Кот выл страшным голосом. Третьяк сотрясался от хохота, глядя, как козел гоняется за Настасьей. Та прижимала к груди обезумевшего от страха кота и вопила, порой срываясь на визг, которому откликались поросята из хлева. За козлом, перепрыгивая грядки, бежала Голуба со свернутой веревкой в руках. 

— Стой, окаянный! Н-на тебе! Н-на! Ох ты ж демон! Стоять, я сказала-а! Третьяк, чтоб тебя кикимора утащила, а ну подсоби!

— Н-не могу-у, — еле продохнул тот, и снова сложился пополам.

Прилетевшая по загривку веревка помогла справиться со смехом, как и взмывшее из колодца ведро воды, окатившее штаны. Не успел увернуться... А чего ждать, если ведьма в мужья взяла?

Еще задыхающийся, Третьяк все же на очередном круге вышел козлу наперерез и ухватил за оба рога разом. Поднял над землей брыкающееся животное и аккуратно сгрузил за ограду, на сено. Козел тут же бросился терзать плетень, но пусть бодает хоть до утра: крепкий, и не такое выдерживал. Вот когда прошлой зимой Настасья привела из лесу единорога...

На крыльце обнаружились жена и дочь, переводящие дух после скачки по двору. Кот лежал, прикрыв лапой глаза. Третьяк присел рядом.

— Чтоб я еще раз тебе доверила... — просипела Голуба, глядя на Настасью. — На секундочку, на взмах крыла ведь вышла, приглядеть за кипением попросила! Ну, так! — она рубанула ладонью. — Раз хватило ума лекарство в приворотное зелье обернуть, значит хватит и обратное зелье составить! Ишь, — она кивнула в сторону плетня, дрожащего от частых ударов рогов, — любви хочет... А Пушка-то за что?!

Кот, услышав свое имя, вдохновенно простонал.

— Матушка, ну сама ведь говорила: на людях зелья поначалу пробовать нельзя... И я же немножко... Я думала...

— Ни о чем ты не думала, головушка ты златокосая моя! — воскликнула Голуба и встала на ноги. — Какая из тебя ведьма получится? Хорошо, бабушка уже померла...

— А не померла бы, так своими руками кладбищенской крапивой всыпала, — раздался глухой голос со стороны сруба. — Чтоб три дня сесть не могла! Эх, разбаловала ты нашу преемницу, Голуба, сколько раз говорила...

Третьяк усмехнулся, дернул дочь за косу — и правда, тугую, золотую, едва не до пяток распустившуюся, и спросил:

— Ну что, проказница мелкая, огород-то пойдем прибирать?

Мать глядела, как они продираются сквозь поваленные шестки на огуречных грядках и о чем-то говорила со своей матушкой. При дневном свете тонкой прозрачной тени, ясное дело, не было видно, звучал только голос. Голос этот Третьяк не шибко любил, однако терпел, на рожон не лез. Да и после смерти теща умерила количество поучений, а обитала лишь внутри двора, и на том слава Ярилу да Перуну. Польза в хозяйстве, опять же: за забор никакая нечисть не сунется, а живых воров в Залесье никогда не бывало.

— А что если матушка больше не восхочет меня учить? — всхлипнула Настасья. — У нее еще Вешняна в ученицах... бабушка ее хвалит.

— Ну что ты, — Третьяк ласково заправил золотую прядь за ушко дочери. — Не меняют коня у ворот родного дома, а тебе всего три годка осталось в помощницах ходить. Да к тому ж ученица ученицей, а колдовская сила не у нее, а у тебя в крови течет, и захочешь — не избавишься.

— Я не хочу, — поспешно сказала Настя.

— Ты зачем с зельем своевольничала?

Дочь надула и без того пышные губы.

— Матушка к перегонному кубу просто так не пущает. Интересно было, да и все. 

— Ай ли? — прищурился Третьяк. — Понравился кто?

Настасья закрыла рукавом алеющие щеки.

— Глупая, да разве любовным зельем любви добиваются?

— А как еще, — тяжело вздохнула дочь. — Он на меня и не взглянет...

— Не взглянет?! — Третьяк крякнул, провел по усам. — На дитятко мое дорогое, будущую ведьму? На такую красавицу? Никогда не поверю! И козел-то наш не за котом, чую, гнался, а как тебя увидал...

Третьяк оборвал хоровод шуток: очень уж лицо Настасьи стало задумчивым, печальным.

