К тому моменту, когда открывал дверь, Серафим накрутил себя настолько, что постеснялся крикнуть вглубь квартиры, что любимый ангел Володи вернулся, жутко устал, но в целом день прошел хорошо, и вообще руки чешутся поскорее обняться, но для начала надо переодеться в домашнее. Он кусал губы, тихо, как мышка, скользнув в комнату, где скинул рабочий костюм и натянул короткие шорты и обтягивающую футболку, уже представляя, как Володя совсем скоро снимет с него все это, приговаривая, что Фима был очень плохим мальчиком. Он всегда был для него маленьким мальчиком и деткой, несмотря на больший возраст, который за годы жизни вместе совсем стерся из памяти обоих. Разве что изредка Володя подшучивал над тем, что Фима ему в отцы годится (что, вообще-то, совсем неправда), а все еще стесняется записаться по телефону к врачу или понятия не имеет, как платить за воду и электричество, — Серафим всю жизнь кочевал по квартирам любовников или снимал комнату пополам с другом, он был едва ли приспособлен ко взрослой самостоятельной жизни.

Фима долго копался. Он мог лишь предполагать, но не знать наперед, что захочет с ним сделать Володя — тот был редкостным выдумщиком на наказания. Единственное, что знал Фима, — что будет паддл, ему это обещали в прошлый раз, но как все случится, разрешит ли Володя лечь ему на бедра или поставит на четвереньки, станет ли раздевать и трогать более откровенно, стоит ли принять душ… Фима не любил ответственности, и, если бы ему дали выбор, он бы отказался решать, но перестать думать и тревожиться по поводу того, как все пройдет, было не в его силах. В итоге он решил набрать ванну и отмыться до скрипа, почиститься еще и изнутри, ну просто на всякий случай, чтобы стало поспокойнее. Володя его не торопил, позволил повариться в собственном соку и выйти к нему только тогда, когда Фима сам будет готов. Естественно, он все понял, и даже не потому, что Серафим долго не выходил в кухню, где Володя обычно работал за ноутбуком, а гораздо раньше, еще с первых минут его появления в квартире. Володя все понял и просто ждал, когда Фима соберется в духом и сам явится на казнь.

Хотя «казнь» — это слишком громко сказано, просто заслуженная порка, мягкое напоминание о том, как важны правила, наверняка с поучительным диалогом до и после, а если Серафим струсит и попросит его не трогать, то и вовсе без боли. Но Фиме было страшно. Ему было дурно от сосущего под ложечкой чувства вины перед Володей и прежде всего перед самим собой. В какой момент он стал такой неженкой? Фима был зеркалом, беззастенчиво отражающим все привычки своих Хозяев: Александр сделал его очень сильным и голодным до боли, а Володя наконец позволил стать нежным и пугливым. То зеркало было кривым и во всякое отражение добавляло неизменный стыд за свои промахи, унижение себя и возвышение своего драгоценного Хозяина до абсурда. Серафим в будущей экзекуции больше всего боялся осуждения, боялся встать на колени и выслушать от Володи то, о чем сам уже успел сто раз подумать.

И все-таки Фима выдохнул и, в последний раз придирчиво оглядев себя, решил появиться в кухне, мгновенно падая на колени. Ну не мог он оставаться на ногах, когда сам Володя снял протезы и теперь, полулежа на диване, читал книгу. Культи прикрыты легким пледом, и лишь угрожающего черного цвета инвалидная коляска поодаль напоминала об отсутствии ног, в остальном же Володя сейчас едва ли отличался от любого другого здорового Доминанта. С руками-то у него уж точно все было в порядке: регулярные занятия в спортзале давали свои плоды, и его Хозяин был гораздо сильнее среднестатистического мужчины, а значит, заднице Серафима сегодня будет очень не сладко. Но пока Володя мечтательно улыбнулся, откладывая почти дочитанную книгу в сторону. Фима автоматически скосил взгляд на обложку: нечто совсем не на русском, но определенно, судя по преобладающим сине-серым цветам в оформлении, то же, что он читал вчера, только тогда к возвращению Серафима с работы едва ли осилил треть. Даже в этом его Хозяин был гораздо лучше, сам Серафим последний раз брал книгу в руки больше месяца назад — не хватало времени.

— Добрый вечер, мой ангел, — проворковал Володя, вынимая из-под спины небольшую подушку и протягивая ее Фиме, чтобы тот подложил ее под колени и не страдал на жестком кафеле. Пока тянулся, чтобы отдать, все же не удержался и потрепал своего саба по мягким русым волосам — хотя бы с одной дурацкой привычкой Серафима под его руководством было покончено.

— Добрый, Хозяин, — со смущенной улыбкой отозвался Серафим, принимая подушку из его рук, но не спеша подкладывать ее под ноги. — Можно я пока так постою? — пискнул он, чувствуя, что этой фразой выдал себя полностью, с потрохами. Володя только нахмурился и помотал головой, ему не нужно было в который раз объяснять Фиме, что, по его мнению, здоровые колени — самое ценное в человеческом организме, и их надо беречь даже в таких мелочах.

— И за что мой ангел хочет себя наказать таким варварским способом? — сказал он единственное, что имело смысл в данный момент. Серафим замялся и опустил глаза. Говорить ему не хотелось, горькая вина выжигала органы изнутри, а Володя непременно собирался подлить бензина в этот пожар. — Фима, я жду, — напомнил Володя, все еще оставаясь мягким, даже голос не приобрел привычных Серафиму стальных ноток. То, что выгодно отличало его нынешнего Хозяина от бывшего, — бесконечное упрямство и терпение, он едва ли готов был спустить хоть одно свое решение на тормозах, но искусством ждать, доводя вечно нервного Фиму до белого каления, владел мастерски.

— Я сегодня пообедал в Макдоналдсе, — обреченно признался Фима, все еще не поднимая глаз. Напротив, он словно пытался стать еще меньше и незаметнее, максимально ссутулившись в знак своей вины. Ему было невероятно стыдно за свою слабость и ребячество.

— Даже не смею надеяться, что это был салат и американо без сахара, — скривился Володя, уже не в первый раз выслушивая подобную исповедь от Фимы, и без энтузиазма готовился к наказанию. Для Фимы это когда-то казалось удивительным, но для Володи наказание — вовсе не повод отпустить поводья на своем демоне садизма и упиться властью, а едва ли не такая же неприятная, как и для самого Серафима, процедура.

— Это был бигмак и картошка-фри с кетчупом… еще шесть жареных во фритюре наггетсов и пирожок с вишней… — продолжил Серафим, чувствуя, как с каждым названным блюдом добавляет себе количество ударов. Он со всех сил сжал в кулаки скрещенные за спиной руки и склонился еще ниже, подбородком в подрагивающую от волнения грудь. После такого грандиозного срыва он не имеет права смотреть в глаза Володе. Пока не получит заслуженное наказание, он не избавится от этой отвратительной, опускающей его ниже плинтуса, вины.

— А запил ты это все большой колой, — фыркнул Володя, не выдержав тянуть из Серафима в час по чайной ложке слова, которые и без того знал наизусть.

— Это был раф (как капучино, только с мороженым) с тройной порцией карамельного сиропа, — пискнул Серафим, даже не зная, хуже это или лучше это для его задницы. В отличие от газированных напитков, кофе ему было можно даже согласно его строгой диете, но по чуть-чуть и, конечно же, не с таким огромным количеством сахара. Свой баланс БЖУ он сегодня сломал в основании и едва ли в ближайшее время получит разрешение на что-то вкуснее вареной куриной грудки и зелени, а из напитков лишь не меньше двух литров обычной воды в день. За чуть ослабленными рамками всегда следовал радостный срыв, после чего откат в самое начало — другой формулы для напрочь отсутствующей у Серафима силы воли и не существовало.

