«А страхолюд-то, порчельник этот проклятый... почитай, рассудок их милости как пить дать всамделишно зачаровал! Ни один здравомыслящий человек не согласится подпустить такого вшивого вымеска к свойской дочери...» 

Добившись от отчаявшегося баронета Вольдемара дозволения осмотреть его хворую доченьку, вероломный ведьмак сперва условился с ним о нескольких заблаговременных вещах: разумеется, взволнованный отец ни при каких условиях не позволил стращавому мастеру остаться с отроковицей наедине, согласившись подпустить его к оной исключительно в непреложном присутствии свидетелей — и Освальд на том также затребовал беспрекословное невмешательство последних в его задуманные дела, взяв с господина обещание не перечить и держаться неизменно в стороне; также для работы ведьмаку необходимо было подготовиться: изготовить галлюциногенное снадобье да собрать потребные в дальнейшем осмотре предметы. На том они на несколько часов и разошлись: исполненный невыразимой тревоги дворянин направился отдавать распоряжения ухаживавшим за девонькой прислужникам, а нанятый им мастер — заниматься изготовлением необходимого зелья. Выйдя на надворье, ублаготворенный ведьмак не приметил под открытым небом уже практически ни единой живой души: вести об объявившемся в округе чудовище наконец разошлись по всему постоялому двору, и трясущиеся от страха за свои тшедушные душонки батраки попрятались за спасительные стены; баронетских малодушных людей также было уже николиже не видать, ибо дочь их владетеля, обделенная разумом Аделина, неким непостижимым образом разыскала путь на подворье самодеятельно, и надобность выискивать ее в смертоносной чащобе, подвергая опасности жизни, на счастье, равным образом отпала. Теперь ежели кто и испытывал потребность покинуть приносящие спасение постройки двора, делал он то на свойский отчаянный риск, не высовываясь за порог без лишней нерушимой надобности: тихо стало на обнесенном загородой и прежде суетливом надворье — словно бы съехали отселе разом все те, кто имели такую возможность отбыть...

Окинул суровый мастер замершее надворье цепким приметливым взором, скользя воззрением по всякому пустующему околотку кажинной хибары, да так и осклабился в неудовольствии: только лишь один беспечный себемиров сынок, рассеянно перемежаясь вдоль внешней стены конюшни, нынче брел по двору безо всякой осторожности! В правой шаловливой ручонке самым что ни есть вахлацким образом он зажимал подобранную невесть где витиеватую корягу, какой с усердным кряхтением прокапывал в землице борозду... Вокруг виднелось уже великое множество подобных неглубоких борозд, какие бестолковый сопливец, видать, уже успел прокопать загодя... Так и покривился сварливый Освальд от вида оного бессмысленного времяпрепровождения, даже ненадолго застыв и вперив лютующий взгляд в затылок нерадивому мальчишке: перед уходом он строго наказал воспитаннику ожидать своего возвращения в помещении стойла, но проклятый негодник сызнова ослушался, заместо этого беспечно выбравшись наружу!.. Возможно, он действительно не ведал, что поганая тварь из густолесья могла в любой окаянный момент пробраться наяву за загороду, и посему бездумно считал себя в нерушимой безопасности за оградой подворья — но сие паскудное ослушание его ничуть не извиняло! Как малолетний слабосильный дитенок, неспособный прокормиться самостоятельно, он был обязан во всем подчиняться железной воле наставника, исполняя наказы со всей прилежностью и рвением! Так и двинулся ощеривший зубы ведьмак в его направлении, быстро спустившись с крыльца да бесшумно прошествовав через весь опустевший просторный двор прямо к бестолковому сопливцу... Подступил он эдаким образом ближе, остановившись за спиной у не заметившего его присутствия мальчонки на отдалении в маховую сажень, да и присмотрелся к его незамысловатому занятию, пытаясь определить для себя, в чем именно состоял смысл оного: непослушный негодник явно выводил свои борозды с некой неясной для мастера собственной целью, ибо высматривался в них пускай и хаотичный, но все же порядок... Мальчишка очень усердно старался, уже буквально взмокнув от собственного странного занятия: сплелись его тонкие белокурые волосенки в крупные влажные пряди, а изодранная льняная рубашонка, на какой теперь лишь насилу читался давешний вышитый узор, вовсю уже липла к мальчишечьей спинке — Освальд никогда еще не видел, чтобы бестолковый себемиров сынок выполнял его наказы с подобным старанием… И все одно сыскать диковинному мальчишкиному досугу разумное объяснение бесчувственный убийца чудовищ был не в состоянии: было то похоже на очередную дитячью дурость, ибо ничего иного от безалаберного ребятенка ожидать не приходилось… Обождал суровый мастер еще несколько непродолжительный мгновений, так и не сумев разобраться в значении действий себемирова отпрыска, а засим неслышимо приблизился к увлекшемуся глупостями салажонку со спины.

— Что это ты делаешь, сопливец? — вкрадчиво вопросил он опосля, склонившись над мальчишечьей кудрявой головой, и перепуганный его внезапным появлением Мирошек с трусливым вздохом поворотился на зов, скверно потянув при этом тяжи по бокам от заживающего шрама… Помялся некоторое время нерешительный мальчик, прижимая к своей груди зажавшие корягу ручонки да оробело заглядывая в обращенные к нему строгие наставничьи очи, но затем, обманувшись притворно незлобивым обращением, все же смущенно улыбнулся и бесхитростно поведал:

— Делаю реку. — Нахмурился от сего пространного и бессмысленного разъяснения продолжающий пронзать воспитанника взглядом Освальд, и рассеянный мальчонка, покамест не признав и в оном кривоватом выражении лица владетеля нарастающую яризну, простосердечно объяснил: — Вот пойдет с неба дождь, и моя река наполнится водой... И тогда можно будет запускать по ней листья... — и как ожесточенный ведьмак до хруста в костяшках зажал кулаки, замолчал, несмело опуская глазенки да, стало быть, начиная запоздало осознавать близость нависшего над собою гнева...

Сам Освальд николиже не помнил себя за игрой даже в раннем неразумном малолетстве: все его скорбное существование в первые безотрадные годы жизни было посвящено одному только тягчайшему выживанию да борьбой с нескончаемым мучительным голодом. Рос он в жестоких городских переулках, куда не было ходу богобоязненному человеку, а утративших неусыпное внимание да увлекшихся мечтаниями бескровных отроков безжалостная судьба очень быстро карала, делая безымянными жертвами всевозможных рыщущих в подворотнях лиходеев... Водились ведь здесь и торговцы детьми, какие всегда были рады заполучить в немилосердное владение очередного забытого всеми сироту, и разномастные злодеи и грабители, и прочие гнусные личности, какие могли среагировать на подвернувшегося под руку беспризорника совершенно безмилостным образом... Посему и малолетний брошенный Освальд привык извечно пребывать в неутомимой чуткой бдительности, приучив себя при первом же раздавшемся за спиной мимолетном шорохе бежать без оглядки да прятаться в тени, за углы же заворачивать — лишь предварительно заглянув за выступающие стены... Оттого и сих вахлацких мыслей — предаться беззаботной игре, подвергнув себя жестокой угрозе спознаться с лихими людьми — в его осмотрительном разумении никогда не имелось; даже такого неосознанного желания у окруженного людской ненавистью да ожесточенного бесхлебицей беспризорного отрока поистине николиже не возникало. Бродил он эдак с раннего часа едва забрезжившего на небосклоне рассветного зарева до самого воцарения непроглядной ночи по городским закоулкам для бедноты, беспрестанно выискивая способ утолить свой терзающий голод — а ночью, прячась от лютующего по подворотням пришлого сброда в неприметной и крошащейся расщелине городской стены, в холоде и сырости утомленно предавался спасительному забытью, ненадолго забывая о кручине свойского существования... Протискивался он эдак с усилием в раскрошившуюся от времени да набитую подобранными волглыми тряпицами дыру в крепостном пристенье — ежели в ранние годы малолетний Освальд еще умещался в оной расщелине без особого стеснения, ближе к своему отрочеству оказывался он уже вынужден буквально сворачиваться там в три погибели, упираясь стопами и теменем в камни — да, зарывшись в замшелую ветошь, под тлетворный запах плесени да сточных канав наконец ненадолго прикрывал отяжелевшие веки; и не грезилось ему ничего из того, что вобыден убаюкивает спящего отрока: ни дальние неведомые земли, ни сокрытые в них чудеса — ибо попросту не ведал он о них в те безрадостные года, испробовав лишь горькую недолю…

