Этот толстый здоровяк, которого Аманда наняла коком на свою яхту, оказался настоящим золотом. Готовил так, что пальчики оближешь. Да и с его появлением на яхте стало гораздо веселее — он все время отпускал шуточки, сыпал прибаутками и вообще был жизнерадостный, как никто другой. Аманда и вправду не могла припомнить настолько жизнерадостного типа — он постоянно выпаливал что-то смешное или интересное, да и разговаривал презабавно: его речь была далека от светскости, которая успела набить Аманде оскомину. Одной из причин, почему ей не сиделось дома, была скука. Всепоглощающая, вызывающая такую зевоту, что в глазах резало.
Мать все время вытаскивала ее на светские балы, пикники и рауты. Не очень-то там повеселишься со всеми этими правилами приличия, унылыми разговорами и тому подобным. Это кокеткам, охотящимся за мужчинами, там было весело: они флиртовали, соревновались между собой, кто поймает в свои сети больше поклонников, и страшно гордились, если поклонников было хотя бы на одного больше, чем у их товарок. Но Аманде все это было не интересно, и она умирала от тоски на всех этих приемах, выслушивая вздор, который несли молодые и не очень мужчины и женщины в элегантных одеждах. Найти нормального собеседника, чтобы с ним можно было действительно о чем-то поговорить — это было, как найти сокровище. Больше всего в такие моменты ей хотелось оказаться где-нибудь в тишине, желательно на другом конце Эфириума, подальше от них всех.
Еще одной причиной, почему Аманде не сиделось дома, был последний демарш матери. Он и вовсе вывел Аманду из себя. Мать присмотрела ей достойного с ее точки зрения жениха — знатного наследника богатого имения. Нет, против Лестера Симбертона Аманда ничего такого личного не имела и давно была с ним знакома, с самого детства — они частенько играли вместе. Аманда испытывала к Лесу очень теплые дружеские чувства за его доброту и покладистость, но проблема была в том, что она его не любила, как следовало бы любить мужа. Да и разные они были совершенно. Это не мешало им дружить, но в качестве мужа она его не воспринимала абсолютно.
Дрожь по всему телу бежала от мыслей, что Аманде придется ложиться с ним в постель. Но не та дрожь, от которой вспыхивает жар и оседает где-то внизу живота, и дыхание становится рваным, а щеки горят — эта дрожь вызывала противные мурашки и холодный пот на висках при мыслях об интимных отношениях с Лесом. Как будто собираешься спать с родным братом, и Аманда содрогалась от отвращения.
Лестер был тихим парнем, и его больше всего интересовали растения. Он обожал копаться в земле. Это расстраивало его отца, который считал, что такое занятие недостойно мужчины. Вот если бы Лес увлекался военным делом, играл в солдатиков, командовал игрушечными армиями, его отец был бы счастлив. Но Леса больше всего интересовали цветочные горшки. Он водил дружбу с садовником, выращивал цветы и был этим весьма доволен. Аманда воспринимала его увлечение как должное, тем более что у Леса все время получалось вырастить нечто по-настоящему красивое, и она восхищалась результатами его усилий. Ему цены не было как цветоводу.
Но у Аманды нрав был совершенно другой. Она любила приключения, всякие походы, ловлю рыбы, а уж когда отец подарил ей яхту и научил управлять ею, восторгам не было конца. Эфириум — вот что влекло Аманду, это была ее стихия, ее жизнь. Это, а не мирное времяпровождение с мужем у камина. Другое с Лестером было невозможно — он домосед, а не путешественник.
К тому же Аманда знала один секрет, который Лестер тщательно скрывал от родителей, но зато доверил ей. У Леса уже была возлюбленная. Узнай об этом лорд Симбертон, Лесу бы не поздоровилось. Та девушка была из простых, работала цветочницей в городке недалеко от имения Симбертонов. Очень хорошая девушка, добрая, тихая, как и сам Лес, они подходили друг другу до чрезвычайности, про таких говорят — два сапога пара. Но если бы он решился открыть правду, родители лишили бы его наследства. Он просто не представлял, на что будет жить, если скажет все, как есть. Аманда могла ему только посочувствовать.
И себе она тоже очень сочувствовала. Понимание того, что мать хочет ей только добра, вгоняло ее в тоску. В последнее время — особенно, потому что в глазах матери появился еще и дикий страх. Аманда сбежала отчасти потому, что не могла больше выносить, как мать смотрит на нее. Словно видит в последний раз в жизни. И Аманда сбежала, даже не попрощавшись. Отец перед походами всегда говорил матери и ей, как он их любит, а то мало ли, что с ним случится. Аманда же не смогла, потому что мать сразу же принялась бы плакать, уговаривать посидеть дома еще. Вытянула бы все жилы. Аманда иной раз подозревала, что слезы матери — это ее оружие, эдакое средство манипулирования. Совершенно невыносимо было видеть, как она плачет, и мать это знала и пользовалась своими слезами, как тараном, чтобы растереть в труху все доводы и сломать чужое упрямство.