— Меня сейчас больше расстраивает даже не твой срыв, а тот факт, что ты с самого утра знал, что закатишь пир на весь мир, который напрочь убьет твою и так дышащую на ладан поджелудочную. Знал и о последствиях, и о наказании, и все равно пошел на это вместо того, чтобы поговорить со мной, — начал Володя очень мягко. Он всегда ругал Серафима этим мягким и ласковым голосом, зная, что и без того каждое слово бьет в сердце навылет и нет нужды добавлять в интонации стали и жесткости. Серафим сам себя докрутит до нужного градуса вины, сам же вдоволь покричит на себя в душé и расплачется из-за этого, Володе не нужно прилагать никаких усилий. — Вспоминай, ангел, почему я мог так решить? Честно признаешься — наказание будет более мягким, — добил Володя, явно намекая только на один инцидент, который, как искренне считал Серафим, остался незамеченным. Глупо было думать, что он хоть в чем-то способен переиграть Хозяина.

— Я стащил конфету из вазочки. За завтраком мне можно только одну, я съел ее, спрятал бумажку в карман и взял вторую, — пропищал он, в то время как Володя, устав мириться с необходимостью разговаривать с затылком Серафима, поднял его голову за подбородок.

— Фима, цвет, — бросил он, неотрывно глядя в панически распахнутые глаза. Все так же мягко, но требовательно. Этот приказ ни за что нельзя было игнорировать.

— Зеленый, Хозяин, — отозвался Серафим, на секунду выключившись из набирающей обороты паники.

Он всегда погружался в игру полностью, забывая о том, что Володя на самом деле и сам не горит желанием играть цербера, готового загрызть за одну лишнюю конфетку за завтраком, и о том, что сам же после первых пробных сессий попросил быть с собой строже и жестче, не обращая внимания на порою слишком яркие эмоции в ответ, которые тут же проступали на лице в полных слез распахнутых глазах и дрожащих губах. Он был сильным, но пугливым, обожал боль, но боялся ее почти так же сильно, даже из рук Володи. Чтобы не довести себя до истерики и не подставить тем самым Володю, Серафим вынырнул, поднялся над игрой, оценив, что в целом чувствует себя именно на спокойный зеленый, хоть и на грани паники, поддавшись роли крайне виноватого, никчемного саба, после чего погрузился обратно. Ему нужно было прочувствовать эту горькую эмоцию во всех красках, чтобы очиститься от нее.

— Теперь снова максимально честно: пробуешь меня, как Доминанта, на зуб, или у твоего поведения другие причины? — рыкнул он с гораздо большей сталью в голосе, и Серафим в ответ абсолютно искренне задрожал всем телом. Проговоренный вслух уверенный «зеленый» нужен был, чтобы получить разрешение идти глубже и наказать Фиму гораздо строже, чем за единичный проступок. Сомнение в основах — это то, что не прощается. Володя сразу предупредил, что если Фима не сможет принять его, как ни крути, калеку, над собой, то им не по пути.

— Нет, Хозяин, и в мыслях не было. Мне просто очень хотелось, и я знал, что Вы не разрешите, потому взял еще одну конфету без спроса. А в Макдоналдс зашел, потому что времени не было, в метро между клиентами перехватить, и увлекся с заказом. У них слишком хорошо работают маркетологи, Вы вообще видели эту рекламу? Ну невозможно… — залепетал Серафим, стараясь каждое слово вынуть из сердца, чтобы придирчивый Володя при всем желании не заметил фальши. Хозяин всегда был для него Хозяином с большой буквы, и обманывать его, тем более с целью взять на слабо, было уму непостижимо.

— Ну-ка цыц, — грубо оборвал его Володя, отпуская голову Серафима, теперь зная, что, пригвожденный его ледяным взглядом, он не посмеет снова скрутиться и тем самым благополучно уползти, подобно улитке, в свою раковину, где было тепло и уютно, не нужно было отчитываться перед Хозяином, смотря прямо в глаза. — Мне не интересно, какая у них реклама и насколько это было вкусно. Этим ты мог оправдывать свой выбор на кассе, перед своей не слишком придирчивой совестью, но не передо мной. Если ты считаешь эти причины весомыми, чтобы так нагло и безрассудно нарушить диету, то нам не о чем говорить, — не выходя из роли, продолжил Володя, и в ответ на это в груди у Серафима поднялся совсем детский всхлип. Он родился где-то в желудке, устремился в бронхи, безжалостно сдавив их, и застрял в горле, не смея обратиться в звук. Все пошло именно по одному из худших сценариев, о котором он только мог подумать.

— Нет, Хозяин, это не весомые причины. Простите меня, пожалуйста, я не знаю, что на меня нашло, правда, даже не представляю, — быстро-быстро затараторил он, пытаясь донести до Володи мысль, что все не так плохо. Серафим прекрасно понимал, зачем все это, сам попросил Володю установить жесткие рамки диеты и следить за его питанием, в мирное время без нареканий таскал с собой контейнеры с полезной домашней едой и даже думать не смел, что Володя в чем-то перегибает палку. Сегодня и правда что-то пошло не по плану.

— Мне нужны паддл и смазка, потом продолжим разговор, — смягчился Володя, кивая Серафиму на дверь.

Тот молниеносно вскочил на ноги, не обращая внимания на боль в онемевших икрах, и пулей полетел в спальню, где взял с кровати заранее приготовленный паддл — деревянный с перфорациями, чтобы даже не думать о пощаде под ударами. Чуть дольше пришлось провозиться со смазкой. Прошлой ночью они как раз израсходовали старый тюбик, потому пришлось искать в шкафу новый, а не найдя, чертыхаясь и краснея от стыда, выбирать между двумя припрятанными в личных запасах альтернативами, которые вообще-то хотелось попробовать позже, в более романтической и спокойной обстановке: с охлаждающим или согревающим эффектом. Володя в постели был несколько консервативен, признавая только классическую силиконовую без всяких отдушек, высказываясь даже по поводу ароматизаторов довольно резко: «Я занимаюсь любовью с тобой, а не фруктовым салатом», — потому, однажды в тайне полазив на сайте секс-шопа и вдоволь поистекав слюной на всякое-разное, Фима не удержался и заказал две эти крайности, наперед зная, что Володя не одобрит, но надеясь когда-нибудь за особенно примерное поведение попросить себе такое поощрение.

Можно было бы честно признаться Володе, что смазки нет и не предвидится, заставляя его менять планы и еще больше раздражаться. Или можно было попросить себе отсрочку в десять минут, не больше, в течение которых сбегать в аптеку, но это бы напрочь убило общий настрой: Володя бы непременно смог остыть за эти долгие минуты и отнестись к наказанию еще более формально, чем он готов был сейчас, пока был на коне, отчитывая непутевого, дрожащего от страха Фиму. И потому Серафим решил, что удачного момента все равно в ближайшее время не предвидится, и действовать стоило нахрапом. Посчитав, что под ударами ягодицы будут гореть немилосердно и на этом фоне смазка с охлаждающим эффектом подарит ему лишнее облегчение, он выбрал разогревающую, надеясь, что Володя и не заметит подмены. Не стоило и надеяться, что сегодня они займутся любовью, Фима однозначно не заслужил, а значит, ему придется распробовать новые ощущения в гордом одиночестве.

— Это что? — совсем не зло, скорее с удивлением и обескураженной насмешкой спросил Володя, когда Серафим протянул ему требуемое, вновь опускаясь на колени. Коротко, но с пониманием поднял брови, разглядывая один из самых тяжелых паддлов в их коллекции, и надолго завис над упаковкой смазки, придирчиво вчитываясь в состав.

— Обычная закончилась. Можно эту? Я сбегаю в аптеку, если скажете! — взмолился Серафим, применив все свои актерские способности. Меньше всего ему сейчас хотелось выходить из игры из-за таких мелочей, но Володя снова мог решить, что Фима пробует его на зуб и пытается командовать снизу.