Впрочем, даже у подобной несчастной души, какая могла принадлежать исключительно лишь поставленному в бесчеловечные условия выживания безродному байстрюку, имелась своя скудная отрада. Блуждая по затемненным городским закоулкам, замкнутый Освальджик подчас находил в неподсыхающей перетоптанной грязи совершенно необыкновенные занятные вещи: крупицу разбитого стеклышка, погнутую фальшивую монету иль оборванную с солдатских доспехов стальную заклепку — и движимый врожденной пытливостью разума, равно как и лютой едкой алчностью, всегда рачительно подбирал их, умыкая в свойское хладнодушное владение... Затем, запрятавшись в заменявшую ему кров заплесневевшую расщелину в рассыпающейся крепостной стене да развернувшись лицом к небольшому просматривавшемуся оттуда клочку усеянного россыпью звезд небосвода, под покровом ночи подолгу рассматривал кажинную находку, с упоением поворачивая ее перед глазами да внимательно высматривая в потрепанной поверхности всякий имевшийся скол... Поворачивал он эдак неторопливо кажинную вещь, уже прекрасно зная, что увидит на оборотной стороне, заслонял ею свет от видневшихся вдалеке церемониальных жаровен жреческого огня, смотря на то, каким диковинным образом преломляется оный... И пусть после сотен подобных осмотров разумению страждущего отрока была известна уже воистину каждая незначительная деталь на его скудельном дрянном имуществе, все одно соблюдал он сей ритуал с непреложной святостью, погружая себя этим действом в исцеляющую спасительную сонливость — помогало ведь рассматривание сих никчемных находок отвлекаться от сводящего брюхо голода да тянущей отовсюду сырости, от коей уж начинало беспощадно ломить кости... Воистину позволяло забыть о написанной на роду горькой тяготе. Даже спустя три с лишним прошедших десятилетия мог Освальд дословно вспомнить те имевшиеся у него в отроческие годы нехитрые предметы, какие представляли для его ледащего сердца неоценимую ценность: к сожалению, все они потерялись безвозвратно по дороге в дальний Каэр Морхен — выбросил ведь их, едва завидев, выкупивший Освальда безжалостный убийца чудовищ, за что израненный душою вспыльчивый отрок даже безуспешно попытался, на свою беду, швырнуть сорванный с его шеи медальон в разожженное пламя — но даже так суровый мастер всегда мимолетом вспоминал свое утраченное навсегда имущество, когда по случаю примечал нечто подобное у себя под сапогами. Особенно дорог черствой освальдовой душе был крохотный истершийся осколок зеленого стеклышка, какой от длительного пребывания под лошадиными копытами да сапогами скитальцев уже порядком поистерся и сточился до состояния гладкого мутного камешка. Находил он особое удовольствие в созерцании оной стеклянной крупицы, наблюдая за тем, как при ее приближении к оку все окружение окрашивалось в зеленоватый чарующий цвет, и являлось то единственной скудной отрадой, какая была доступна несчастному ненавидимому всеми бесприютнику. Впрочем, не играл он даже и с этой подобранной поломанной дрянью: являлось ведь то непреложным жизненным фактом — возникновение у ребятенка простодушного желания играть лишь в условиях защищенности да доверия к миру, что воистину были неведомы Освальду... Беззаботное ведь то было действо — непростительно беззаботное для вынужденного присно сражаться за существование затравленного байстрюка...

Посему, столкнувшись с означенным бестолковым времяпровождением рассеянного воспитанника, бесчувственный ведьмак сперва не испытал ничего, окромя привычного раздражения и ослепляющего гнева: сам он никогда, даже в самые юные годы, ни за что не предался бы подобному вахлацкому занятию!.. Посмотрел он со всем возможным лютым бешенством в мгновенно оробевшие мальчишечьи глазенки — такие наивные и по-дитячьи лучезарные — уже намереваясь по своему обыкновению залепить дрянному негоднику вразумляющую затрещину, дабы тот хоть отчасти задумался о своей неразумности... но на этом нечто неосязаемое словно бы кольнуло его в тончайшую струну холодного нутра, заставив вспомнить то, как еще совсем недавно нерадивый мальчишка был настолько ослаблен полученным ранением, что ажно и передвигаться без вспоможения был почти что не в состоянии... Еще буквально с месяц назад едва начавший восстанавливаться от малокровия Мирко не сумел бы и в помине так скудоумно безобразничать, наверняка просто оставшись бы ослабленно и обреченно лежать на земляной тверди в ожидании возвращения ушедшего наставника — и осознание того, что при ином стечении обстоятельств суровый убийца чудовищ мог бы и не узреть такой вахлацкой картины уже вообще никогда, несколько смягчило его вспыльчивый нрав... Всякий раз в мгновения ярости на мальчишку его теперь преследовали сии гнетущие воспоминания, мешая воспитывать негодника так, как представлялось правильным... Вырвал мастер на том осерженно из дитячьих ручонок злосчастную корягу, одним остервенелым движением сломав ее засим об согнутое колено, да так и отбросил прочь к загороде... И как испуганный дитенок попятился, опасливо втягивая шею в костлявые плечики — вестимо, в ожидании того, что наставник дальше бросится устраивать ему выволочку — рассмотрев сей его безотчетный страх да совладав со свойской злостью, ведьмак лишь строго процедил сквозь сведенные зубы:

— Пойдешь сейчас со мной. Не будешь ты, паршивец, всуе бездельничать да предаваться здесь вахлацкой ленности — посмотришь лучше за моей работой... Авось и в башке твоей порожней хоть крупица разума закрепится. — Так и просиял от оных неожиданных речей неизменно жесткого мастера уже успевший, по всей видимости, подготовиться к худшему себемиров безрассудный сынок: даже и не уразумел он, вестимо, чем изначально прогневил наставителя, но оттого, что тот не стал его наказывать за праздное пинание балды, возликовал несказанно. Подпрыгнул он на месте, залучившись внутренним сиянием, в точности как в наиболее яркие мгновения отрады, и бесхитростно заерзав на глазах у сурового владетеля, со смущенной радостью в голоске воскликнул:

— Ого!.. А что ты будешь делать? Я люблю смотреть, когда ты... занимаешься своими странными делами!.. Только ежели это не что-то такое противное и страшное... с мертвецами!.. А ты будешь сражаться с чудовищем?.. Или меч точить?.. Или пить зелья?.. Ты иногда такое зелье пьешь, что у тебя от него аж жилы черные на шее проступают!.. А иногда вообще ничего не меняется... — Да только буквально в единый момент осекся, как искривившийся ведьмак остервенело прикрикнул:

