Тяжелый сон одеялом к опалой листве придавил, но и целящий. Сон — лучшее телу и душе лекарство. Но капризен бывает, стервец — иной раз кажется, стоя уснешь, ан стоит прилечь — ни в одном глазу, как ни ворочайся. Вот Третьяк и ворочался почем зря, кружево еловых корней боками ощупывая. А потом очередной раз повернулся, и все желание спать пропало.

В страшном сне не приблазнится такое: безмятежно спящий друг, а над ним — напряженно замерший человек, сжимающий в руке переливчатое зелье. Не просто человек — собственная дочь, плоть от плоти, кровь от крови. 

— Настасья! — позвал и сам испугался — а ну как дрогнет рука, прольется капля…

Ждал, что отшатнется, разозлится, но дочь посмотрела со спокойной серьезностью, покачала головой. Неспешно встала и пошла к самой границе замыкающего круга. Третьяк вскочил следом, забыв, что только что каждая мышца от усталости ныла.

Лишь вчера гадали с Голубой, кто приглянулся доченьке, всю деревню перебрали, от внуков кожемяки до сыновей старейшины… А оказалось, смотрели не туда. Собственное сердце от понимания вниз ухнуло, в кишках запуталось. Ох, спаси Ярило, да зачем же? Да как же? Он же в отцы ей годится, а по меркам простых-то людей и вовсе — в прадеды… 

Настя обернулась, едва за деревья отошли, плечи расправила, храбро в глаза посмотрела.

— Знаю, что хочешь сказать, батюшка. Но нет нужды: не на распутье ты меня застал. Еще утром решила я, что ты прав. Нельзя любовь чужую зельем присваивать, нельзя счастливой быть, зная, что чувства эти не искренни, а лишь морок, сон, словно уни болотные. Красиво-то красиво, а все равно жуть берет, да внутри — один туман ледяной.

Что тут сказать? Третьяк шагнул ближе, прижал к себе головушку бедовую, косу пушистую у затылка поворошил. 

— Ты же у нас разумница, так не решай сгоряча. Не всякое чувство, что заставляет о человеке думать — непременно любовь. Может быть и желание загадку разгадать, и завоевать, словно браслет, на вершину праздничного столба приколоченный. Может и благодарность, ежели, к примеру, жизнь тебе спас… 

Настя вырвалась, свирепо глядит:

— Думаешь, не могу разделить где у меня что в сердце лежит? Знаю, спас, и благодарность свою Миролюбу до смерти не забуду, но люблю я его давным-давно! 

— Да какое “давно” может быть, когда тебе и семнадцати зимок не стукнуло?!

Были б дома, подумал бы трижды, прежде чем говорить, а тут Голубы нет, взглядом вовремя остановить некому. Словно чугунная заслонка на дочкино лицо опустилась: была Настя — и  нет ее, хотя вот, рядом стоит, руку протяни.

— Тебе бы поспать, отец. А коли не выходит — скажи, сонного зелья разведу.

И ушла. 

Какой тут сон теперь, хоть ведро зелья выпей. Сердцу не прикажешь — это да, разве виновата, что потянулась к частому гостю, ласково домашними привечаемому? Среди неженатых-то мужиков нет ему равных на этой стороне леса. Всем хорош Миролюб — силен, хоть серебро бороду исполосовало, но по летам младше Третьяка; товарища в бою такого поискать, и за мудрость уважают его… Но зачем ему Настасья? Она ведь совсем ребенок, вчера в куклы соломенные игралась. Иные гридни из города таких на ночь разве брали потешиться… да Миролюб не стал бы, тем более с побратимовой-то дочкой. Да и ни с кем иным. С тех пор, как умерла его Като, баб подле старейшины не видали, а уж сколько зим минуло. Может, потому Миролюб и перестал частить в Третьякову избу, что прежде всех почуял напасть, не стал девчушку мучать. Ох, дитя любимое, единственное, упрямое, не твоего полета эта птица, не твоего.

