: дышало едва-едва. Весь мир отключился, перестал существовать: пропали запахи, исчезли звуки и все цвета, кроме цвета стеклянных глянцевых глаз. Лёгкие сдавило и закололо, сдуло, как шарик, скомкало и тут же отпустило. Как без секунды утопленник сделал жизненно важный вдох, как внезапно излечившийся смертельно больной, готовящийся к смерти и не знающий, что делать с жизнью, как потерявшийся среди сотен ног в грубых ботинках крошечный котёнок, нашедший своего хозяина, как этот самый неравнодушный хозяин, опустивший взгляд и обнаруживший среди грязи и луж жалобные глаза и мокрую шёрстку, как этот самый хозяин, поднявший котёнка на руки, засунувший его к себе за пазуху и унёсший домой, чтобы больше никогда в жизни не отпустить; как вся нежность, накатившая разом и душащая своими мягкими ласковыми руками горло, как любовь, разжимающая эти тиски, как все самые светлые и приятные чувства разом — так чувствовал себя Антон, переживая маленькую смерть, отказ всех внутренних органов и возобновление их работы. Он смотрел на Арсения, кажется, вечность. Маленький Арсений смотрел на него в ответ, не мигая, будто выбрал заранее свою опору и защиту, но этот момент, повлиявший на всю их жизнь, длился всего несколько секунд.

      Арсений улыбнулся и вытянул ладошку вперёд. Антон вложил в неё указательный палец, и его тут же несильно сжали маленькие пальчики. Антон, осознавая, что только что произошло, повернулся к друзьям: Ваня всё ещё сидел на диване и щёлкал каналами, Серёжа пил пиво, Дима таскал из миски на журнальном столе чипсы.

      Никто ничего не понял. Никто ничего не заметил. Никто не узнал, что в этот день Арсений выбрал Антона. Месячный младенец запечатлел на себе двадцатиоднолетнего парня.

      Запечатление похоже на любовь (оно и есть агапе, чистая и всеобъемлющая любовь, из которой способен вырасти эрос и филос): никто не знает, как она ощущается, но, когда настаёт нужный момент, человек понимает, что это именно оно, то самое чувство. Запечатление может означать дружбу, любовь, верность, защиту, поддержку, опору… Каждый знает, что процесс необратим. Альфа, которого омега запечатлел на себе, станет ему кем угодно: родителем, сиблингом, возлюбленным или никем, если омега того захочет. Запечатление не всегда подразумевает под собой любовные отношения, но они всё-таки превалируют над прочими.

      Запечатление — полупроизвольный процесс, который, как считается, всё-таки контролируют омеги: это они выбирают себе альф, а не наоборот, они рождаются более уязвимыми, и природа даёт им преимущество: выбрать себе спутника жизни, нивелирующего «недостатки», которые в процессе эволюции сошли на нет, а процесс запечатления и его значимость сохранились. Запечатление происходит только в том случае, если альфа и омега совместимы по ряду признаков (природа часто ошибается, но она явно не дура: совсем несовместимым людям запечатлеться не получится). И пускай инициатива происходит от омег, контролировать этот процесс они не в силах: достаточно одного контакта глаз, чтобы всё произошло.

      Ничьё мнение при этом не учитывается. Запечатлённые альфа и омега, отказывающиеся или пренебрегающие своей связью, надолго расстающиеся и перестающие общаться, обречены на ангедонию и апатию, что нередко приводит к депрессивным эпизодам. Неважно, в какой роли, но им придётся находиться рядом друг с другом и поддерживать общение, чтобы продолжать наслаждаться жизнью. «Поводок» у всех разный: кто-то и недели не может прожить друг без друга, кто-то (но это редкость) спокойно может не общаться месяцами.

      Запечатлённый альфа чувствует все запахи на своём омеге, в то время как остальные чувствуют только запах самого человека и все прочие, кроме запахов посторонних людей. Запечатлённый омега чувствует запахи других альф приглушённо, в течки его не тянет в толпу противоположного типа, он старается проводить это время рядом со своим альфой, кем бы он ему ни стал: другом или любовником.

      В среднем у каждого человека может быть всего один, максимум два варианта для запечатления, но выбрав одного, обратно не откатить до «заводских настроек». С другой стороны, многие всю жизнь живут вместе и без этого.

      Связь создаётся один раз и на всю жизнь, и Антон только что узнал, что младенец на его руках стал ему самым близким в мире человеком. Ближе семьи и родителей. Ближе него уже никогда никого не будет. Эта хмурая крошка — его судьба, и Антон сделает для него что угодно. Как и Арсений, когда подрастёт. Они — два конца узелка, склеенного вместе.

      «Ёб твою мать, а что же теперь делать?..»

      — Ну чё, Шаст? — спросил Димка, кивая на младенца в его руках.

      Антон искренне улыбнулся:

      — Само очарование.

      Димка довольно кивнул: «Я же говорил». Антон покачал маленького Арсюшу на руках и еле-еле заставил себя опустить его обратно в кроватку, чтобы не вызывать подозрений. На самом деле ему хотелось провести всю оставшуюся жизнь рядом с этим комком тепла и нежного запаха.