— Дай руку, ангел, — фыркнул он, не найдя ничего интересного в составе. Фима в ответ почти совсем без страха протянул ладонь, даже не пытаясь угадать зачем, с одинаковой благодарностью он готов был принять сейчас как удар, так и нежное поглаживание. Но удивился, когда Володя открутил крышку и выдавил маленькую каплю смазки на дрожащее запястье, растерев скользким прохладным браслетом, который уже через несколько секунд стал легко припекать. — Можно, если не будет кожной реакции. Если покраснеет, обойдемся без этого, ничего страшного, — терпеливо объяснил он, убирая тюбик в сторону, также как и паддл.

Фима только кивнул, в постели у него не было права голоса, не считая самого святого — стоп-слов. Он не посмел возразить, что если смазка заявляется как с разогревающим эффектом, то в нее наверняка добавлен раздражающий компонент, банальный капсаицин, от которого нежная кожа на запястье неизбежно раскраснеется, но это и близко нельзя будет считать аллергией. Промолчал, потому что Володе виднее, это его решения, его уровень рисков, которые он готов взять на себя, и Серафим тут ему не указ. Он сегодня вообще не имеет права раскрывать рот — он лишь виноватый со всех сторон саб, который нарушил диету, так еще и не предусмотрел все необходимое для своего наказания. Чтобы хоть как-то загладить свой новый промах, Серафим постарался как можно быстрее выполнить следующий приказ: подняться с пола и устроиться животом на бедрах Володи.

Сначала Серафима раздели: приспустили домашние шорты вместе с трусами и повыше задрали футболку, освобождая площадь воздействия. Потом Володя просто трогал, нежно гладил поджавшиеся от стыда ягодицы своими сильными грубыми руками, вызывая острейший отклик во всем теле и так еле живого от страха Серафима. И в половину его действия не были бы такими возбуждающими для Фимы, если бы не сопровождались очень реальной угрозой наказания, зависшим в воздухе лезвием гильотины, которое непременно отсечет его непутевую голову. Серафиму оставалось лишь пищать от неумолимо накатывающего возбуждения, несмотря на то, что наперед знал, ничего ему сегодня не обломится, удовольствие возможно только в обмен на удовольствие для Хозяина, которого Фима сегодня лишь нагло подвел и расстроил. Серафиму оставалось лишь лежать и размеренно выдыхать, пока Володя начал наносить легкие, но все нарастающие удары пока просто ладонью, в качестве разогрева.

Поначалу всегда просто и от предвкушения нереально возбуждающе. Приятное тепло растекалось по коже и все нарастало при каждом новом ударе, тысячами раскаленных иголочек проникало все глубже в мышцы, равномерным жаром на давно не поротые ягодицы, а затем уже и кипятком. То, что осталось от ноги Володи, упиралось Фиме прямо в напряженный пах, пока тому нельзя было ничего: лишь лежать и постанывать, ловя каждый новый, и чем дольше длилась экзекуция, тем более сладкий из-за нарастающей боли, удар, и не сметь даже потереться вставшим членом и попросить потрогать откровеннее, не ограничиваясь дежурными поглаживаниями по разогретой коже ягодиц в передышках. Вытянутые вперед сцепленные руки ломило, также как и выгнутую до упора поясницу, а кольцо липкой и скользкой смазки на запястье загорелось тем же возбуждающим огнем, что и ласково выпоротые ягодицы, остротой ощущений простреливая прямо в пах. У них буквально вчера был секс, а Фима вел себя как подросток с тотальным спермотоксикозом, и от стыда за это тоже хотелось лезть на стену.

— Сколько времени ты оставляешь себе на обед? — спросил Володя, в очередной раз остановившись и положив свою так же синхронно горячую от сильных ударов ладонь на ягодицы, когда Серафим уже готов был забыть про всякое стеснение и только тихонько выть от возбуждения, надеясь на снисхождение.

— Обед? — хрипло повторил Фима, как безмозглое эхо. Если честно, на время разогрева он полностью отдался чувствам и забыл про всякое наказание, и теперь с трудом улавливал суть вопроса, вообще думал с огромным трудом, поскольку вся кровь отлила ниже пояса.

— Да, ангел, перерыв на обед. В нормальных компаниях на это выделяют около часа примерно с двенадцати до трех часов дня, и в это время работники идут в кафе или столовую, чтобы нормально поесть. Ты сам составляешь свой график, поэтому я спрашиваю: сколько длится твой собственный перерыв на обед? — терпеливо, но с тенью вечной и такой родной уже для Фимы насмешки, объяснил Володя, продолжая гладить горячие ягодицы, тем самым снова мешая нормально думать и складывать слова в осмысленные предложения. Ну какие могут быть разговоры во время сессии?

— В обед у меня большой перерыв между клиентами на разных концах зеленой ветки, пока еду в метро, успеваю съесть то, что беру с собой в контейнере, — ответил он, колоссальными усилиями вынимая из памяти сначала типичный свой день, а затем и пытаясь как можно понятнее объяснить все Володе, который уже примерялся к его горящей заднице паддлом. Такие разговоры выбивали его из колеи, не давали сосредоточиться на боли и как следует пожалеть себя, самого несчастного на свете наказанного саба.

— Фима, то, о чем ты говоришь, — это не перерыв на обед, а время на дорогу — улавливаешь разницу? — с совсем неприкрытой насмешкой подколол Володя, тем временем нанося первый совсем легкий, но уже пробивающий синяком до самой кости удар жестким деревянным инструментом. Серафим взвизгнул, тут же зажавшись. Он уже сто раз успел пожалеть о своем выборе девайса, надо было брать другой паддл, обтянутый мягкой кожей и гораздо более легкий на ощупь, который они иногда использовали и для обычных сессий, без подтекста наказания. И таким бы Володя смог пробить до синяков, но Фима же решил, что самый умный и знает, что заслужил самую жестокую порку, теперь сам же принимал последствия своих решений.

— Да, Хозяин, понимаю, — пискнул Фима, в этот полувсхлип вложив еще и подтекст: разница между пусть и твердой, но все равно сделанной из плоти и крови, рукой Володи и тяжелым деревянным паддлом тоже была ощутимой, ему и малого количества ударов будет достаточно, чтобы понять все последствия своего срыва. — Зеленый, — добавил, зная, что после первого жесткого воздействия Володя обязательно спросит, можно ли продолжить и насколько терпимо.

— Еда — это базовая потребность человека, Фима, и ты сейчас не сможешь со мной поспорить. Такая же важная, как сон и безопасность, как походы в туалет, ты без еды не можешь жить, — продолжил Володя, равными и все нарастающими ударами вбивая в своего непутевого ангела эти прописные истины. Серафим до боли сжал зубы, сзади, напротив, максимально расслабившись, позволяя ударам впечатываться в мягкую и готовую на все кожу, еще и телом демонстрируя, что готов на все и Володе ни за что не стоит останавливаться и жалеть его. Вина все еще грызла душу, ей надо было помочь вылезти со жгучей болью. — Кормление себя — это базовая часть заботы о себе, мой маленький, бестолковый ангел. В приоритете должен быть ты, твои нужды, и только потом все остальные — это понятно?

— Да, Хозяин, понятно, — заныл Серафим, чувствуя, как каждое слово Володи впечатывается в душу, растекаясь горьким стыдом. Они так долго и много бились над заботой о себе, над безусловной любовью к себе и самоуважением, а теперь получается, что все зря, Фима снова становился тем маленьким забитым ребенком, который обещал не подвести Володю при первой встрече, а теперь выходит, что снова подводил.