— Ты иди, батюшка, я тут сама оставшееся приберу.

***

Интересно, кто ж дочерино молодое сердечко так прижег? Но впрямую — не скажет, а окольным путем вызнавать долго, да и получится ли? Бабы свои секреты хранить хорошо умеют. 

Голуба в кузню впорхнула, прижалась, обняла сзади. Маленькая — ладонь с ладонью на груди не сошлись. Теплая, родная, можно повернуться и подхватить на руки, словно перышко. Но жена тяжко вздохнула, и Третьяк сдержался. Не просто миловаться — поговорить пришла.

— Дочь у нас одаренная, понимает самую суть трав и составов. Лучше меня ведьмой станет.

— Завидно, что ли? — улыбнулся Третьяк, раскладывая на столе инструменты.

— Новый рецепт изобрела, да сильный какой. Я сразу и не разобрала, как оно действует и чем приворот такой сильный снять. Хорошо, что не на человеке попробовала, большая беда могла случиться. Много сил у Насти, а умишка пока не очень. Боюсь за нее.

— Не бойся. Себя в шестнадцать зим вспомни. И ума у Настасьи сколько надо, а чего нет — то жизнь добавит.

Голуба снова вздохнула, но уже легче.

— Помочь тебе?

Расставаться с родным теплом не хотелось.

— А помоги, раз делать нечего. На полке чертежи веревочкой связаны, принеси-ка.

Хотел ружьишко чинить: хоть так Настасью порадовать бы, в лес ей, наконец, снова без опаски ходить. Ворожба ворожбой, а иную нечисть только железом в сердце и уложишь. Ударник после встречи с мавами треснул, новый надо было отливать-шлифовать. Мавки — они добрые, а вот эти беспутники... Лишь бы что сломать. Ружей в селе немного: с два десятка, а новых дирижабля торговая когда еще в Залесье принесет. Ну, хороший кузнец перед сложными задачами рук не опускает, а Третьяка кто назвал бы плохим?

Да только успел горн раздуть, как прибежал Миролюбов меньшой сынок, зашептал взволнованно, велел идти в дружинный дом. И сразу бабка, и Настасья тут как тут, ухо розовое навострила.

— Что случилось опять? — встревожилась Голуба. — Ты хоть не скачи вперед всех в пекло, если что.

— Да какое пекло, окстись, — отмахивался Третьяк.

— А молот берешь зачем? — подозрительно сощурилась Настасья.

— Обычай таков, — свел брови хозяин дома. — Все с оружьем в дом сходятся, в первый раз, что ли?

Хотя может, для нее и в первый. В прошлом старейшина воинов собирал, когда совсем еще малая была. Тогда княжеская дирижабля на месте заливного луга стояла, а в доме еще были стропила не доделаны… Громкая битва тогда получилась, есть, что вспомнить, есть, кого в ночь костров помянуть. С тех пор тихо. Дочка еще не видала по-настоящему больших кораблей. Ну вот доучится, полетит мир смотреть. И Третьяка уж рядом не будет, от всякой беды беречь. Может, и права Голуба… 

Залесье малой крепостью стояло, оплотом власти князя тут, за колдовскими чащами. Миролюб, да еще несколько гридней княжеских согласились народ вольный взять с собой, на отшибе жить, город поднимать. Когда это было... еще Настасьи и в планах не водилось.

Теперь стоит крепенько — городом все ж не назвать, но солнечное село, широкое, поля зеленеют, речка текет: Даждьбог на новоселье подарил ключ, днем и ночью высоко в небо бьет, радугами детишек веселит, студеной вкусной водой — взрослых. Дорогу, к столице, правда, пока не выстроили, но это уж князева забота.

По молодости Третьяк считал: ни за что из города не уедет. Шум да стук шестерней в огромной кузне; паровые выдохи, вопли разносчиков; большая дружина, иноземцы, диковины; что ни луна — то новое задание решать, и как знать, вернешься ль живым... А теперь никуда бы из родного тихого Залесья не подался. Ночью тишь, только мавки издали аукаются, да лунные духи по огородам танцуют. Своими руками ведь жизнь строили, и живут — дай боги каждому.

Пока мысли скакали, как дикие кобылы, до места дошел. В дружинном доме уж многие сидели, и сам старейшина Миролюб мрачнее тучи: на сыр да хлеб не смотрит, серебряный якорь на оборотневой шкуре теребит, седые пряди в бороде густой так и блещут молниями, за спиной топорище торчит. Третьяков побратим, на девятнадцать зим младше, а будто отец теперь всем, и отвечает — за всех.