Еще и тетю позвала. Тетя Амелия совершенно не походила на мать, она сама долгие годы ходила по Эфириуму, но… У тети появилась своя семья, и вдруг она приняла бы сторону матери? Двое против одной — это уж слишком. Нет, Аманда не могла так рисковать. Поэтому, как только она увидела тетин кабриолет, подъезжающий к Тихой Гавани, то тут же отправилась на свою яхту, поторопила Марвина, который замешкался со своими вещами, и вышла в Эфириум.
Аманда сжала ручку штурвала и нахмурилась.
— Негоже хмуриться в такой погожий денек, капитан! — из тягостных мыслей ее выдернул хриплый голос кока Сильвера. — Уж вы-то такая красотка, а морщинка между бровей все портит.
— Почему вы не на камбузе, Сильвер? — Аманда строго посмотрела на него. С собой кок принес чашку и кофейник. В его громадных ручищах они казались игрушечными, словно детская посуда, какой играют маленькие девочки, устраивая чаепитие своим куклам.
— Кофейку вам принес. Нет ничего лучше чашечки кофе на свежем воздухе, мэм, — он широко улыбнулся. Улыбка у него была щербатой из-за щели между верхних зубов, но такой искренней, что она дернула кончиками губ в попытке подавить ответную улыбку.
— Вы могли бы послать Марвина.
— Марвина я припахал. Он у меня там картошку чистит.
— Назначили его юнгой? — Аманда вздернула брови.
— Ой, на маленьком судне ты и швец, и жрец, и на дуде игрец. Нечего ему прохлаждаться, — Сильвер пожал широкими плечами. — Давайте-ка кофе пить.
— Я не могу оставить управление.
— Прекрасно можете. Застопорите штурвал, яхта сама будет идти, как надо. Ну, или я могу тут постоять, пока вы кофе-то пьете.
И недели не прошло, а уже распоряжается. Но запах кофе так и дразнил. Амелия вздохнула.
— Ладно, — сказала она. — Наливайте.
Он налил в чашку кофе, передал ей, и Аманда уступила ему место у штурвала. Она сделала глоток и зажмурилась от восторга. Сладкий и ароматный, с капелькой сливок, как ей и нравилось. Чудесный кофе, и сварен прекрасно.
— Кстати, пословица звучит «И швец, и жнец, и на дуде игрец», — сказала она. Сказала без улыбки, но внутри все так и дрожало от смеха.
— Это на суше, мэм. А тут мы все — те еще жрецы. От слова «жрать», — Сильвер хмыкнул, а Аманда не выдержала и прыснула.
— Ну вот вы и смеетесь. Так-то оно лучше будет, — он издал довольный смешок.
Они немного помолчали. Аманда глотнула кофе, и от молчания ей сделалось неловко.
— Где вы научились так готовить? — она задала вопрос, чтобы не сидеть в этой тишине.
— Я урсид, мэм. На моей планете все любят хорошую еду. Вот вы скажите, вы видели когда-нибудь тощего урсида? — его электронный глаз мягко вспыхнул и подмигнул ей.
Аманда задумалась. Урсиды, которых она встречала, все были как на подбор — огромные, толстые и громогласные.
— Никогда не видела, — призналась она.
— То-то и оно. Мы все такие дородные. По нашим понятиям тощий урсид — больной урсид. А уж если урсид не умеет готовить, то это вообще позорище. С малолетства этому учимся. Меня и родители учили, и бабуля. Ну и понятия о красоте у наших мужчин такие: женщина должна быть крупной, чтоб все при ней было… Впрочем, я слишком увлекся, вам-то все равно на нашу красоту, — со смехом сказал Сильвер.
— Ты их часто навещаешь? Ну, родителей… — она и сама не заметила, как начала обращаться к нему на «ты». Впрочем, его это не смутило. Во всяком случае, никакого возмущения он не выказал и даже вида не показал, что что-то не так.
— Нет, мэм. Наш дом сгорел, когда мне было шестнадцать. Они все погибли в пожаре, — Сильвер еле заметно дернул щекой. Он выдал это как сухой факт, но Аманда почувствовала себя виноватой. Ее саму до сих пор пронзала тоска по отцу, а близкие Сильвера умерли так рано. Она не представляла, что бы с ней было, если бы она потеряла и отца, и мать в таком нежном возрасте.
— Прости меня, пожалуйста. Я не должна была спрашивать, — с раскаянием сказала она.
Он резко обернулся к ней, вздернув брови. На его лице отразилось недоумение, он даже не потрудился скрыть, насколько его ошарашила ее реакция.