— И важно, — на это «важно» он вновь ощутимо приложил паддл к ягодицам, и Фима не смог, да и не посмел удержать в горле болезненный крик. От возбуждения не осталось и следа, только боль, слезы и черная вина, которая скребла по совести гораздо больнее, чем удары от Володи. Они были безумно болезненными, но приносили облегчение, позволяли ненавидеть себя хоть немного меньше, — не только то, когда и сколько, но и чем ты себя кормишь, мой ангел. Ты, как будущий врач, скажи мне, что хуже для твоей спины: ночь без сна или на продавленном матрасе с вылезшими пружинами? — спросил Володя, после чего добил серию коротких ударов. Фима взвизгнул и расплакался, это было уже слишком.

— Желтый, — предупредил он, вдохнув побольше воздуха и заставив себя успокоиться. Это был не предел, и Володя знал это, но все равно хотел довести Фиму до предупреждающего стоп-слова. Тема остановки сессий все еще горела в их паре болезненным нарывом: несмотря на почти два года вместе, Володя еще не мог поверить, что Серафим мог кричать и плакать, при этом и близко не подойдя к своему пределу, он прощупал эту границу, после чего с удовлетворением отложил паддл, чтобы невесомо погладить кажущейся ледяной ладонью ноющие ягодицы. — Ночь без сна, Хозяин. Естественно, лучше на ногах, чем ложиться на этот ужас и мучиться сколиозом, — спустя минуту ответил Фима, чтобы показать свой пусть и дрожащий от слез, но абсолютно осмысленный и по-упрямому звонкий голос. Ему нужно было продолжение, пусть Володя даст передышку, но затем добьет все, что положено сабмиссиву, который забил на заботу о себе. Он не там вдруг стал трепетной принцессой, не в то время и не том месте вдруг вспомнил, что его тело хрупкое и требует более нежного обращения.

— Ты должен обеспечить себе нормальные перерывы на обед, в которые тебе не нужно будет никуда спешить, и тогда ты будешь успевать заходить в хорошие кафе и кормить себя горячим, обязательно первое и второе. Еще один срыв на Макдоналдс, и я заставлю тебя приезжать домой и обедать вместе со мной. Если ты не хочешь заботиться о себе и кормить себя сам, это буду делать я, с ложечки, как годовалого ребенка, — твердо пообещал Володя ровно тем голосом, которым в прошлый раз обещал Фиме паддл, и не оставил ни единого повода сомневаться в своих словах. И правда станет кормить с ложечки, если Фима будет выделываться, перейдет от физических наказаний к моральным, пройдясь по самой грани с унижениями, которые Серафим, вдоволь покопавшись в себе, обсуждая с Володей контракт, безжалостно бросил в табу.

— Хозяин, обещаю, я буду заботиться о себе, буду кормить себя нормальной здоровой едой, этот срыв был последним, — с готовностью отозвался Фима, спеша заверить Володю, что все понял, теперь уж точно, и нельзя сказать, что больше поспособствовало: резкая, неумолимая боль в ягодицах, тогда как в прошлый раз они остановились лишь на легком жжении от ладони и бо́льшим наказанием для Фимы стал запрет оргазма после такого разогрева, или же очень точные, проникающие в самые глубины слова Володи про заботу и кормление себя. В любом случае он решил, что больше не станет так издеваться над собой, горячее питание — это очень важно, и ему ли, весь третий курс меда промучившемуся со сдачей и пересдачей пропедевтики внутренних болезней, забывать об этом.

— Я надеюсь, — усмехнулся Володя, снова беря в руки паддл. Фима сжался, он при всем желании не мог найти в себе сил, чтобы расслабиться и принять остаток, непременно нужный, но такой болезненный. Он уже предвкушал, как расплачется и назовет красный в лучшем случае уже на пятом ударе. Он не рассчитал свои силы и замахнулся на слишком тяжелый девайс, так еще и как орудие наказания. — Надо закрепить эффект, чтобы впредь даже мысли не возникало о вкусном гамбургере, какие бы коварные планы по твоему соблазнению ни строили маркетологи. — Володя уже откровенно смеялся, и сам Фима, несмотря на усталость, физическую и моральную опустошенность, улыбнулся. Он был весь уже мокрый, как мышь, от пота, дыхание то и дело сбивалось на истеричные всхлипы, но он смеялся вместе с Володей над своими жалкими оправданиями слабости и ненависти к себе. — Сколько тебе нужно, чтобы больше даже не смотреть в сторону Макдоналдса, ангел?

— Я выдержу всего максимум пять, добейте их, пожалуйста, — честно признался Фима, приготовившись собрать в кулак все остатки сил и шагнуть вплотную к своей грани, как следует испугаться и крепко усвоить, чем заканчиваются походы по фаст-фудам, если через более прямую связь, тяжестью в желудке и проблемами со здоровьем, до него не доходит.

— Мы не пойдем на максимум. Тебя ждет еще вторая часть наказания, более простая и приятная, но то как посмотреть… Остановимся на трех, три — красивое число. Ты все поймешь, но сбережешь силы на еще один рывок. Договорились? — спросил Володя, и Фима выдохнул с облегчением.

Будь он чуть более в кондиции, чтобы думать о всяких мелочах, он бы непременно возмущался осторожности Володи и в принципе попыткам обсудить с самим Фимой тяжесть заслуженного им наказания, но слова о второй части заставили его испугаться и не отвлекаться больше ни на что, кроме собственного самочувствия и внутренней уверенности в том, что он все сможет, ради Володи не сойдет с дистанции и примет все, что его Хозяин захочет дать. Сосредоточился, чтобы не съехать на стоп-слово, собраться и терпеть не потому, что боится останавливать, а потому что правда может, ради Володи он может все, даже расслабиться и принять три не самых сильных, но на свежие синяки все равно пробирающих до кости удара. Без единого вскрика выдержать, не позволив себе быть слабым, лишь понадеявшись на то, что Володя спустит ему это с рук. Он был не в состоянии поделиться с ним еще и этими чувствами, последние три удара нужны были только самому Фиме, чтобы с корнем вырвать сорняк противной вины и поставить на его месте еще одну крепкую опору, теперь для своей никудышной силы воли.

Сделав это, расслабился, провалившись в плач. Свинцовая тяжесть накрыла тело тут же, забитые мышцы отозвались ноющей болью, каждая клеточка его тела сейчас билась в агонии, а о том, что творилось с ягодицами, лучше было вообще не думать. Слабость накрыла непередаваемая, углушившая и ослепившая на миг, даже в несчастном мозге устроив фейерверк короткого замыкания, отрубив разом все мысли. Есть только Володя, его рука на затылке и пальцы, зарывающиеся в мокрые, будто только после душа, волосы. И все-таки они переборщили, ушли на максимум, и едва ли Фима готов был сейчас хоть на что-то, кроме того, чтобы барахтаться в душном сабспейсе, бесконечно далеким фоном воспринимая то, как Володя выбирается из-под него, чтобы пересесть в инвалидное кресло и отлучиться за заживляющей мазью и стаканом воды — тем, за что Фима сейчас душу готов был продать. Глоток прохладной воды саднящему от криков горлу и невесомые прикосновения, щедро сдабривающие пантенолом словно кипятком обдатую кожу ягодиц.

— Фима, сможешь сказать цвет для меня? — попросил Володя, притягивая чуть живого Фиму к себе в объятия и закутывая в тонкий плед.

Серафим рад был бы снять возможный груз вины за то, что не рассчитал свои возможности, с благодарностью ответил бы «зеленый», несмотря на то, что чувствовал себя хуже выжатого до капли лимона, но это было приятное опустошение, очень правильное и нужное, чтобы мозги на место встали и больше и мысли не возникало о срыве с диеты, да только губы никак не складывались в правильные слоги и вместо нужных слов получилось лишь невнятное мычание. Он услышал в ответ лишь напряженный выдох Володи, который никак не стал комментировать сложившуюся ситуацию, и спасибо ему за это. Серафиму нужно было время, чтобы вынырнуть из ватного кокона спейса и снова начать чувствовать своё тело, озябшее и дрожащее как в лихорадке, несмотря на плед. Потребовалось еще пару раз глубоко вдохнуть и выдохнуть, чтобы прийти в себя.