Стоило лишь глаза с утра разлепить да десяток шагов по тропе пройти, как понятно стало: набаловалась лесная хозяйка. Добрались. Пришлось несколько погодить, дать глазам привыкнуть к свету после двух дней чащобной мглы. Лес, только что непролазный, рассеялся, поредел, обвалился глубоким распадком, через который вела единственная каменная дорога, по обеим сторонам обрамленная терновыми зарослями. Да какими! Шипы в руку длиной, а цветы с ладонь, белые, как снег. И шевелятся, шуршат, головки к гостям поворачивают. А на другой стороне распадка стоит заросль-не заросль, терем-не терем, а твердыня из сплетенных дерев: стены на солнце сверкают коряными узорами, башни витками ввысь стремятся. 

Хотел Третьяк первым на дорогу-мост вступить, но зазмеились-зашипели на него стебли, остриями путь перекрыли. А как Миролюб рядом встал, так снова послушными змейками легли, из чашечек цветов аромат выпустили. Делать нечего, первым пошел старейшина. 

А в тереме не тишь лесная, а гомон причий, рев зверий, и чудищ да тварей диковинных вокруг не счесть. По стенам стелятся, по потолкам высоким скачут, под ноги катятся-хохочут. Иные светлые, знакомые, вроде птиц-удачниц или духов древ и рек. Другие темные, оборотни да упыри скалятся: так и охота за молот схватиться, клыки в глотку вбить. Но нельзя в чужом дому свои порядки наводить, да еще когда противников куда как больше, а за спиной дочь родная.

В высоком светлом чертоге красовались длинные столы, накрытые как для пира. Посуда сплошь золотая, от одного конца стола другого не видать — сверкание сплошное. Но прошел Миролюб мимо, даже не глянув, и остальные с ним. После каждого шага пройденные блюда разом в труху древесную да воду болотную оборачивались, только и квакали вслед лягушки, шуршали по шелку скатерти черви.

Последний чертог самый чудесный оказался. Колонны — ветви темного дерева, с потолка сотни светильников с огнями болотными свисают. Паутина радужная вместо полотен, пол — камни переливчатые, острогранные. Сквозь подошвы сапог чувствовалось, словно по многозубой пасти ступаешь, вот-вот схлопнется, тронешь голой рукой — в кровь исколешься.

А в центре трон, из черных стеблей, похожих на охраняющие мост, только шипы поменьше и цветы иные: розы чуть голубоватые, словно бы светящиеся, наполовину из живого мира, наполовину из мертвого. Рядком — зеркало медное, по кайме богато изукрашенное. В таком и хладнокровные вурдалаки отразятся — румяными молодцами покажутся.

Третьяк поднял взгляд на ту, что на троне сидела в высоком венце из белой кости и папоротника. Глаза синью горели, кудри темные по плечам рассыпаны. По запястьям и белым бедрам зелень вилась с рубиновыми ягодами, а более ничего вечно юную красу лесной девы не прикрывало. Только не жарко, а холодно в животе становилось от той красы, по загривку словно ледяная пороша мела от луком изогнутой улыбки. Вот-вот велит гостям коленами стать на острия драгоценные. Со стен узкопалые твари смотрят, крылами кожистыми шуршат. Только того и ждут. Здесь кровь живая человечья, да пуще — гридня — дороже золота и алмазов, слаще меда. Ручейками вешними голос девы зазвенел:

— По здорову тебе, Миролюб Всеславович, и людям, что с тобою. 

— Глубоких корней да высоких ветвей, богатой крови владычице лесной, — отозвались хором гридни.

Дева протянула к зеркалу руку, пуховку — хвостик заячий — к щекам приложила. Поднялась, сошла с трона, за плечо Третьяку прищурилась. Пришлось отшагнуть, дать на Настасью посмотреть, хотя жуть как хотелось сгрести дочку в плащ да в окно высигнуть, унести подальше отсюда.

Настя ничего, степенно голову склонила, словно и не боится. А чего ей бояться, она ведь не видала, что лесные хозяйки вот этими тонкими руками сотворить с полками воев могут… 

— Отрадно видеть столь горячую кровь ведьмовскую, — и пальцами своими паучьими за косу дочку трогает, словно диковину какую. — Отчего же сама Голуба ко мне в гости не пожаловала? — все улыбается, стерва, а глазами морозит.