— Да все в порядке, мэм, — его голос прозвучал очень тихо, и это было так странно: все эти дни он разговаривал громко, как и полагается типу с его комплекцией. — Давно это было. Поначалу-то тяжко было, не скрою, но время лечит.
— Надеюсь…
Сильвер немного помялся, но все же осторожно спросил:
— У вас кто-то умер, мэм?
— Почему ты так решил?
— Да глаза у вас стали больно тоскливые.
— Два года назад у меня умер отец. Я его любила. И он меня очень любил… — Аманда сама не понимала, зачем она ему это говорит. К чему вообще ему знать про ее проблемы? Он — просто кок, и не следовало бы ей так открываться перед типом, которого она знает всего-то несколько дней. Аманда прокашлялась и встала.
— Ну все, тебе пора на камбуз, — сухо сказала она. — А то Марвин отрежет себе все пальцы без твоего присмотра.
— Да, мэм, — Сильвер подхватил кофейник, забрал у нее чашку. Он открыл рот, чтобы еще что-то сказать, но из камбуза раздались вопли, и Марвин выскочил на палубу. Он держался за левую руку и верещал. Из пальца лилась кровь, и капала на палубу, а Марвин подпрыгивал и вопил:
— Чертова картошка! Чертов нож! Я отрезал себе палец! Боже, мой палец!
— Вот горе луковое! — Сильвер вздохнул. — Ты его всего лишь порезал, неслух! И стоило так орать из-за маленькой пустяковой ранки? Идем, заклею пластырем, неженка. Посмотри, какую грязь ты здесь развел! Всю палубу отдраивать будешь.
— Но мой палец…
— Перчатку резиновую наденешь и вперед! — они скрылись в камбузе.
Сильвер от своего не отступился, и Аманда наблюдала, как Марвин ползает на коленях, оттирая палубу от своей крови. Его длинный нос покраснел от возмущения, Марвин сердито сопел и бурчал себе под нос:
— Я — дворецкий, а не поломойка! И не поваренок!
Сильвер вышел из камбуза, неся помои в ведре. Он вытряхнул мусор за борт, и на помои тут же набросились тестудины. Сильвер вытер лоб рукой и взглянул на Марвина.
— Вон тот угол еще протри! — скомандовал он и ткнул в грязное место пальцем.
Марвин выпрямился и сердито пронзил его взглядом. И зачем он увязался за леди?! Приключений ему дома, видите ли, не хватало! Ну, вот теперь получи их, Марвин, по самую макушку!
— Я тебя ненавижу! — совершенно искренне выпалил он.
— Это уж как тебе угодно, парень, а палуба должна быть чистой, — Сильвер ухмыльнулся. — Негоже держать такое прекрасное судно в грязи, — он посмотрел в сторону Аманды.
— Скоро будем ужинать, мэм, — в его рокочущем голосе прозвучала явная теплота.
Аманда судорожно сглотнула. Уже давно она не слышала, чтобы с ней разговаривали настолько тепло. Даже забыть успела, как это бывает. Она молча кивнула, надеясь, что ее лицо выглядит спокойным, как и всегда. От матери она в последнее время слышала только упреки, и никакой теплоты. «Прекрати это! Ты — взрослая женщина, а реагируешь, как сопливая девчонка, страдающая от недостатка внимания!» — одернула она себя. Но глаза все-таки обожгло, и Аманда сделала вид, что вытирает пот со лба. Этот киборг пробрал ее до глубины души сегодня — вон как расклеилась. Не стоило ему ничего говорить. Упаси Боже, снова полезет с душещипательными разговорами, потому что ему ее жалко стало. Вот чего Аманда уж совсем не переносила, так это жалость к себе.
После ужина Аманда вернулась на свое место у штурвала. Эфириум потемнел, и по всему пространству рассыпались звезды. Сильвер вышел на палубу и раскурил трубку. Он стоял, оперевшись о борт, и Аманда уже приготовилась указать ему его место, если он начнет выражать сочувствие или что-то подобное, но он молча курил. Аманда немного успокоилась, однако опасение все же оставалось. Но Сильвер выпускал изо рта клубы дыма, смотрел вдаль и не произносил ни слова.
Из своей каюты, зевая, вышел Марвин. Амелия передала ему штурвал и направилась к себе, когда услышала хрипловатое «Спокойной ночи, мэм».
Опять та же теплота в его голосе.
Все же Аманда кивнула и ответила:
— Спокойной ночи, Сильвер.
Он улыбнулся, выбил трубку о борт и пошел на камбуз, где у него была постель. Аманда тихонько вздохнула и удалилась в свою каюту. И все же теплота в его голосе сделала свое дело: у нее было ощущение, что ее согрели. В первый раз после смерти отца. Она снова отогнала мысли, что ведет себя как сопливая девчонка, завернулась в одеяло и заснула.