  — Зеленый, Хозяин, конечно зеленый, я просто… очень много, через край, накрыло, — попытался объясниться Серафим спустя долгие минуты. Сам перевернулся на спину, зашипев от боли в выпоротых ягодицах, но это были такие мелочи по сравнению с тем, что теперь он мог видеть глаза Володи и его полный обожания взгляд.

— Я рад, что с тобой все хорошо. Ты такой чувствительный, мой прекрасный мальчик, — зашептал он, видно, тоже почувствовав не меньшее удовлетворение от фиминого спейса. Володя продолжал нежно гладить его по волосам, каждым прикосновением все больше вытягивая в реальность, где тупая боль в ягодицах только набрала силу, тугим возбуждением простреливая в пах: удовольствие физическое хотело случиться вслед за моральным, но Серафим лишь развел ноги, стараясь не думать о том, что можно хотеть продолжения. Володя и так дал ему сегодня гораздо больше, чем заслужил провинившийся саб. — Готов ко второй части, или сегодня не стóит? — осторожно спросил Володя, еще больше смягчая тон, чтобы ни дай Бог ни на одну толику не оказать давление на Серафима, который в таком состоянии слишком легко поддавался на манипуляции.

— Я не знаю, смотря что… — замялся Серафим, честно пытаясь по сусекам наскрести сил и решимости на то, чтобы сказать «да» и не соврать при этом. Если его Хозяин считал, что он недостаточно искупил вину в порке и нужна вторая часть наказания, значит, и правда нужна, стоит взять себя в руки и не капризничать, но если это снова будет боль и, что самое худшее, удары по наливающимся синяками ягодицам, то он однозначно пас, как бы сильно ни нуждался в новом уроке от своего Дома.

— Никакой боли, будет даже приятно, если ты вовремя поймешь, чего я от тебя хочу, — заговорщически начал Володя, явно не желая раскрывать все карты заранее. Он хотел, чтобы Фима прыгнул в неизвестность, лишь поверив в то, что Володя видит в нем силы выдержать больше. И он кивнул, решив, что у него еще будет стоп-слово, чтобы остановить экзекуцию, а откладывать все на потом, еще на один день повесив на себя груз вины, совсем не хотелось. — Расслабься. Увижу, что ты боишься — мигом все закончу, — пригрозил Володя, удовлетворенно кивнув.

Он потянулся вытряхнуть Серафима из пледа. Сначала нашел руку с уже стершимся слоем смазки и лишь робкой розовинкой взамен, что явно порадовало Володю: он хищно улыбнулся и облизал губы, но затем стал еще более серьезным, угрожающе-сосредоточенным. Таким он Фиме нравился больше всего. Затем Володя захватил полы фиминой футболки и потянул ее вверх, снимая с головы, но оставляя на поднятых руках. Серафим обреченно выдохнул, приготовившись млеть от ограничения движений, четко зная, что ничего ему сегодня не обломится. Сжал край задранной футболки в кулаках, чтобы даже случайно не скинуть в пылу сессии, и с ужасом наблюдал за тем, как Володя уже потянулся к шортам, приспуская их вместе с трусами еще ниже, ограничивая движения еще и ног. Серафим оказался распластанным на диване с вытянутыми руками и ногами и совсем твердым членом.

Володя вовсе не торопился, спешить ему было некуда, а вдоволь помучить перевозбужденного Серафима он всегда любил. Фима до сих пор не мог без странного стыда смотреть на его перемещения: на четвереньках, упираясь основаниями культей и быстро подтягиваясь на тренированных именно для этих целей руках. И он закрыл глаза, глубоко выдыхая, чтобы успокоиться. Он не обязан смотреть на то, как, на его взгляд, мучается его Доминант, когда мог сказать Серафиму сделать все самому: и раздеться, и принять нужную позу, не заставляя себя ползать по постели — если Володя хотел сделать все сам, то ему стоило позволить это. В конце концов, если ему будет правда тяжело, он скажет и попросит помощи, он уже достаточно доверяет Серафиму, чтобы не стесняться его заботы. Такими размышлениями отвлекался Фима, чтобы не сгорать от тревоги, ожидая дальнейших действий Хозяина.

Услышав звук отвинчивающейся крышки, только больше напрягся, но не двинулся с места, постарался еще глубже выдохнуть, чтобы не подавать Володе лишних сигналов паники и вынуждать останавливать сессию. Он очень хотел продолжения, особенно когда почувствовал на сосках мягкие пальцы в чем-то скользком. «Смазка», — подумал Фима, а после уже ни о чем не мог думать, когда подействовал разогревающий эффект, распаляя нежную кожу волнами тепла и даже жжения. Володя гладил и выкручивал, увлеченно растирал, что в купе с чувством беспомощности из-за ограничения движений, болью в выпоротых ягодицах и свинцовой усталостью во всем теле действовало крайне возбуждающе. Фима сладко застонал, кусая губы, чтобы вдруг между «ах, как хорошо» и тысячами жалобных «пожалуйста» не выразиться матом. В постели с Володей Фиме было можно практически все, кроме оргазма без разрешения и бранной «не книжной» лексики. Раз Фима сказал матом в порыве страсти, за что вместо не менее горячего продолжения получил нудную лекцию о том, что ангелам не дело пачкать свой рот такими словами.

Кусать губы было гораздо безопаснее, за это Володя лишь молча потянулся к его рту, не прекращая горячо терзать соски второй рукой, схватил за подбородок, чтобы раскрыть рот, и провел все еще липкими от едва ли съедобной смазки пальцами по влажным губам. Рот тоже загорелся от обещанного на упаковке разогревающего эффекта, и Фима совсем потерялся в ощущениях. Было непередаваемо хорошо, а ведь Володя пока что и не думал спускаться ниже, довольствуясь реакцией Фимы на одни лишь игры с сосками. Серафим скулил, выгибаясь бессильной дугой, и отдавался искренне, уже понимая, в чем заключалась вторая часть наказания: возбудить его до предела, до боли в налившемся кровью члене, и обломать, напомнив Фиме о том, какое разочарование испытал Володя из-за его срыва. Чем быстрее он дойдет до края, за которым уже невозможно будет сдерживаться без дара сознательно управлять пульсом и давлением до кучи, тем скорее все это закончится.

Володя играючи пробежался пальцами вниз по животу, кругом обвел поджавшийся пупок, затем выдавил на ладонь еще немного смазки, после чего наконец принялся за член. Фима заскулил сквозь зубы, еще больше выгнулся, пока рука Хозяина неумолимо двигалась, сжимая, растирая, безжалостно подводя к оргазму, которого Фиме не видать, как своих ушей, особенно пока изнывал от удовольствия с яркими вспышками под сомкнутыми веками. Но он молчал, потому что мог еще немного потерпеть, покорчиться от каждого грубого движения, распаляющего в прямом и переносном смысле. Плотное кольцо безжалостного кулака, в котором все быстрее скользил сверхчувствительный от согревающей смазки член, сильные пальцы на алых от трения сосках и искусанные губы в попытках быть сильным и не подвести себя к краю слишком быстро, не дав Володе как следует насладиться его мольбами.

— Ах, Хозяин, пожалуйста… — пискнул он в который раз, не выдержав подкатывающего к горлу оргазма. Он едва мог себя сдерживать и рисковал вот-вот нарушить приказ.

— «Пожалуйста» что? — привычном сарказмом ответить Володя, будто и правда не понимая, о чем сейчас мог просить Фима.