— Будто не знаешь, хозяйка, — процедил Третьяк. — Твоими стараниями у Голубы забот — полон рот, за околицу не ступить.

Ох, Голуба, где ж ты, любая, пасть моркотникову заткнуть… Упыри на стенах грозно зашипели, сизые языки вывалили. Тут же рука побратима на плечо легла, назад отодвигая. Миролюб сам ответил:

— Твари болотные договор нарушили, зло и бесчинство чинят в Залесье. Пришли мы узнать, за что гневаешься.

— Я их не посылала, — дернула плечиком дева. — Неужто княжие гридни с пятком чертенят справиться не сумели? Ведь с ордой медведей сойтись не забоялись. — рассмеялась, словно стеклянные бусы по хрустальным ступенечкам побежали. — Хорошо вы удаль свою потешили, старые времена вспомнили! Да и мне было на что полюбоваться.

Третьяк зубы стиснул — аж свело, как плюнуть охота на полы эти самоцветные. Но смолчал: и так едва до беды не договорился… 

Вздохнула хозяйка, махнула упырям серокрылым, те с шумом да свистом в узкие окна ринулись, пустой залу оставили. Прошлась дева туда-сюда мимо гостей, копытцами цокая, каждого с головы до пят оглядывая. 

— У всякого народа светлые и черные есть, тебе ли, старейшина Залесский, не знать? А головой над всеми стоишь, не выбираешь, кто этой милости достоин, а кто — нет. Законы и милость одни для всех быть должны. Болотникам тоже кормиться нужно. Ежели я их сильно прижму, то против власти обернутся. Так что придется вам меня убедить, зачем мне кикимору к себе в терем вызывать, полы тиной пачкать.

— И чего ж ты хочешь? — спросила Любава. — Неужто лесной деве помощь людей против собственного народа нужна?

Стукнула копытом хозяйка, Любаву взглядом ожгла.

— Другое нужно!

— Что же?

— Мужа хочу! 

— Мужа?! — изумленно выдохнул Добромир.

— Из людей, — тряхнула кудрями дева. — Сильного, смелого. Пора кровь нашу лесную, зеленую, разбавить горячей, людской. 

— Да здесь у тебя человека на первую же ночь с костями сожрут, — усмехнулся Миролюб. — А не на первую, так на вторую. Недолговечная игрушка получается.

— А вечная мне не нужна! Как рожу наследницу, так выпущу мужа назад, если он сам от нас уйти захочет, — и ладонь на плечо Миролюбу положила, едва не касается, бесстыжая, грудью. — Тебя хочу. Налюбовалась, пока ты ко мне шел, Миролюб Всеславович… 

Дружно ахнули гридни, Третьяк успел Настасью за руку цапнуть, к себе прижать, чтоб никто не заметил, да и то слышал, у ней зубы скрежещут, как совсем недавно — у самого Третьяка. 

— Все богатства лесные отдам, щедро за любовь одарю. Жены у тебя нет, — продолжала дева. — Старший сын уже готов на место старейшины сесть, все слажено, видишь: сами ваши боги светлые в мужья мне отдают.

Миролюб головой покачал.

— Зачем тебе я? Хочешь молодой крови, страсти горячей — приходи в Залесье, пригожих да холостых парней у нас в достатке, может, кто сам пожелает с тобою в лес уйти, счастье попытать.

— Тебя хочу, — повторила дева безмятежно. — Времени даю до следующего восхода, потом решение свое мне скажешь. Еду-питье, что в ваших покоях, можете брать без страха и в моем дому никто вас за это время не тронет, — обернулась к Насте: — А ты, молодая ведьма, со мной вечерять сядешь, если не забоишься.

— Спасибо за честь, хозяйка, — процедила Настя. — Будь покойна, не забоюсь. 

***

Казалось Насте: еще чуть, и коса расплетется, дыбом волосы встанут, как у сынов-дочерей Перуновых в бою, из глаз молнии посыплются. И отец хмурился, пока по коридорам ступал. Лишь по старейшине не понять что думает. Миролюбу бесстыдница лесная отдельную горницу дала, как и Насте. Но тот мудро решил:

— Не царь я и не князь, чтобы почесть выше своих товарищей получать. Останусь с ними ночевать.