— Словоблудник ты неуемный! Ты смотри на него: аж взвился, негодник! — да нависнув над мальчишечьей безрассудной головой, сурово прорычал: — Тихо будешь сидеть! Прилежно молчать и не лезть мне под руку — иначе все же добалуешься и схлопочешь по шее, паршивец! — Замолчал он на этом, приметив боковым зрением то, как за его воспитательной беседой неприкрыто наблюдают несколько подзадержавшихся за околицей да привлеченных криками работников подворья, и быстрым шагом двинулся прочь, обогнув притихшего от ругани Мирко да без всяческого пояснения направившись в сторону ворот конюшни, где под соломенным кровом была оставлена его скудельная поклажа. Засеменил за ним как можно скорее и страшащийся отстать себемиров сынок: донесся до чуткого ведьмачьего слуха ускоренный топот мальчишечьих ножек... Все ж таки страшился трусливый домашний ребятенок оставаться от него вдалеке, за время их совместных странствий уже в достаточной мере усвоив, что окромя жестоконравного владетеля, заботиться о благополучии его тщедушной душонки не станет уже больше никто... Так и призадумался на том удаляющийся прочь Освальд, что пожалуй, во избежание лишних докучливых расспросов со стороны неугомонного воспитанника, будет разумнее разъяснить ему свои дальнейшие планы, в основных чертах рассказав о предстоящем занятии. Дождался мастер эдак того, как бегущий со всех ножек салажонок малость догонит его, и не сбавляя шага да ни на мгновение не оборачиваясь, без упреждения бесстрастным жестким тоном отчеканил: — Я условился с баронетом о том, что осмотрю его дочь на предмет наличия довлеющего над ней проклятья. С этой целью я собираюсь ввести ее в транс, и для этого мне понадобится изготовить определенное снадобье, чем я сейчас и займусь. Ты же, сопливец — чтоб не смел мне мешать. — Огласил это строгий ведьмак, заступая внутрь затемненного помещения стойла, да так и услышал позади себя сквозь доносящиеся отовсюду звуки лошадиного сопения и фырканья, как от трепетного предвкушения простодушное мальчишечье сердечко забилось на порядок быстрее — было ведь то вовсе не секретом для хладнодушного Освальда, что испытывал его воспитанник, простой крестьянский мальчишка, поистине неописуемый восторг от всяческого увиденного действа, что составляли часть ведьмачьей опасной профессии. И тем не менее дальше отвлекаться на поспевающего сзади мальчонку он не стал, погрузившись в предварительные расчеты потребной для баронетовой девоньки концентрации галлюцинногенного снадобья: изготовление «Белой чайки» вовсе не являлось сложным в сравнении с созданием многих других ведьмачьих эликсиров да и времени занимало не так уж и много — но поскольку Освальд намеревался поить им совсем уж махонькую девицу, необходимо было особенно тщательно высчитать безопасную и вместе с тем эффективную дозировку.

Прошествовал эдак сосредоточенный мастер к своей разложенной подле денника поклаже — как и прежде, не обратив ни крупицы свойского внимания на припрятавшегося при его появлении в угол малолетнего конюшего — и опустился на корти, принявшись раскрывать дорожную сумку. И снова ему показалось, будто бы нечто отсутствовало в оставленном на попечение имуществе... но занятый расчетами ведьмак и в этот раз пропустил сие странное наваждение мимо своего рассудка. Раскрыв сумку с бережно хранимыми алхимическими припасами, Освальд принялся придирчиво перебирать их, выискивая те, что были необходимы для изготовления галлюциногенного снадобья: классическая формула «Белой чайки» предусматривала создание эликсира на базе крепкого очищенного спирта с ректификационной перегонкой в нем алхимических субстанций ребиса и купороса, а также с последующим растворением в полученном дистилляте доведенного до кипения декокта толченного пещерного грибка, разведенного в пропорции один к сорока — сложность состояла в том, что стандартная дозировка применяемых субстанций была рассчитана на подвергнутый мутациям организм взрослого ведьмака; в данном же случае галлюциногенное снадобье должно было быть приготовлено в заметно более слабой концентрации... Служившие при Каэр Морхене алхимики прекрасно умели высчитывать потребную меру действующих компонентов исходя из массы тела малого отрока, но для Освальда проделать подобные расчеты с поправкой на все существующие коэффициенты междусобного взаимодействия ингредиентов представлялось достаточно сложной задачей... Подбор правильной дозировки компонентов осложнялся еще и тем, что в поклаже у мастера не имелось потребных аптекарских весов — заместо них он привык пользоваться исключительно метрической доской, при помощи коей высчитывал пропорции и объем алхимических субстанций для одного лишь себя... Потер ведьмак свой поросший колкой щетиной подбородок и, в задумчивости подняв глаза к кровле, принялся прикидывать потребную для малого дитенка дозировку в уме... Достаточно было определить необходимый объем одного компонента, чтобы далее на метрической доске рассчитать величину остальных... Стандартная мера ребиса, идущая в «Белую чайку» и рассчитанная на самого ведьмака, составляла сорок три целых и три десятых аптекарских скрупула, из чего исходило, что на махонькую девоньку потребно было высчитать объем, примерно в пять с половиной раз меньший... Пощелкал Освальд языком, попутно в подсобление себе сосредоточенно загибая на свободной шуйце костлявые бледные персты: выходило у него примерно четыре с половиной грана вещества на фунт живого веса ребятенка... Однако же отмерить сей объем без аптекарских весов — не говоря уже о предварительном учете обязательных поправок на выпаривание — едва ли представлялось возможным, а потому, немного поразмыслив, ведьмак пришел к выводу о том, что разумнее будет изготовить эликсир обычной концентрации и дальше просто развести его водой. Определившись с оным, он принялся далее придирчиво подбирать и сами потребные для снадобья субстанции.

Означенный ребис, на счастье, имелся в ведьмачьей поклаже в потребном объеме — купорос же, который шел с ним в соотношении два к одному, необходимо было сперва получить. Извлек на том мастер из дорожной котомки все необходимые для работы ингредиенты: два больших стеклянных бутыля с водой и очищенным спиртом, несколько крохотных плотно запечатанных склянок с кислотами — гинацевой, добытой из останков трупоедов, да азотной, мощного растворителя aqua fortis, прикупленного в лавке алхимика — холщовый мешочек с засушенным пещерным грибком, какой был предусмотрительно собран в подземельях при последнем посещении разрушенной ведьмачьей крепости, да небольшую вычищенную колбу, в которой хранился заготовленный ребис. Далее запасливый ведьмак вынул из свойской поклажи и само необходимое алхимическое оборудование: треногу, реторту, несколько пустующих колб да котелков, ручную ступку с маленьким пестиком, фарфорую чашу и, наконец, метрическую доску с выдолбленными на ней желобками и закрепленными на поверхности подвижными кольцами. Весь оный хитроумный инвентарь он безжалостно вручил в худощавые ручонки воспитанника, рассудив, что оставлять сопливца предаваться праздной ленности дальше было негоже, и наказав на этом следовать за собой — склянки же с ингредиентами предусмотрительно взял в руки сам, дабы бестолковый негодник ненароком походя не разбил их... Эдак они с ерзающим от возбуждения мальчишкой и вышли обратно на опустевшее надворье — повел ведьмак воспитанника за стену стоящей в сторонке харчевни, подобрав для последующей кропотливой работы уединенное и сокрытое от любопытствующих взоров место.