— Хватит, я сейчас… мм… — взмолился Фима, и, на удивление, Володя сжалился и остановился, положил одну руку на подрагивающее бедро, а вторую на плечо, фиксируя положение без шанса на несанкционированное шевеление. Фиму оставили в крайней точке, заставив напрячь все мышцы в теле и сжаться тугой пружиной, которая лишь чудом еще не распрямилась. Фима заныл, запрокидывая голову до ломоты в шее. — Я все понял, — решил пойти ва-банк он, лишь бы закончить эту часть наказания. Володе уже хватит его мучений.

— Что ты понял, мой сладкий? — участливо поинтересовался Володя, снова потянувшись в горящему соску. Серафим всхлипнул, кончить хотелось невыносимо, он бы все отдал за эту возможность, но не мог изменить прошлое и не косячить перед Володей. Оставалось только умолять его убрать руки и разрешить Фиме успокоиться, принять ледяной душ и подождать до следующей ночи, когда уже будет можно.

— Я разочаровал Вас, Хозяин, Вам так же плохо, когда я не оправдываю Ваших ожиданий, — заныл Серафим и с ужасом увидел несогласное покачивание головой в ответ. А неспокойные руки Володи, дав ему совсем ничтожную передышку, уже потянулись ко второму раунду. — Ах, ну не надо, пожалуйста, я скажу стоп-слово, — пошел на совсем наглый шантаж Фима. Он понимал, что этим непременно обидит Володю, как и понимал, что терять ему уже нечего, хуже наказания Хозяин уже при всем желании не придумает.

— Да пожалуйста, говори, если хочешь, — засмеялся Володя, и не подумав вестись на капризы Фимы. Знал, что Серафим без реальной крайней нужды не скажет, и игра с контролем оргазма — далеко не повод для стоп-слова, особенно для все еще не без стеснения произносящего их Фимы. Серафим заскулил, отдаваясь второму кругу экзекуции, прикидывая, сколько еще ему предстоит выдержать, прежде чем Володя наиграется. Не два точно — не любимое число его Хозяина, а вот три — уже больше похоже на правду.

Заключив с самим собой мысленный договор, что три вполне ему по силам, Серафим выдержал второй круг, все так же жалобно попросив стоп, лишь когда понял, что еще немного и спустит без разрешения. Володя опять отступил буквально на минуту, после чего начал растирать эрогенные зоны с удвоенной силой. Перевозбужденный член уже горел немилосердно, отдаваясь на каждое движение тупой болью, возбуждение то поднималось высокой волной, то откатывалось назад, стоило Серафиму напомнить себе, что сегодня никак нельзя, но тело едва ли можно было уговорить успокоиться и так бурно не реагировать на доведенные до мастерства движения Володи. Фима подходил к краю, зная, что сегодня ему с него никак не сорваться, потому скулил уже совсем бесстыдно, сквозь сжатые зубы на одной ноте, а в глазах стояли драматичные слезы. Держаться помогало только впившееся в мозг самоубеждение, что это последний раунд, Володя не станет мучить его дольше, в этом попросту не было смысла.

— Пожалуйста, Хозяин, хватит, — заныл он с облегчением, сжав все мышцы в промежности, и задышал мелко-мелко, полувсхлипами. Потерпеть осталось только головомойку от Володи с невероятно ценными мыслями о том, что Фима трижды срывался с диеты и вот так же Володя чувствует себя после трех обломов подряд. Потом будет ледяной душ и моральное удовлетворение за то, что был невероятно сильным и принял все положенное наказание, до капли. Но у Володи явно были другие планы на этот вечер, безжалостные руки потянулись снова вырывать из груди Фимы стоны удовольствия вперемешку с болью. — Я больше не могу, Хозяин, пожалуйста, не надо, — в панике заныл Фима, крепче сжимая замусоленную в потных ладонях футболку.

— Надо, малыш. Чего ты не можешь? — с привычной насмешкой отозвался Володя, опять начав с уже алых и покалывающих от каждого прикосновения сосков, и прежде чем вторая его рука добралась до измученного члена, Фима затараторил быстро-быстро, не давая ему уйти на четвертый круг, которого он точно не выдержит.

— Не могу терпеть, мне так нужно… ах, пожалуйста, сжальтесь, — заныл, в панике наблюдая за тем, как рука Володи снова сомкнулась на ноющем от колоссального желания разрядки члене, но пока не двигалась. И хорошо, Серафиму в нынешнем его состоянии достаточно было одной фрикции, чтобы спустить, несмотря ни на какие запреты и годы тренировок по контролю оргазма.

— Да я бы рад, мой ангел, но не понимаю тебя, сладость моя. Попроси нормально, и получишь то, что хочешь, — снова стал издеваться Володя, покрепче сжав руку и теперь едва покачивая кулаком, вынуждая Серафима забыть про всю его хваленую выдержку и заплакать, кусая гадкие, горько-химические, от остатков несъедобной смазки, губы.

— Пожалуйста, мне нужно кончить, — сам не зная как, сформулировал он, чувствуя, что уже на грани. Сам не знал, на что надеется, потому что наперед понимал, что Володя не разрешит, провинившийся саб априори не заслужил удовольствия.

— Можно, — удовлетворенно хмыкнул Володя, а Серафим не поверил словам, решил, что ему послышалось столь нужное ему сейчас разрешение, но не успел предпринять хоть что-то, прежде чем так и не остановившаяся рука довела его до оргазма.

Он кричал от удовольствия, даже не подозревая, что вообще способен почувствовать такую судорогу, от самых пальцев на ногах до кончиков волос, табуном мурашек и еще крепче сжавшимся жгутом в низу живота. Он кричал, срывая связки, пока Володя все еще крепко держал его, не позволяя скрутиться беспомощным эмбрионом и пережить это безумие наедине с собой. Его Хозяин хотел видеть лицо и разделить пополам эту эмоцию. Фима трясся никак не меньше минуты, думая, что это не закончится никогда, в панике подумав о том, что это именно то, что случается с непослушными, кончающими, подчинившись голосу шизофрении в голове, сабами — их до самой скорой смерти бьет слишком приятной, а оттого болезненной судорогой. Кажется, он даже ненадолго потерял сознание, не выдержав столь мощного оргазма, а когда очнулся, Володя уже ласково обтирал его принесенными салфетками, приговаривая, что он большой молодец.

— Фимочка, цвет, — попросил он, легко похлопав все еще не до конца пришедшего в себя Серафима по щеке.

— Красный… то есть нет, зеленый… зелено-красный… Хозяин, не знаю, — промямлил он, едва ли собирая в кучу разбежавшиеся по слишком большой и гулкой голове мысли.

— Зелено-красный, — со смехом повторил Володя со всех смыслах гениальное, как ни посмотри, изобретение Серафима. Фима тоже засмеялся, медленно возвращаясь в реальность, второй раз за вечер — такое происходило с ним впервые, а с учетом, что сегодняшняя сессия задумывалась как наказание, то это было и вовсе невозможно.

— Не надо больше, — неблагодарно пискнул он со все ещё сомкнутыми веками, чувствуя, что у него не осталось сил ни на что, даже чтобы смотреть в глаза Доминанту, когда говорит с ним.

— Все-все, больше не буду. Теперь только обниматься, приходить в себя и осмысливать уроки, мой ангел, — проворковал Володя, снова закутывая дрожащего Фиму в плед и укладывая его как маленькую шаурму на бок, грудью на свои бедра и головой на услужливо подставленный локоть. При одной мысли о шаурме Фиму непроизвольно затошнило — вот и первые эффекты порки.

— Я так ничего и не понял из второй части, — честно признался он, обнимая Володю поперек торса и собираясь уснуть прямо так, используя своего Хозяина как большую подушку, пока он это позволял. Единственный минус быть взрослым мужиком под сто килограмм с пусть и сильным Домом, но без ног — никто после бурной экзекуции не отнесет его в спальню на ручках, придется мучиться на вовсе не предназначенном для сна диване, либо же собирать остатки сил и самому ползти к кровати с правильным ортопедическим матрасом. Но опять же, сил в Фиме не осталось ни капли.