А чертенок, что их провожал, глазками моргает умильно, хвостом свинячим крутит:

— Не велела хозяйка тут еще одну кровать ставить!

— Ничего, — усмехнулся Миролюб, — на дубовом-то полу всяко лучше, чем на земле.

— Потеснимся, — буркнула Веселина, оглядывая покои.

Разом взялись гридни, сдвинули тяжелые кровати в одну великанскую.

— Тут и десятеро лягут, — улыбнулся Добромир.

Настю же дале повели, ее горницу показывать. Поначалу колебалась, на остаться ли тоже с родными, но бабушка шепнула:

— Иди, милая, не годится ведьме страх свой являть. Здесь каждый шаг — для выдержки твоей испытание.

Ну и ладно. То хорошо, что Миролюба со всех сторон защитой окружили. А то ночью пришла бы тварь копытная, глазищами своими зачаровала, заставила верхом на грозовом облаке себя прокатить… 

Покои богатые, сплошь полированное дерево да позолота. Серебра — ни капли, да оно и понятно. Пестрый сарафан с шелковой сорочкой на лавке лежит, каменьями расписанный. Захотелось Насте его в печь бросить, да сдержалась. 

Едва заставила себя успокоиться, узелок свой в уголок приткнула, после вернулась, покои гостевые через бутылек с правдоваром осмотрела, еду-питье проверила. Добрые оказалась, не обманула дева. А вот в кувшинах винных следы чар чувствовались, каких именно — разобрать не вышло. Может, просто для добрых снов, а может и чего похуже. Велела своим не трогать их от греха.

— Неужто останешься? — спрашивала обеспокоенная Любава. 

— Видать, придется, — тяжко вздохнул Миролюб. 

У окна они стояли, на ясное небо над лесом глядя. 

— Время у лесных иначе течет: покажется — год минул, а выйдешь через сотню зим.

— Не надо, Любавушка. Права чертовка: Ратибор готов мое место занять, хоть и не гридень, а толк из сына вышел хороший. Передадите ему от меня… 

— Сам передашь, — перебил отец, подходя. — Не дело это, под желания врага с порогу прогибаться.

— Да не враг она, договор ведь с князем заключали, — странно было слышать, как грозный старейшина оправдывается, словно мальчонка, на чужом ягоднике застуканный. 

— Но не мы его и нарушили, — вступил Добромир.

— Доброго друга на расправу не отдадим, — заключила Веселина.

Миролюб глянул на всех — печально, без грозы.

— А я не дам вам новую войну начать. Так решил и так будет. — Вдруг прямо на Настасью посмотрел, закончил: — Оно и к лучшему.

У Насти едва бутылек из руки не выпал, так сердце зашлось. Не помня себя, в коридор выскочила, дверью хлопнула. А та сызнова скрипнула. Отец, небось, снова утешать непутевое чадо вышел.

— Прав ты был, батюшка, ой, прав, — прошептала Настя, обнимая себя за плечи. — Если хочет — пускай идет в объятия хозяйки лесной, вот кто ровня Миролюбу Всеславовичу, а не девчонка дурная, глупая… 

Горячие широкие ладони поверх ее легли, сжали чуть.

— А кто тебе сказал, что он этого хочет?

Голос-то не отцовский… Вспугнутой важенкой Настя прочь рванулась, оборотилась. Сам старейшина стоит, на дверь спиной опирается, с прищуром на Настасью глядит, руки на груди сложил.

— Решение твое все уж сказало! — Голос сорвался, а дерзость внутри разлилась немеренная, ведь нечего боле терять. — Откудова бы мне иное знать? 

— А ты спроси, — подлый, еще и улыбается краем губ.

— Чего ты хочешь, Миролюб Всеславович-свет-Перунович? — тихо проговорила, устало.

Тот вздохнул, глаза серые, грозовые, отвел.