Развел он в выбранном укрытом уголке небольшой костерок из собранных опавших веточек, мха да лишайников, и установив над разгоревшимся пламенем треногу, принялся готовить пространство для длительной кропотливой работы: наполнил установленную над огнем фарфорую чашу заготовленной водицей, аккуратно добавил туда же гинацевой кислоты из откупоренной склянки и под конец — под совершенно восторженный и исполненный благоговейного трепета взгляд воспитанника — бросил на дно чаши извлеченный из свойского кошеля обыкновенный разменный медяк. Сам же, оставив означенную смесь подогреваться над огнем, занялся высчитыванием потребного для изготовления снадобья объема алхимических субстанций на метрической доске: прокрутив подвижные вращающиеся кольца с выдолбленными на них желобками так, дабы пустующие углубления оказались напротив выгравированных на поверхности доски пиктограмм купороса и ребиса, принялся осторожно по крупице пересыпать зеленоватый порошок в свободный крайний желоб, отсчитывая по самолично надсеченной рисочке объем в сорок три целых и три десятых скрупула... Уселся рядом с занятым мастером на том и задыхающийся от священного восторга Мирко, с искренним дитячьим любопытством залюбовавшись аккуратными и выверенными движениями ведьмачьих рук — всегда ведь он отирался неизменно поблизости, как ведьмак занимался приготовлением своих эликсиров — и наконец не выдержав, тихонько вопросил:

— А что это такое? — Помолчал сосредоточенный Освальд еще некоторое время, на глаз по крупице отмеряя потребный объем и сперва по своему обыкновению и вовсе не удостаивая настырного салажонка ни каплей внимания, но потом, завершив начатое действо да походя проверив то, как нагревается смесь над огнем, все же снизошел до мальчишки, процедив ему свой ответ сквозь зубы:

— Метрическая доска или доска Бертолиуса, как ее еще именуют по имени создателя, — и склонив голову набок, едва различимо добавил скудное пояснение изреченным ранее словам: — Жил такой алхимик в прошлом столетии, какой придумал, как уложить естественные соотношения большинства основных алхимических субстанций в виде сего инструмента с гравировками. Здесь учтены все базовые алхимические начала, соответствующие каждой из четырех пронизывающих наше естество стихий, что в некоторых случаях позволяет обходиться без аптекарских весов. — И далее, поочередно указывая вытянутым перстом на соответствующие пиктограммы, надсеченные на поверхности доски, да то и дело сурово посматривая на ошеломленного воспитанника, строгим поучающим тоном проговорил: — Эти алхимические символы обозначают каждую стихию: воздух, воду, огонь и землю; сей же символ по середке — есть суть обозначение пятой стихии, самой квинтэссенции магии, что также пронизывает всякое явление в природе. Все они группируют под собою определенные алхимические элементы — их же складываю перстами и я, когда накладываю знаки... Вот первичные элементы — они лежат внутри круга квинтэссенции магии: сульфур, вездесущий дух жизни; ртуть, флюид, что связует материальный мир и Завесу; и соль, базовая материя плоти... Напротив каждой из четырех стихий также указаны рожденные ими элементы, соотношение которых в алхимических процессах установлено законами природы: вот семь основных алхимических металлов, какие управляются небесными телами, а это вот — мирские вещества, что, вступая во взаимодействие друг с другом, и наделяют эликсиры потребными свойствами. Вот сурьма, мышьяк, висмут. Вот магний, амальгама, купорос, ребис, нигредо... Рубедо, фульгор, гидраген... — перечисляя названия каждой отмеченной символом алхимической субстанции, Освальд поводил вытянутым перстом над поверхностью доски, всякий раз прерывая движение руки да указывая на нужную выгравированную на доске пиктограмму — восхищенный увиденным Мирко только лишь восторженно приоткрыл от упоения уста. — ...Ты давай дышать не забывай, сопливец! — требовательно посмотрев ему в лучезарные очи, строго отчеканил после этого мастер. — Улыбнулся ошеломленный крестьянский мальчонка — никогда ведь прежде не посвящал его наставник в сложную науку трансмутации, хотя неразумный сопливец и раньше проявлял к ней любопытствующий интерес — и засим указал на засыпанный в желоб зеленоватый порошок ребиса, увлеченно поинтересовавшись:

— А что это — зеленое? — Помолчал некоторое время сварливый ведьмак, пронзая нерадивого мальчишку самым что ни есть придирчивым воззрением, и после паузы, вновь дотронувшись краем ногтя до пиктограммы уробороса, обозначавшей ребис, брюзгливо прорычал:

— А я какое слово называл, когда указывал на этот алхимический символ?!

— Ну... Я не запомнил... — помявшись в нерешительности, смущенно ответил себемиров сынок, одновременно с тем мгновенно потупив глазенки. — Ты много каких-то мудреных слов говорил...

— Ничего и не мудреных! — выплюнул в ответ склочный мастер, вновь ненадолго исполнившись истовым раздражением по отношению к мальчонке, который, знамо дело, даже не попытался выслушать его пояснения внимательно. — Просто ты, бестолочь, как и вобыден, одним лишь вахлацким мечтаниям предаешься заместо того, чтобы слушать мои речи внимательно!

На этом осерженный мальчишечьей рассеянностью ведьмак умолк и отвернулся, с зубовным скрежетом вновь обратившись к метрической доске да зафиксировав на ней при помощи вращающихся колец отмеренный объем обеих выбранных субстанций. Отсыпал он далее отделенную меру ребиса в чистую плошку, остаток порошка припрятав обратно к закрытую колбу, да отложив засим в сторону и отслуживший свое инструмент, поворотился в сторону оставленной на огне чаше с медной монетой, погруженной в разбавленную кислотой водицу — смесь еще не успела как следует разогреться, а потому реакция в ней протекала совершенно незаметно для глаза... Впрочем, поддавать в разведенный костерок порожденное знаком Игни пламя и ускорять тем самым алхимический процесс, Освальд не желал, ибо это всегда было чревато дополнительными непредсказуемыми угрозами.

— Ну что это зеленое, Освальджик?.. Ну скажи! — сызнова возник у его плеча нетерпеливый неугомонный мальчишка, тыча пальцем в отложенную в сторону плошку с заготовленной мерой ребиса, и ведьмак, с неприязненным раздражением припомнив то, что доселе, повинуясь безотчетному душевному побуждению, вообще-то сам позвал несносного воспитанника понаблюдать за свойской работой, все же заставил себя проскрежетать зубами сдержанный ответ:

— Ребис.