— Все просто: проси. Не придумывай себе, разрешу я или нет, просто спрашивай, и тогда не придется прятать фантики по карманам и мучиться без оргазма, — терпеливо пояснил Володя, позволив себе робкую усмешку в конце.

— Да ты… То есть я зря все это время мучился?! — возмутился Фима, распахивая глаза от негодования, и недовольно завозился, нервно пыхтя, мысленно ругая свою несообразительность и самого Володю последними словами.

— Абсолютно верно, малыш. Мог бы сразу попросить и получить разрешение. Я не телепат, чтобы без слов понимать, что тебе нужно, — теперь совсем без стеснения издевался Володя, и не пытаясь прикрыть сущность внутреннего садиста. Фима закусил губу, ещё больше хмурясь. Ему-то казалось, что он был сильным и выдержал четыре круга ада, лишь бы удовлетворить Володю, а получается, что тем самым только себя наказал.

— Я думал, что ты все равно не разрешишь. Александра раздражало, если я просил поблажек, — признался Серафим, крепко зажмурившись. Воспоминания о прежнем Хозяине до сих пор приносили ему боль, а ещё он наперед знал, как отреагирует на его упоминание Володя.

— Проще сказать, что твоего Александра не раздражало, — фыркнул он, но вопреки тому, что внутри у него кипело раздражение, он и не думал срывать его на Фиме. Рука Володи мягко зарылась в его волосы, бережно разбирая слипшиеся от пота пряди. — Ты знаешь, как меня обижают такие сравнения. Ну сколько раз мы с тобой говорили о том, что я не он и со мной можно и нужно разговаривать? — осторожно начал он спустя долгую минуту, на протяжении которой мучительно подбирал слова. Фима почувствовал ещё больший стыд, захотелось мгновенно провалиться под землю, а не млеть в руках снова разочарованного в нем Володи. Он не заслужил его нежности.

— Пожалуйста, простите! Вы для меня единственный, самый лучший Хозяин, я зря вспомнил о другом. Пожалуйста, накажите меня за это! — взмолился Серафим, после двух спейсов подряд став слишком чувствительным. В уголках глаз задрожали слезы, захотелось, несмотря на чудовищную слабость, сползти на пол и ещё более жалобно попросить прощения, укатившись в совсем кошмарную истерику, которая непременно порадовала бы одного из прожженных садистов, которых раньше предпочитал Фима, но никак не Володю, который в ответ на это лишь коротко прикрыл глаза и покачал головой.

— Тише, милый, никаких больше наказаний, — поспешил успокоить его он, обняв еще крепче, насколько позволяла их поза. — У тебя в последнее время нервы ни к черту: срываешься с диеты, чуть что вспоминаешь Александра, теперь еще и требуешь наказания, хотя явно не в состоянии, совсем себя не жалеешь. Не сочти за грубость, это безусловно твое дело, но мне кажется, тебе стоит продолжать ходить к психологу, — мягко посоветовал он, и Фима едва не заскулил от досады. Вот вечно Володя осторожничал и давал ему выбор, который только больше мучал вечно неуверенного в себе Серафима. Ему нужны были четкие инструкции: «Позвони своему психологу и запишись на завтрашний вечер, поговори с ней о своих тревогах, а потом перезвони и расскажи мне, как все прошло», — вот такая жесткая риторика была бы просто идеальной для его ума, который вечно предпочитал сидеть тихо и сохранять спокойную стабильность, какой бы невыносимой она ни была, лишь бы не идти на решительные шаги и ничего не менять в своей жизни.

— Ты снова обращаешься со мной как с хрустальной вазочкой, — заныл Фима, не в силах сдержать свое раздражение. Все тело ломило, в голове слышался противный гул, а веки слипались от усталости, но он зачем-то решил проявить характер и напроситься на новую порку, надеясь, что она спасет его от вечного чувства вины перед Володей сразу за все: и за свои проступки, и за то, что не достаточно вынослив для него, и в особенности за свой длинный язык. Ему следовало молчать и не отсвечивать, наконец заснуть в его руках и с завтрашнего же дня снова попытаться быть идеальным, но его несло из-за подкатившей к горлу истерики, и он едва ли мог себя остановить.

— Я обращаюсь с тобой так, как ты этого заслуживаешь, любимый: с уважением и заботой, которую ты сам к себе проявить не хочешь. Вкалываешь на работе и учебе без выходных, забываешь себя нормально кормить, таскаешься по метро с тяжеленным массажным столом, хотя тебе давно стоит пойти в автошколу и купить себе машину — ты сам к себе относишься как к вьючному ослику, и хуже того, заставляешь и меня сесть тебе на шею. Не стыдно? — надавил Володя, безошибочно почувствовав настрой Серафима и не желая вестись на его провокации. Фима в ответ на это лишь больше насупился: конечно же ему было стыдно, но признаться себе, что он и правда, едва только почувствовав улучшения в своем психическом состоянии, отказался от терапии, из-за чего теперь медленно, но верно скатывался в прежнюю болезненную жертвенность, было невыносимо.

— У меня нет времени на автошколу, иначе мы с тобой совсем видеться не будем. Я нужен своим клиентам, а еще я должен закончить этот дебильный мед с дебильными практикумами в клинике, которые тоже нельзя пропускать. После этого всего я хочу идти сразу к тебе домой, а не торчать еще на одних ненавистных лекциях и практикумах, теперь еще и по вождению, ради автомобиля, который не очень-то мне нужен. Метро — самый лучший вид транспорта, быстро и без пробок, — заупрямился Фима, сам не зная, откуда набравшись смелости, чтобы перечить Володе. Наверное, потому что и правда чувствовал себя до предела вымотанным и не выдержал бы еще одной учебы, которая повиснет на нем мертвым грузом. Ему по горло хватало ненавистного меда, который он тянул, исключительно потому что было стыдно бросить на пятом курсе после стольких мучений с экзаменами и пересдачами.

— Ну и зачем тебе этот мед? — задал Володя вопрос в лоб, который годами мучил и самого Фиму. — Уже май — ты готов к сессии?

— Не готов, — признался Фима, решив проигнорировать первый вопрос, на который у него решительно не было ответа.

Поступить в мед его надоумил Петр — один из бывших любовников, мужчина сильно за пятьдесят, который всю жизнь проработал гордым представителем советской номенклатуры и был твердо убежден, что закончить свое образование на колледже (тогда еще носящем не такое пафосное название «медицинское училище») совсем не солидно для грамотного специалиста, пусть даже Фима в гробу видел работу врача в клинике и был вполне счастлив своей не самой престижной должности массажиста в реабилитационном центре. Ему нравилось работать руками и выполнять стереотипные движения, принося реальную пользу прямо здесь и сейчас, он совсем не хотел заполнять бесконечные истории болезни и возиться с таблетками, но был тогда слишком внушаемым, чтобы рискнуть высказать все это Петру.

Его мужчина сказал, что из школы в ПТУ уходят только дураки, а университеты — вот где кладезь знаний и настоящих толковых специалистов, не то что фимина бездарная возня с массажным маслом. И Фима не мог не принять это на веру, собрался с духом и снова взялся за школьные учебники, чтобы сдать экзамены и каким-то чудом поступить на бюджет, больше радуясь конечно же похвале Петра и его словам о том, что вот теперь-то Фима наконец станет человеком. Правда затем совсем скоро тот же Петр вовсе не по-человечески избил его, приревновав к старосте курса, с которой Фима имел наглость слишком долго проговорить по телефону, затем еще и еще раз, пока в один прекрасный раз не отправил Фиму в реанимацию. Петр буквально вынудил Серафима уйти и вычеркнуть из жизни все, что могло их связывать. Противным довеском остался только ненавистный мед, который Фима не решился бросить сразу, а затем, с горем пополам преодолев первые несколько курсов, и подавно — учиться в меде, искренне ненавидя все, что хоть как-то не было связано с ортопедией, стало его нормой жизни и тем крестом, который он приготовился нести до самого конца, так и не решаясь бросить на полдороги.