— Чего я хочу, тому не суждено быть. А должен делать то, что добром для остальных обернется. Такова доля старейшины от века, и такова доля ведьмы. Стала бы ты из-за своих желаний других на смерть посылать?

— Не стала бы, — буркнула Настя.

— Добро. Хорошей преемницей матери будешь.

Помолчали.

— Зачем пошел-то за мной? — наконец, вымолвила, а в груди холодно и тесно, словно льда накололи-вкинули.

— Чтоб ты не думала, что по своей воле к лесной деве пойду. Чтоб не считала, что чем-то хуже нее.

Невесело рассмеялась Настя, косу сжала, словно та удержать от беды могла бы.

— О моей гордости не тревожься, старейшина Залесский. Уж как-то да переживет глупое дитё от судьбы щелбан, не первый, не после… 

Договорить не успела, как чужие руки стиснули, рванули и обожгло губы жесткими усами, словно проволочной щеткой. А там, за ней — медовый сот гладкий, горячий, крепче вина крепленого хмельной. Ладони сами поползли, за могучую шею обвили, как мечталось, пальцы в густые волосы зарылись. Да недолго счастье нежданное длилось.

— Это чтоб знала, — хрипло выдохнул Миролюб в ухо, — чего я хочу. А теперь прощай, Настенька, не поминай лихом.

И дверь за ним закрылась. Осталась Настя на нее смотреть, медные заклепки считать.

— Вот же мужики, — неодобрительно проворчало из-за пазухи.

Думала Настасья, думала и косицу знай намывала в травяном настое. Кабы от злости клок волос не выдрать… Благословенной богами баньки тут, само собой, не водилось. Но золотой чан для мытья сам на птичьих лапах притопал, сам воду нагрел, после сам и вылился в дырку в полу. Водица пахла розами, а Настасья из упрямства перебила аромат полынью с гуляй-травой. Тщательно оттерла с рук смолу и с лица — пыль. Не стала дареный сарафан надевать. Платье свое простое колдовством встряхнула, грязь да хвоя так на пол и осыпались. Пояс сам себя ремешками огладил, засверкал заклепками. А косицу распустила, до щиколоток золотом спину покрыла. Таких волос ни у одной хозяйки лесной не сыскать, пусть завидует! 

Тронный чертог ночью выглядел иначе. Никого по углам и стенам не пряталось, не ползло. Лишь над столом парили огоньки-светляки да мягко переливалось медное зеркало. У подножья трона стоял стол, на нем — две закрытых чаши. 

— Здравствуй, юная ведьма, — раздался звонкий голос.

Вышла из-за древесной колонны хозяйка лесная. Венца на голове нет, тело покрывает тканина диковинная, переливчатая. Присмотрелась Настя: паутина. Аж передернуло. Вот она какая, дева — паучиха и есть… 

— И тебе поздорову, хозяйка, —  откликнулась Настя.

— Садись, потчевать стану.

Сели. Открыла чашу свою Настя, а там мелкие пироги со щавлем паром исходят — слюнки текут. По два пальца длиной, словно бы луговые ромашницы пекли. А может, и пекли, кто знает. Неправильно показалось эти пироги на злобный умысел проверять. Обещала ведь плутовка не строить козни через еду-питье… Настасья и откусила один. Вкусно, ароматно. Улыбнулась дева, свою чашу открыла, тут у Настасьи кусок в горле и застрял. Полным-полна чаша золоченая вареных голов звериных да лапок лягушиных. Но негоже за столом рожи кривить. Проглотила Настя пирог и за следующим потянулась. Дева смотрела одобрительно, сама черепа мелкие в острых зубках, как орешки, щелкала. 

— Теперь поиграть с тобой хочу.

— И во что же играть станем? — прищурилась Настя. — Да на что? Ваш род без ставок не играет!

Та рассмеялась, кивнула.

— Так говоришь. На что играть? А хотя бы на волосы твои. Проиграешь — мне отдашь.

— Зачем тебе мои волосы? Будто своих нет?

— А то не знаешь, — раздула ноздри лесная красавица. — Думаешь, не вижу, что в моих чертогах делается?

Жарко щекам стало, но не опустила Настя взгляда.