— Опять нечисть болотная распоясалась. Князюшко наш северными границами занят, подмоги ждать нечего. В этот раз совсем обнаглели, проклятые. Ночью у Огнеяры капустное поле мороком залило, у Гостяты кони ожеребились...

— Кони? — переспросил кто-то из бой-баб.

— Они, они, Любавушка, — пуще нахмурил брови старейшина, — ни один в живых не остался, а что народилось, то в болото уползло; хорошо, дети не видали. Пятьдесят семь зим договор твари не нарушали, да и мы куда не надо — не лезли. Что было в год Змея — не в счет. Но пришло время к лесной царице отправиться, узнать, почто своих подданных с поводка спустила. Кто пойдет со мной?

К темной деве идти — не в огород за огурцами. Там, под сенью чащи, она властительница, и как еще встретит, да захочет ли выпустить? Здешняя, конечно, не так сильна, как та, что на юге, в совсем уж неохватных лесах, но все равно. Шести гридням при всей их силе хорошо подумать надо, прежде чем идти.

А пошли пятеро из шести: Хоробра рожать собралась вот-вот. Они с Добромиром на все село ругались, чуть избу не развалили; вихри да вспышки по улице так и летали. Но еще не хватало в лесу дитя на свет являть, ведь если приспичит, не скажешь “обожди до дому”...

Так что порешили: пойдут Миролюб, Добромир, Любава, Веселина, ну и Третьяк с Голубой, само собой. Ведьмовскую кровь в лес обязательно брать надо, на ней давний договор с нечистью и держался: как мостик ведьмы и ведуны соединяли мир волшебный и человеческий.

— Не могу я все сейчас бросить! — причитала Голуба. — У Мореслава ногу надо долечить, коровы у Шестопала занемогли. Хоробре рожать на днях, у Зоряны сын с лихоманкой слег, да не простая это болячка: клюквы с болота поел. Если не капать все время снадобье — хуже становится! А как шаг ступлю за околицу — еще худшие напасти придут, так всегда бывает! Предлагаешь Настасью оставить на все это?

— Договоримся с царицей — и мальчик твой выздоровеет, коровы встанут и напастей не будет — от одного горького корня все беды! Предлагаешь Настасью в темный лес, к нечисти взять?!

Так они стояли друг против друга, уперев руки в боки, пока не выплыла меж двух берегов белая лебедушка-Настасья, глаза долу, косы под платком.

— Возьми меня с собой, батюшка, я сама хочу в темный лес пойти, подмогой вам стать. Раны целить могу, морок отведу, все снадобья наперечет знаю. — На мать взгляд вскинула: — Как мне еще ума-разума набираться, ежели в пуховых перинках меня держишь?! А после сама коришь за недомыслие!

Ох, что и думать, когда тебе сто шестьдесят минуло, а ребенку — в десятеро меньше?

Что тут сказать? Нечего, окромя одного:

— Раз хочешь, возьму с собой.

И забегали, склянками-кастрюлями застучали, поднялось облако травяной пыли до потолка — успевай чихать. Мать сказала сама все приготовит, а дитятко пусть спать идет, до свету вставать. Но дитятко ожидаемо спать не восхотело, притулилось тут же, с яблоком в одной руке и ворохом старых рецептов зелий — в другой. Третьяк же сел, наконец, вечерять, благо у хорошей ведьмы вся утварь в доме вышколена и подает-наливает сама. Салфеточка на колени приползла, любимая кружка с орлом в руку ткнулась. Красота!

— “Фугу” это что?

— Красный свиток не трожь, — махнула на дочь рукавом Голуба. — Тут составы иноземные расписаны. Ох, чудоростовое зелье сварить надо.

— Можно я? Такое не варила еще.

— Сиди уж, успеешь. 

Раздался хруст яблока. 

— А чем от обыкновенного живовара отличается?

— Кости сращивает, тело же не трогает. Если ране долго очищаться предстоит, полезно.

— Стеклянной травы, корень замшелы розовой, кос… космос... космот... что написано, не разобрать!

— Костоломица узколистная, — вздохнула из-под потолка бабушка. — Это я пятно поставила, когда молодая была, глупая, как ты, и уваженья к книге зелий не имела! 

Настя послушно отложила яблоко подальше.