— Ребис? — повторил за ним пораженный Мирко, усаживаясь на подобранные под себя ноги да буквально смакуя на языке дотоле неизвестное слово... и дальше обрушил на ведьмачью окаянную голову очередной истязующий вопрос: — А что это такое? — Скосил ведьмак кривую челюсть еще больше, буквально передернувшись от нестерпимой дитячьей настырности: уж алхимию-то он любил как раз по причине присущей ее учению молчаливой сосредоточенности и отстраненности, и бестолковые да нескончаемые расспросы себемирова отпрыска, оглашаемые под руку не к месту и невпопад, поистине выводили нелюдимого мастера из себя. Вспомнил он далее, впрочем, заученную прежде наизусть и намертво застрявшую в памяти выдержку из старого трактата алхимических основ, по которому все они, юные ведьмачьи бурсаки, некогда в отроческие годы сами начинали постигать таинственную науку трансмутации веществ в бесприютных стенах Каэр Морхена... Сие определение, безусловно, представлялось несколько сложным для малолетнего крестьянского дитенка, какой не умел разбирать и обычные буквы, но стервозного ведьмака это подстегнуло ажно того сильнее. Поворотил он обличье к простодушно ожидавшему разъяснения ребятенку да бесстрастно повторил сухое определение из учебного трактата:

— Сие есть мирская субстанция, какая символизирует андрогинность да присное единство противоположностей, что возникает после смерти, воплощаемой нигредо, как родящий камень petra genetrix с совершенством гермафродита и в совокупности олицетворяет просветление да обретение недостижимого центра. — И как мальчишка предсказуемо даже не нашел ничего, что ответить, бездумно засмотревшись на зеленоватый порошок, хрипловато проговорил дальнейшее: — Что? Ни грана не уразумел, сопливец?.. Вот то-то же. Посему не донимай меня вопросами, ответы на какие покамест не способен понять.

Взглянул он на том в блестящие дитячьи глазенки, какие от безмерного непонимания сделались еще того растеряннее и наивнее, да так и почувствовал на том, как в очерствелом нутре неожиданно вновь мелькнуло и некое теплое чувство к сбитому с толку воспитаннику... Освальду было крайне тяжело выживать в жестоком неприветливом мире — этот же малохольный сопливец так и вовсе пропал бы без его вспоможения и черствой опеки. Что ему была алхимическая концепция ребиса? Он и прокормиться в одиночестве не смог бы... Смягчился от сей посетившей его разум мысли призадумавшийся мастер, тем не менее оглядев неразумного Мирко самым что ни есть неучастливым образом, но засим, приметив упавшую на его челышко прядь непослушных волос, протянул к голове воспитанника свою неласковую жилистую длань и второй раз за сутки поддел бледными перстами его волнистые мягкие вихри... Даже и сам он порой не мог определиться вдокон, как относиться к несчастному вскормленнику: так и тянуло его подчас в приступе злости оттягать паскудника за патлатые кудри — паршивый сопляк, как известно, давал немало поводов для этого, порой раздражая запальчивого наставника уже одним своим близким присутствием... А иной раз и светлая сердечная привязанность к осиротевшему мальчишке брала верх над злонравными чувствами мастера. А уж как вспоминал он, сколько салажонку довелось пережить горьких мук — так и вовсе начинал безотчетно жалеть его злосчастную бедную душеньку... Улыбнулся себемиров бестолковый сыночек, спустя несколько мгновений все же смущенно опустив свои глазки да маленько отстранившись от холодной наставничьей длани, и повернувшийся на том к огню ведьмак, впав в пространную задумчивость, скрипуче и назидательно проговорил:

— Алхимия — это очень складная наука, салажонок, очень логичная и исключительно завязанная на философский аспект мироустройства, какая позволяет постигать не только трансмутацию веществ, но и символизм, заложенный в жизни. Ведь все те процессы, что лежат в основе создания зелий, находят отражение и в остальных мирских начинаниях: как растворение олицетворяет единение, так дистилляция — напротив, разделение. Начиная познавать алхимию, учишься понимать сущность жизни и смерти иначе... Это очень полезная наука для представителей ведьмачьего цеха, ибо все мы беспрестанно потребляем эликсиры, а покалеченный ведьмак, лишенный возможности сражаться, всегда может спасаться от голодной смерти травничеством... — и припомнив далекие отроческие годы да времена давно минувшего ученичества, под пораженный взгляд мальчонки едва различимо изрек: — Я взрастил в себе пылкую страсть к сей дисциплине еще в ученическом возрасте, ибо мало что дает такое глубинное понимание естественных процессов, протекающих в природе, как исполненная многозначного символизма алхимическая наука. Только чародейское искусство, доступное по праву рождения избранным, — и наконец замолчал, придирчиво оглядывая фарфоровую чашу с кислотной смесью, в которой под воздействием повышающейся температуры уже постепенно обозначилась ожидаемая реакция, проявляющаяся в виде появившихся на поверхности медной монеты крохотных пузырьков выделяемого газа. Доводить смесь до кипения было не нужно, а посему сосредоточенный ведьмак, наведя на пляшущее в веточках хвороста пламя сложенные в знак Аард персты, легким дуновением воздуха загасил яркий огонь, оставив виться под чашей лишь пару крохотных неярких язычков.

— А меня ты научишь алхимии? — вновь тихонько подобравшись к ведьмачьему плечу, с присущей ему робостью да с надеждой в голосочке вопросил несмышленый Мирошек, и Освальд, зафиксировав чашу в треноге чуть выше, через усилие над собою негромко ответил:

— Когда-нибудь. Возможно. Пока что для тебя это будет сложно, сопливец. Мы в ученичестве тоже начинали постигать сию науку далеко не в первый год... — и далее, ненадолго обернувшись к заинтересованному мальчонке, рявкнул на него уже прежним не терпящим возражений строгим тоном: — Посему сейчас сиди тихо, роток на крючок и наблюдай за мной молча! Будешь лезть под руку — получишь по шее. — И наконец отвернулся и умолк уже окончательно, больше не намереваясь вступать с воспитанником в порожнее пустословие, тем более что далее необходимо было переходить к следующему этапу получения потребной субстанции.

Поворотился переключивший свой цепкое внимание мастер обратно к расположенной над огнем чашей — любопытный себемиров сынок с щемливым предвкушением улегся на живот обапол от него, выжидающе положив круглый подбородок на сложенные впереди ручонки — и занялся дальнейшей работой со смесью. Убедившись, что пламя под чашей не разгорается сильнее, чем нужно, прилежный в труде Освальд взялся и за доселе покоившуюся в стороне запечатанную склянку с азотной кислотой: откупорил ее аккуратным движением да, внимательно отмеряя на глаз нужный объем, перелил несколько капель в чашу с монетой. Под воздействием протекающей алхимической реакции доселе пребывавшая лишь слегка желтоватой первоначальная смесь заметно забурлила и постепенно начала окрашиваться в едва различимый лазурный оттенок — и на этом ублаготворенный результатом ведьмак тотчас же накрыл чашу стеклянной насадкой с вытянутым верхом, увенчанным отверстием, дабы выделяющиеся миазмы не испарялись слишком поспешно. «Ух ты... Ого!..» — только и пролепетал себе под нос восхищенный увиденным Мирко, заерзав от переполнивших его ярких чувств на месте, но сосредоточившийся на работе мастер уже не обратил на него никоего внимания. Сопливец видел подобные превращения уже неоднократно, но все одно всякий раз реагировал как в первый. Так и потянулось дальше протяжное время исполнительного кропотливого труда: принялся Освальд постепенно добавлять в рабочий раствор по капле концентрированную азотную кислоту из склянки, всякий раз сызнова прикрывая фарфоровую чашу насадкой — с течением времени бурлящая смесь внутри нее все сильнее приобретала заметный бирюзовый окрас, уже полностью скрыв в образовавшейся взвеси утопленный медяк, над самой же поверхностью жидкости, удерживаемый сужающейся кверху насадкой, тяжелыми клубами вился смрадный желтый дым... Алхимический процесс внутри чаши уже вовсю шел полным ходом, и следящему за его течением ведьмаку оставалось лишь поддерживать разведенный под треногой огонь да по капле добавлять в раствор по мере надобности реагент азотной кислоты... Так и льнул к хитроумной ведьмачьей конструкции пораженный дивным видом мальчишка, воистину сгорая от нетерпения увидеть конечный результат: отверзал широко свои блестящие очи да следил ими за кажинным движением мастера — однако же по большей части послушно молчал, лишь иногда с возбужденным шумом вдыхая наполнившийся зловонием воздух... Всего единожды нарушил он повисшую тишину от своей неуемной дитячьей дурости. «А почему у тебя такие мерзкие сухие руки, как у старика?» — бесхитростно поинтересовался Мирошек между делом, брезгливо засмотревшись на сухменную и жилистую наставничью длань, отчего напоследках все же схлопотал и покорно умолк. Эдак Освальд и восседал над чашей битый час, терпеливо выполняя все потребные действа да безмолвно выжидая окончания реакции — покамест по опыту не определил, что пора было вконец прерываться.