— Он еще тебе слова своего не сказал.

— Скажет, куда денется, — усмехнулась дева. — У тебя одна вещь есть, что лучше моей — и это косы, солнцем вызолоченные! А будут они у меня — так тебе взять вовсе нечем станет.

Ох, хотелось пузырьки поясные разом на лицо это совершенное вылить, да посмотреть, как кожа волдырями вспучится, облезет!

— Во что играть станем?

— В колдовские бирюльки. Отгадаешь, какую вещицу я в мешочек положила — победа твоя. Я не угадаю, какой секрет ты в него спрятала — будет мое поражение. Первая начинай! — и хохочет, коготками по скатерти полосы режет.

Глянула Настя на стол: пропали чаши, лежит посреди мешочек шелковый.

Ох, стерва темная, хорошенькую игру выдумала. Отдавать Насте свои косы. Отвернулась, положила в мешочек запасную заклепку. Не успела на стол выложить, как тут же:

— Серебряный кружок от пояска!

Весь дом у девы — ее глаза. Как утаишь что руки делают?

— Да разве это честно? — обиженное вырвалось.

— Честь лишь у людей славится, а у нас — хитрость!

Хорошо же. Раз хитрить хочешь, получишь. Сжала рука у горла мешочек заветный. Сквозь духов видят, и духи насквозь видят. Бабушка все поняла, в малую мошь обернулась, в ухо забилась — никому не почуять. Мертвым и так весь чертог пропитан, поди пойми.

— Угадывай!

Глянула Настя и ответила бестрепетно: 

— Ящерица-огнехвостка, из тех, что под лилиями дом роют.

Вытянулось лицо у хозяйки лесной.

Так играли они три ряда и после — еще три.

— Ну сильна ты, юная ведьма, и не так проста, какой кажешься, — покачала головой дева. — Проси у меня чего желаешь, кроме одного.

И не надо было спрашивать — чего, верней, кого именно. Бабушка тут в ушко прошептала:

— Сыпани на нее землицы из мешочка, Настюшка. Ужо я ее, змею подколодную, за Реку-то с собой утяну, сил хватит.

Свела брови Настя, оберег-мешочек стиснула. Вспомнила глаза серые, грозовые, любимые и печальные.

“Стала бы из-за своих желаний других на смерть посылать?”

— Не стала бы, — сказала Настя вслух. И улыбнулась лесной хозяйке. — Вот чего хочу: дай на троне твоем посидеть, представить, как это — над чащобой власть держать, упырей заставлять себе кланяться!

Сверкнула очами черными дева, кивнула довольно. Взошла Настя по ступенькам, села, руки на подлокотники положила. Пухлые жабы, что вместо подушек оказались, жалобно закряхтели. В зеркало медно-алое глянула: а непростое зеркало, горницу показывает, где гридни спят. А под ним горшочек с пыльцой цветочной пахучей… И лежит рядом пуховка заячья.

— Ведьмы по крови ближе к нам, чем к людям. — Дева внизу степенно вокруг трона вышагивала, копытцами дробь выцокивала. — Только заставили вас люди давить-укрощать природу свою вольную, себе служить. Жалко мне тебя, Настасья… — А Настасья сидит думает, что похожа шерстка заячья на кошачью, которая последней в состав приворотного зелья легла. — Вот и волосы у вас стали цветными как у людей, а когда-то лишь черной ночью рассыпались, узорами чарованными. — Волосок свой когда-то хотела Настя в зелье окунуть, чтоб любимого приважить к себе. Теперь ужас охватывал, едва представляла. Чем же она-садовая голова от лесной девы в своем желаньи отличалась? Получить, присвоить любой ценой… Да оказалось — не нужно присваивать, что и так твое. Только другой отдать теперь нет никаких сил. — Пришла б ты ко мне учиться, Настя, выпустила бы на простор силушку свою, узнала бы, каково это — волю слабых подчинять, силы матушки-природы заставлять себе покоряться. 

Цок да цок по камням самоцветным позади трона с мертвыми розами. Кап да кап розовое зельюшко на хвостик заячий.