— В этом году мне нравится только ортопедия и травматология. Боже, храни человеческую неуклюжесть и безголовость!.. ой, то есть… я не хотел, — начал Фима, окунувшись в воспоминания, но тут же вынырнул из этого омута, вспомнив, что именно по озвученным причинам его любимый Володя лишился ног, и делать такие восклицания с его стороны было в высшей мере цинично.

— Да все нормально, это твой хлеб, — рассмеялся Володя, ни капли не обидевшись. Напротив, его еще больше развеселила радость Фимы по поводу того, что люди по своей природе регулярно лезут, куда не следует, и травмируются, а затем приходят к нему на длинные курсы массажа.

— Но вот клиническая хирургия — это кошмар. Я работаю с уже зажившей целой кожей, и даже если люди после операций, я всегда говорю: закроются швы, сформируется культя — тогда обращайтесь. Профессор на весь экран выводит записи операций, с кровью и мясом — я раз посмотрел и больше не совался, и теперь понятия не имею, как буду это сдавать. Или фтизиатрия — целый курс про болезни легких и туберкулез — ну кому это надо? — разнылся Фима, почувствовав безоговорочную поддержку от Володи.

— И что теперь, опять возьмешь академ? Или вспомнишь, как ты «сдавал» офтальмологию? — вклинился Володя, показав красноречивыми кавычками, что Фима офтальмологию так и не сдал и вместо похода на вторую пересдачу, психанув, сунул взятку, от которой пожилая преподавательница тут же подобрела и не глядя подмахнула зачет. Рассказывать об этом Володе было невероятно стыдно, а уж получать такое укоризненное напоминание об этом позоре тем более. — Ангел, эта корочка того не стоит, плюнь на нее и иди вместо меда в автошколу, это по крайней мере будет для тебя реально полезно, — почти по-настоящему приказал Володя, вызвав по всему телу Фимы приятную дрожь. Ненавистный мед был исполнением приказа давно исчезнувшего из его жизни человека, и бросить его поможет лишь новый приказ от того, кто в данный момент был гораздо более любим и значим.

— Когда-нибудь я сниму кабинет в Москва-сити и повешу на стены в нем все свои корочки, чтобы пациенты сразу видели, что я настоящий врач, а не пальцем делан, — фыркнул Фима из чистого упрямства, уже зная, что сделает так, как сказал Володя — именно его пинка ему не хватало, чтобы избавиться от тянущего его на дно груза.

— Этого никогда не будет, потому что, во-первых, все твои пациенты еле передвигаются и ты не зря катаешься со столом к ним на дом, а во-вторых, они все и так знают, что ты прекрасный специалист в своей узкой области и им не нужны никакие корочки. Если им нужен будет человек, который разбирается в глазных болезнях или лечит туберкулез, они пойдут в поликлинику по месту жительства. Ортопедия и травматология — прекрасный предмет, но он стоит твоих нервов? Не проще самому найти учебники и прочитать то, что тебе надо? У меня вот вообще нет никакого образования — одиннадцать классов еще до ампутации, а потом было как-то не с руки карабкаться по лестницам журфака. — Он горько усмехнулся. — Во всем разобрался сам, по статьям и книгам, и ни на одной работе у меня не спросили корочку, — добавил Володя, почувствовав настрой Фимы и теперь не боясь откровенно давить и прямо давать советы. Этим он был гораздо полезнее того же психолога, после которой у Фимы в голове застревало еще больше сомнений и вопросов.

— В медицине своя специфика, но я тебя понял, спасибо тебе огромное. Я всегда во всем сомневаюсь и ни на что не могу сразу решиться, — от души поблагодарил Серафим, касаясь губами руки Володи, которой он все еще держал его голову. Фиме было стыдно за свою инфантильность, но одновременно очень тепло и приятно наконец получить готовое решение.

— Именно для этого у тебя есть я, — на лету поймал его мысль Володя, ласково потрепав по голове. Затем этого показалось ему недостаточным, и он склонился, чтобы коротко коснуться губами влажных от вечных нервных покусываний губ Фимы. — Решено: завтра же вместо лекций забираешь документы из универа и записываешься в автошколу. Сколько там учатся те, у кого полный комплект рук и ног? Вряд ли больше полугода. Как раз на день рождения получится купить тебе машину, — с энтузиазмом продолжил он, пугая тревожного Фиму своей решимостью.

— У меня нет денег! — протестующе пискнул Серафим, заранее зная, что врет. В переездом к Володе и, как следствие, отсутствием необходимости отдавать половину зарплаты за съемную квартиру, расходы сократились вдвое, а уже привыкший к крайне урезанному бюджету Фима не придумал ничего лучше, чем успокаивать свою тревожность собиранием всех «лишних» денег на накопительном счете. За два года набралось не густо, но на подержанный лупоглазый матизик должно хватить. Только отрывать от сердца единственные накопления было страшно: финансовая подушка безопасности столько лет буквально спасала ему жизнь, когда нужно было срочно сбежать куда подальше от любовника-психопата.

— А полмиллиона на накопительном счете — это не деньги? Понимаю, любимый, ты хочешь сразу Porsche Cayenne, — стал привычно издеваться Володя, наказывая Фиму за наглую ложь. — Не переживай, любимый, возьмем твои, я из своих добавлю (как раз за полгода, глядишь, и мой ютуб подрастет и реклама станет дороже), и купим тебе маленькую машинку, на которой будет удобно ездить по городу и парковаться там, куда ни за что не влезет мой монстр, — поспешил успокоить он, невзначай напомнив Фиме, что в этих вопросах гораздо опытнее него. Сам Володя примерно столько же, сколько жил с ампутированными ногами, водил машину на ручном управлении, которая изрядно помогала ему свободно перемещаться по городу без нужды спускаться в вовсе не приспособленное для инвалидов метро.

— Это на черный день! — пискнул Фима, уже зная, что в этом споре безнадежно проигрывает.

— Какой еще, к черту, черный день? Ангел, ты в своем уме? Все твои черные дни давно закончились, а если ты со мной не согласен, то продолжай надрывать руки, волоча тяжеленный стол по лестницам в метро — это ведь привычнее, чем загрузить все в багажник и с комфортом доехать до клиента, — еще сильнее надавил Володя. Он уже давно все просчитал и распланировал, и уломать Фиму, который никогда не мог твердо настоять на своих бредовых убеждениях, было лишь вопросом времени.

— Ну ты ведь хотел, чтобы я ходил в спортзал… — сделал последнюю попытку Фима, заранее приготовившись поднять белый флаг. Он и сам уже понял, что пора, хватит надрывать спину в метро, ему нужна машина, чтобы гораздо больше успевать и не уставать, пешком волочась от клиента к клиенту. И в конце концов, машина — это тоже имущество, а Володя мало того, что не отбирает у него деньги, напоминая всех его мужчин из прошлых отношений, так собирался еще добавить из своих, чтобы сделать своему любимому ангелу подарок.

— И в спортзал тоже пойдешь, только заниматься будешь по режиму и под присмотром грамотного тренера, а не тупо убиваться, таская тяжести, — играючи парировал Володя, и Фима понял, что сдается. Ему не оставили ни шанса волочить прежнюю лямку, за руку потянули к свету и наконец дали возможность почувствовать себя любимым и хрупким, тем, который достоин всепоглощающей безусловной заботы.