Снял он на том с огня чашу с окрасившимся в насыщенный лазурный цвет раствором, из которого уже практически в полной мере выпарились смрадные миазмы, извлек оттуда изъеденные алхимическим процессом остатки медной монеты и наконец процедил полученный раствор несколько раз через тряпицу в колбу, покамест не получил горсть все еще влажного бирюзового порошка купороса, какой тотчас же предусмотрительно убрал в сторону — подальше от мальчишечьих разнузданных пальцев. И хоть восторженный себемиров сынок и норовил поближе рассмотреть порошок, Освальд отогнал его прочь беспощадно. Теперь все требуемые ингредиенты для изготовления галлюциногенного снадобья имелись у него в потребном количестве, и можно было наконец приступить к основной работе... Расположил молчаливый ведьмак пустую колбу в котелке со студеной водой, разжег взамен догоревшему костерку свежий, установил над ним треногу и далее принялся готовить основную емкость реторты, предназначенную для перегонки будущего эликсира: залил в нее требуемую меру очищенного крепкого спирта, растворив в нем тщательно рассчитанные на метрической доске доли купороса и ребиса, и аккуратными круговыми движениями размешав полученную голубоватую заготовку, установил реторту над огнем — нос же ее просунул в покоившуюся в котелке приемную колбу. Далее, удостоверившись, что все закреплено надежным образом, взялся он и за ручную ступу с пестиком, в которую, внимательно отмерив объем, отсыпал сушеный пещерный грибок... Собрался сосредоточенный мастер уже было начать толочь его в необходимый мелкоизмельченный порошок, краем глаза наблюдая и за конструкцией с ретортой, как над его плечом сызнова возник неугомонный мальчишка.

— А можно я натолку эту плесень?.. — помявшись, вопросил он с трепетной щемливой надеждой, умильно заглядывая ведьмаку в его лицо. — Ну, пожалуйста! Я уже видел раньше, как ты это делаешь... Я сумею. Я тебе помогу, а ты покамест что-то другое поделаешь! Ученики ведь помогают мастерам... — Скосил на него Освальд брюзгливый взгляд, сперва рассердившись нутром из-за того, что сопливец вопреки запрету все же полез ему мешать... но затем, поразмыслив и окинув робко улыбающегося мальчонку недоверчивым взором, все же подумал, что пожалуй, с настолько несложным заданием должен был справиться даже такой малолетний вахлак, как Мирошек. Тяга салажонка к познанию при всяком раскладе была похвальна, и на этом немногословный убийца чудовищ рассудил, что можно было и в действительности попробовать испытать воспитанника в деле...

— Ладно... — с просквозившей подозрительностью в голосе, какую даже не посчитал нужным задавить, протянул он в ответ и, вполоборота развернувшись к мальчонке, принялся демонстрировать ему круговые движения пестиком. — Разотри-ка мне этот грибок в порошок до однородного состояния. Вот такими вот круговыми движениями, — и на этом передал ступку просиявшему ребятенку в белые рученьки.

Взялся исполнившийся радости Мирко за врученную ступицу, деловито уселся на землю и дальше принялся бесплодно елозить пестиком — под суровым и взыскательным наблюдением наставника... Так и искривил в лютой яризне сварливый ведьмак свое отталкивающее обличье, ощерившись от вида мальчишечьей неаккуратности: только лишь приминал тот своими неумелыми беспорядочными движениями засушенный бесценный грибок, ничуть не размельчая его!.. Силенок в тщедушных ручонках не хватало, равно как и потребного усердия да прилежности в работе: никчемный сопляк даже не попытался повторить проделанные мастером действия, заместо этого ворочая пестиком через пень-колоду на свойский салтык!

— Я тебе как сказал растирать, вахлак?.. Какими движениями?! — выплюнул озлобившийся Освальд, нависая над уже растерявшим от страха всяческое рвение мальчишкой. — По кругу кроши!.. И нажимай прилежно — ты ни черта не растираешь! — Вздрогнул бестолковый дитенок, неумело начиная повторять указание мастера и уже наверняка всем сердцем жалея о свойской необдуманной просьбе — и наблюдающий за этими порожними стараниями ведьмак, обождав пару мгновений и не различив никоих изменений в его нерешительных движениях, в следующий же миг гневливо зарычал: — Да сильнее дави, паршивец ленивый!.. Чего ты тычешь этим пестиком, как целомудренник своим елдаком наперснице в луно?! Нажимай давай усерднее, кому сказал!.. — только лишь шею в тощие плечики втянул от его крика оробевший Мирошек — Освальд видел, что несмышленый дитенок всякий раз заметно тушевался и терял хрупкое самообладание от его грубых речей, но церемониться с сопляком все одно не желал, описывая его окаянства именно теми словами, каких они и заслуживали. Поелозил эдак криворукий мальчишка пестиком по ступице еще некоторое время, по итогу лишь примяв засушенный грибок к деревянным краям рабочей плошки, и затем неуверенно покосился на пронзавшего его колким взглядом жестоконравного мастера.

— Ну... Все... Оно растерлось... — впритрудь проговаривая слова, робко прокомментировал он свои действия, и ведьмак в то же мгновение рявкнул:

— Ничего и не растерлось! Три давай усердно — будешь растирать, покамест не разотрешь мне все до состояния однородного порошка!.. Раз уж вызвался помогать, будешь исполнять все прилежно! — да так и насел на малолетнего негодника, заставив его через силу растереть ингредиент потребным образом — благо, во времени никто не ограничивал и мрачный мастер мог спокойно готовиться к предстоящему делу столько, сколько того требовали обстоятельства.