***

Третьяк аж ругнулся, когда затормошили-затрясли чужие руки, да так, что чуть башка с плеч не слетела.

— Просыпайся! Дева лесная к себе зовет!

— Да кого? Зачем? Куда?

Быстро, конечно, сон слетел: вспомнила голова — куда и зачем. Черно еще за окном, но рассвет вот-вот. Пора пришла старейшину отдавать. Только смогут ли отдать? Третьяк в себе такой веры не чуял. Дорого гридни жизнь свою продадут, да толку с того мало будет. Похватали мечи-молоты, портки подвязали да и отправились. Миролюб вопреки обыкновению позади шел, голову повесивши. Только Насти нигде не видать… Ну и то правильно — незачем глядеть, сердце себе рвать, пусть поспит еще, а там и домой возвращаться время придет. Ужо Голуба выдумает как дочке раны залечить, успокоить.

А в чертоге шум да гам, упыри-охранники глубоко под своды попрятались, а внизу бегают олени, лисы, волки: летают сороки, синицы да клесты — не счесть птиц и зверья! У самого трона все серо-белое, аж в глазах рябит — сколько зайцев собралось. А на троне дева лесная лежит, коленки к груди прижав, волосы по ступеням до носов заячьих дотекли…

Что такое? Непонятно. Веселина не выдержала — фыркнула, на хозяйку глядя. Ни следа от грозной красавицы, что вчера их встретила, лишь девчушка с распухшим от слез носом. Неужто так Миролюба ждала? Вышел тот вперед, взгляд на деву поднял, а она словно и не видит его, пуще плачем заходится, слезы зеленые так и плещут, травой пахнет — как на покосе.

— Я готов, лесная царица, твоим мужем стать.

— Уйди с глаз моих, постылый! — царица аж взвизгнула — На медведище похож с человечьим лицом, руки голые, волос черный, ходишь на двух, скакать не приучен — непохож на любимого моего!

Веселина уж рот зажимает, хохот глушит, с ней и Любава. Переглянулись Третьяк с Добромиром, плечами пожали. Семь пятниц на неделе у хозяйки, вчера ласкалась, сегодня прочь гонит, чушь городит… Али за ночь от страсти с ума сошла?

И тут выплывает из дверей лебедушка — щечки румянятся, пояс ведьмовской так и сверкает, зубки в улыбке блестят. 

— Не хочешь Миролюба в мужья, дева лесная? — громко крикнула.

— Не хочу!

— И никого иного из нас не желаешь?

— Не желаю!

Тут вскочила дева с подушек, вниз ринулась, едва копыта не обломав, хищно когти растопырила, в сердце Насте целясь. 

— Это ты виновата, ведьма проклятая! Ты на меня чары навела!

— Тронешь ее — личико попорчу, — отозвалась Веселина: прежде всех силу призвала-засияла; уж и лук натянула, и стрелку вложила с серебряным концом, перья Третьяку щеку щекочут.

И тут сама дева лесная на пол опустилась, на острия самоцветные, окрасила их кровушкой зеленой.

— Сними заклятье, Настя, сними! Все способы уж перепробовала, ничего не помогает!

А Настя и не боится совсем, веселится:

— И не поможет, только я секрет знаю, сама состав выдумывала! А что мне взамен будет?

— Все, что пожелаешь!

— Кроме одного? — подняла бровь ведьма.

— Одного я желаю, да давно его косточки в земле истлели, — вытянула дева ладонь, на которой что-то пушистое белелось и снова заплакала.

— Ладно, — смилостивилась дочка. — Ну-ка подойди, старейшина Миролюб, помоги так клятву составить, чтоб комар носу не подточил!

А дома-то как хорошо! Печь пирогов нажарила, короваев с травами ароматными напекла. На столе кувшин запотелый с морсом ягодным, да в чане — горячий мед. А слаще него — объятия любимой. 

— Ну что, встал твой малец на обе ноги?

— Встал, встал.

— А коровы?

— Здоровы, здоровы. 

— А Хоробра как?