Засыпал далее ведьмак получившийся порошок в отдельный котелок с водой да и приткнул к костерку, установив обапол от треноги с ретортой и наконец получив возможность ненадолго расслабиться. Теперь нужно было просто ждать вскипания декокта да следить за реакцией, протекающей в реторте... Именно подмешивание к основной базе снадобья сего отвара из пещерного грибка и являлось ключевым секретом приготовления «Белой чайки», определяющим ее галлюциногенные свойства, и единственной сложностью в добыче сего потайного ингредиента представлялось его произрастание исключительно в труднодоступных подземельях Каэр Морхена... Во время своего последнего пребывания в крепости Освальд набрал данной плесени впрок — равно как и прочих редкостных ингредиентов, какие разыскал в полуразрушенных лабораториях: всю долгую ночь напролет бродил он по опустошенным и разграбленным подземельям твердыни, освещая себе утонувший во мраке коридор разожженным факелом да то и дело натыкаясь на брошенные под завалами гнилые трухлявые кости... Подбирал он эдак предусмотрительно все ценное, что могло пригодиться в дальнейшем безвозвратном пути, да походя предавался давнишним воспоминаниям... Вот и сидя перед алхимическим оборудованием да рассматривая закипающий отвар пещерного грибка, молчаливый мастер неожиданно припомнил, как в поисках сей плесени наткнулся в ходе странствий по пустынному подземелью ведьмачьей твердыни на непостижимым образом уцелевшие после погрома мрачные железные столы, использовавшиеся цеховыми чародеями для проведения на обездвиженных отроках мучительного Испытания травами... На одном из этих столов некогда был беспощадно разложен и сам малолетний беспомощный Освальд — однако же при взгляде на оные он неожиданно задумался не о собственных пережитых в отрочестве истязаниях, а о привезенном в крепость раненом Мирошке... Поразительным образом распорядилась обеими их жизнями непредсказуемая судьба: мучимый жалостью к мальчишке ведьмак сам привез его в оное безотрадное место, прекрасно осознавая, что тем самым обрекает на прохождение пережитого на собственном опыте чудовищного страдания или — что еще более вероятно — бессмысленную страшную гибель... Но вот, стоя перед прежними станками чародеев и понимая, что секреты ведьмачьих мутаций навечно похоронены где-то здесь под завалами, Освальд испытал нечеловеческие горькие чувства: от мысли о том, что все оказалось потеряно и он не взрастит себе на замену другого профессионального убийцу чудовищ, хотелось рвать на себе волосы и голыми руками скрести обрушившиеся хладные камни... и в то же время понимание того, что бедный настрадавшийся Мирко, какой тогда в бессилии уснул в главной зале донжона, теперь уже никогда не ляжет на сей холодный стол вслед за суровым владетелем, неожиданно принесло впавшему в болезненную задумчивость мастеру непередаваемое душевное облегчение. Так и ушел он оттуда скорее, будучи не в силах выносить намертво вставший перед глазами образ несчастного воспитанника, лежащего в тисках одного из оных кошмарных станков... Жалел ведь мастер мальчишку, несмотря ни на что. Жалел, несмотря на извечную строгость. Впрочем, в дальнейшем сии мысли уже не занимали его разум слишком протяжно: это был свершившийся факт, с которым Освальд стоически смирился за единственную ночь — и раздумывать над этим больше не было смысла.

Эдак он и просидел над свойским алхимическим оборудованием оставшийся час: сняв с огня доведенный до кипения декокт да спокойно охлаждая по мере необходимости базу для снадобья в приемной колбе реторты. Вертлявый себемиров сынок все означенное время крутился поблизости, и посматривавший за ним ведьмак, несмотря на свойскую гневливость, все же в дальнейшем маленько смягчился. Кроме того, ему было над чем поразмыслить и в свете предстоящего осмотра баронетовой наследницы... Скрывшийся подальше от людских недоверчивых взглядов мастер мог весьма отчетливо слышать обрывки отдельных разговоров, раздававшихся со стороны подворья — тому, что большая их часть была посвящена ему и его предстоящему осмотру дочери баронета, не приходилось удивляться нисколько.

«...А страхолюд-то, порчельник этот проклятый... почитай, рассудок их милости как пить дать всамделишно зачаровал! Ни один здравомыслящий человек не согласится подпустить такого вшивого вымеска к свойской дочери... Выжили из ума окончательно владетель наш баронет: не можно было оставлять их наедине с поганой образиной!..» — в неведении причитал чей-то взволнованный приглушенный шепот буквально за углом пристенка, подле которого восседал сам убийца чудовищ.

«Ты гомон-то не поднимай — еще услышат! — встревоженно одергивал его некто поблизости, по-видимому, удалившись в столь неприметное место как раз за-ради потребной тишины. — Лучше тоже поразмысли, как можно выродка порешить, покамест он окончательно баронетову голову не задурил...»

«Да как же его порешить, страхолюдину-то такую?! — испуганно продолжал нашептывать первый, а далее, ничтоже сумняшеся, начинал перечислять все расхожие мужицкие суеверия: — Это ведь такая погань, что просто так его не истребить — ведь ежели не сделать все правильно, он после смерти как заложный покойник восстанет!.. Слыхал я давеча, что ведьмака недостаточно просто мечом зарубить — ему непременно надобно башку отсечь!.. И не просто отсечь, а в ногах рожей вниз уложить. И кол в раскрытый рот забить... А место то, где ведьмак зарыт будет, маком трижды посыпать — только тогда от такого порчельника живущим людям вреда после смерти не будет!.. Вот и попробуй к нему подкрадись, чтоб башку отрубить... Разве что во сне душить надо...»

К подобным услышанным речам ведьмак относился весьма внимательно, но вместе с тем и совершенно бесстрастно: к намерениям всяких случайных мерзавцев совершить над ним вероломное насилие он был всецело привычен и при необходимости действительно с готовностью обнажал свой смертоносный клинок... Люди никогда ему не доверяли, и в этом предчувствие их ничуть не обманывало...

Наконец вся заготовка из ведьмачьей реторты в полной мере оказалась выработана и выпарена в приемную колбу — извлек тогда Освальд обе емкости с составными частями снадобья и аккуратно смешал их содержимое, получив по окончании трудов искрящийся игристый напиток. Пригубил он его засим, дабы определить степень готовности и получившейся крепости — осторожно смочив в изготовленном зелье неподатливые уста, дабы не пролить по свойскому обыкновению слишком уж много — и ощутив на языке характерное охлаждающее покалывание, ублаготворенно прикрыл глаза: снадобье получилось на славу. Развел его мастер как следует водой, на глаз отмерив соотношение, равное одной мере к пяти, как и прежде, размешал круговыми движениями, поднимая в колбе волны искрящихся шипящих пузырьков — и наконец отлил необходимое количество в отдельную скляницу: данная концентрация зелья должна была стать безопасной для девоньки. Пронаблюдал за его действиями уже отчасти отошедший от острастки и порицания Мирко да, исполнившись безмерного любопытства, под неуверенное шаркание босой ногой оробело поинтересовался:

— А почему ты разбавил зелье водой?.. — Спрятал себе в карман оставшийся совершенно безучастным к его вопрошению Освальд плотно закупоренную промасленным лоскутьем скляницу со снадобьем, рассыпал обратно по кро́мам остатки неиспользованных субстанций и на том принялся отстраненно промывать неиспользованными остатками воды отслуживший свое алхимический инвентарь... Не было у него, сосредоточившегося на предстоящей работе, никоего намерения опять начинать трепать с надоедливым воспитанником вилявым языком... Однако же неугомонный мальчишка и не думал от него отставать: так и заглядывал нетерпеливым образом в бесстрастные ведьмачьи зеницы, выжидая, когда же мрачный наставник все ж таки соблаговолит одарить его скудным объяснением... Покривился на том ведьмак, начиная понимать, что сопляк с просящими щенячьими глазенками от него не отстанет, и после выдавил сквозь зубы:

— Крепкое оно больно для малолетнего ребятенка. Эта доза на меня; только я после нее однова сладостные сновидения увижу — а дочка баронетская в беспробудный делирий впадет. Посему разбавить надо. Дабы девоньку в ажитацию не ввести. — Помял салажонок притоптанную землицу под ножками, а после, озадаченно и расстроенно поворотив обличье к брюзгливому мастеру, с досадой в голосочке заметил:

— А мне ты говорил, что я от твоих зелий «скончаюсь в чудовищных муках»... — и ведьмак, невозмутимо ополаскивая внутреннюю поверхность реторты, равнодушно бросил в его сторону:

— Верно, сопливец. Скончаешься. Ведьмачьи эликсиры непомерно ядовиты для простого человека. Есть отдельные снадобья, какие в малых концентрациях способны быть безвредно восприняты любым, но те, что я ношу в свойской сумке и употребляю на постоянной основе, убьют тебя одними парами. — Не унялся, тем не менее, несносный паршивец, вновь пристав к занятому делом нелюдимому наставнику с порожними речами:

— Но это зелье, которое ты сейчас приготовил... оно же, наверное, не так ядовито, раз ты собрался давать его баронетской дочке... — Искривил ведьмак свой обезображенный хворобой лик от речей безрассудного воспитанника еще того пуще: понял он, стало быть, безошибочно, о чем несносный шелудивый мальчишка наверняка попросит его далее... Так и протянул после этого Мирко, с надеждой засмотревшись на владетеля: — А можно мне тоже крохотку попробовать?.. Я тоже хочу выпить зелье, от которого видишь сладостные сны! Пожалуйста, Освальджик!.. У тебя же осталось еще, я видел!.. Я буду слушаться тебя, обещаю!