— Сынка родила — богатыря. На отца жуть как похож и ест так же немеряно. — Голуба от груди голову подняла, прищурилась. — Ты мне скажи, почто дочь наша с тех пор, как возвернулась, аки птичка лесная, песни распевает?

Прислушались: с огорода доносился звонкий голос.

— Видать, радуется, что добро великое совершила. Гордись, мать.

— Да горжусь, горжусь, как не гордиться? Но чует сердце — не только в этом причина!

Третьяк почесал бороду, вспоминая… да особо и нечего. Вышли из чертогов лесных сразу на опушку знакомого леса, а там и до Залесья недалече оставалось. Смеялись, гомонили, шутили — все как всегда после большого, добро справленного задания. На дела сердечные, что ли, жена намекает? Дак не было ничего, не изменилось. Ну, может, Настасье приятно, что другая Миролюба не получила, хотя сама-то поняла: насильно к любви принуждать нельзя.

Вышла Голуба на крыльцо, и вдруг как ахнет! Третьяк в мгновение рядом оказался, с верным молотом в руке. А там… Идет между грядок Настасья, вокруг головы — солнечные лучи дыбором стоят. 

— Где косу потеряла? — выдавил. — Кто посмел тронуть?!

— Сама обрезала, — безмятежно ответила дочь. — Тяжело столько золота на голове таскать стало.

— Не серчай, Голубушка, — раздался голос тещи, — все, как надобно мы сделали — сожгли, а пепел зарыли, и Пушок на него помочился.

Голуба так и стояла, хватая воздух.

— Да за что ж сердиться-то — сказала, наконец, — ее коса, что хочет, то воротит, но…

— А мне нравится, — решительно сказал Третьяк. — Непривычно только. Но надоест — новую вырастит.

***

Как петухи вечерние прокричали, солнышко за лес бочком спряталось, раздался стук в ворота. Настя улыбнулась, очелье с жемчужинками вышитое поправила, волосы чуть завила по концам. Страшно на себя в зеркало смотреть, привыкнуть надо… Проверить все ж важнее. А если и получится не так, как думается — тому и быть. Лучше сейчас узнать, что только волосами и богата была, чем потом. 

Внизу уже матушка ахала, отец говорил что-то, не разобрать. И еще один голос звучал… Сошла по лесенке Настя, очи долу опустила. 

— Здравствуй, Настенька.

— Здравствуй, Миролюб Всеславович.

— Ну что, брат, дочь со мной на гулянье отпустишь?

Матушка руками всплеснула, отец тоже брови задрал. Настя подняла лицо, улыбку никак не сдержать. Стоит любимый у дверей, пояс бляшками сверкает, волосы в косу собраны, а у самой-то Насти косы и нет! А рубаха у Миролюба вышита по вороту скромными травинками. Вот уж Настя доберется-разошьет ему по-своему, все цокать языками станут!

— Отпущу, ежели Настя захочет, — смеется отец.

— Я хочу.

И подошла посмотреть в грозовые глаза, волосами тряхнула, вокруг себя обернулась.

— Ничего не замечаешь, Миролюбушка?

Тот осмотрел, головой покачал.

— Очелье новое смастерила? Красивое.

— Да что ты от него хочешь, — пробубнила бабушка. — Ну ничего, еще выучишь, что иные дурни на дубы похожи, пока промеж глаз не долбанешь — не поймут…

— Идите уже, — отмахнулась полотенцем мать. — Небось, все уж на площади собрались, шутихи жгут.

Настя не сразу ответить сумела — первый раз Миролюб за руку взял.

— А вы как же? — выдохнула наконец.

— А мы позже придем, — кивнул отец. И матушку этак по особому обнял, глянул — Насте аж жарко и стыдно стало, и самую чуть — смешно. 

А на улице небо уж вызвездило, ярко — глаз не оторвать. В теплой жесткой ладони было руке хорошо, там ей и место. Из загона блеял козел — видать, тоже звездам песню пел. Об ноги обтерлось тепло: Пушок до ворот проводил.

— Ну, пойдем плясать? — улыбнулся Миролюб.

— Да ты разве умеешь? — хихикнула Настя.

— Буду науку вспоминать.

_______________

Февраль 2022