Конечно же, Освальд не желал даже и слышать о таком: сам он ни в коем случае не увлекался ни галлюциногенными снадобьями, ни даже столь излюбленным многими бродягами обыкновенным спиртным, небезосновательно считая любое средство, отравляющее разум, исключительно зловредным и излишним — посему давать нечто подобное мальчишке без основательной на то причины, взращивая в нем пагубную тягу к опьяняющим удовольствиям, считал недопустимым. Впрочем далее, маленько поразмыслив, строгий убийца чудовищ пришел к пониманию и другой незыблемой истины: любой запретный плод воспринимался значительно более сладким, нежели чем тот, что был безропотно вложен в ладонь — и гораздо более благоразумным со стороны любого наставника было не просто слепо ограждать несведущего воспитанника от всякой угрозы, а заместо этого, напротив, при безопасных обстоятельствах познакомить его с нею, оставшись в означенный миг подле него... «Белая чайка» — в отличие от гораздо более жесткой по своему действию «черной», какая вводила в глубокий наркотический делирий даже видавших виды ведьмаков — всамделишно являлась мягким средством, какое в умеренном количестве не должно было навредить неокрепшему дитячьему организму — пожалуй, ради ознакомления можно было и в самом деле угостить им маленько и малолетнего Мирко. Разумеется, себемиров сынок был еще совсем маленьким ребятенком, и по правде говоря, знакомиться с подобными вещами из порожнего любопытства ему было рановато — но Освальд для себя определил, что чуть позже обязательно всерьез поразмыслит над оным... В других обстоятельствах и в спокойной обстановке. Тогда же тратить время впустую и перед предстоящей непростой работой выслушивать еще и мальчишечье поганое нытье он не намеревался ни мгновения. Так и зарычал он на несносного вздрогнувшего сопливца:

— Будешь, негодник! Обязательно будешь! Посему как иначе я тебя взашей отстегаю, сопляка такого несносного!.. Ты посмотри на него, шельму такую!.. Уже на эликсиры мои нацелился!.. Вон с глаз моих, паскудник! Марш на конюшню! Чтоб дожидался моего возвращения там — коли сызнова поймаю на вахлацком окаянстве, выдеру как в прошлый раз в чародеевой башне!.. — и бестолковый мальчишка, запоздало сообразивший, что хватил в горячке лишнего, опасливо втянул шею в плечи и поспешил удалиться. — Куда пошел?! — рявкнул на него взбеленившийся мастер, и Мирко остановился, в непонимании застращанно поворотив в его сторону голову. Встал перед ним осерженный ведьмак и, указав на промытый да разложенный на землице отработанный инвентарь, остервенело прорычал: — А это ты кому оставил?! Будешь таскать мне поклажу, вахлак!.. А то я гляжу, ты уже вроде как поправился: раз на придурь окаянную силенок хватает, стало быть, будешь заниматься трудом!.. — и только на том успокоился: как приневолил безрассудного мальчишку перенести обратно в стойло все отслужившее свое алхимическое оборудование. После этого его внимание наконец небеспричинно переключилось уже и на совершенно иную материю — пора было готовиться к работе и возвращаться в господские покои.

Собрал на этом вновь ставший в наивысшей мере сосредоточенным мастер весь необходимый инвентарь для предстоящего мероприятия: запасся тонкой пластиной двимерита да истершейся серебряной монетой, какие, будучи вложенными в руку, могли вызвать у про́клятого соответствующую реакцию, подобрал из висевших на свойском поясе ножей наиболее тонкий и опосля завернул в холщовую тряпицу пустую склянку для девичьей крови, уложив ее в карман одеяния. И эдак полностью собравшись, двинулся наконец в сторону гостевого чертога, где расположился баронет вместе с семейством... Подле крыльца означенных покоев подступившего убийцу чудовищ встретила выставленная охранять проход переполошенная всем случившимся баронетская челядь: двое настороженных сквернавцев, какие при виде ненавистного приблуды невольно сдвинулись ближе к двери... Освальд, впрочем, не намеревался вступать с ними в порожнее суесловие, а потому, приблизившись, всего лишь оповестил недрогнувшим тоном: «Передайте вашему господину, что я все закончил и готов приступать. Пусть пошлет за мной, как решит, что можно начинать», — да так и не став дожидаться от напряженных челядников никоего ответа, молча развернулся и направился прочь. Прошествовал он эдак через полностью опустевшее надворье прямиком к пустующей да прогреваемой солнышком лавке и опустился на нее, ублаготоворенно расположившись в осеннем тепле. Не слишком уж часто ему доводилось вот так вот спокойно пребывать без занятия, но нынче действительно оставалось всего лишь ждать — откинулся на том безмятежный ведьмак к деревянному пристенку постройки, умиротворенно прикрыв свои очи, и недолготно понежившись в полуденном тепле без движения, потянулся десницей в карман, достав оттуда горсть своих излюбленных тыквенных семечек... Солнце припекало достаточно жарко для середины Велена, и черная одежда Освальда в скором времени весьма прогрелась, даря ему столь редкостное приятное тепло — так и принялся он далее умиротворенно щелкать семечки, сплевывая ошметки себе под ноги да порой невозмутимо поглядывая на стоящий в стороне господский чертог, со стороны которого, несмотря на плотно закрытые ставни окон, все одно доносились отчетливо различимые обрывки речей...

«Я не подпущу грязного выродка к своей дочери!.. Не подпущу ни за что!.. Я ее мать!.. И я не позволю тебе отдать мою дочь в руки такому гнусному отродью!.. Зачем ты слушаешь этого лжеца?.. Как ты можешь быть так слеп?.. Он же отравил тебе разум своей лестью, чтобы ты позволил ему подобраться к нашей дочери!.. Это душегуб, проходимец — он пришел в нашу жизнь, чтобы разрушить ее!.. Не позволю!.. Не позволю!..» — отчаянно кричала на все подворье сорвавшаяся на истеричный вой да явно обезумевшая от горя господская жена, чьи надрывные вопли порой прерывались исполненными горечи рыданиями. Она рыдала от неизбежности того решения, какое самолично принял ее изведенный страданиями супруг: по-видимому, от одной только мысли о близком присутствии такого безобразного выродка рядом с ее махонькой дочерью, болящее материнское сердце несчастной полнилось неисповедимой жутью да омерзением... Освальду сии стенания были безразличны: в скором времени он намеревался уехать. В отдельные мгновения, вспоминая увиденную мельком бадражную баронетову наследницу, он, конечно же, задумывался, а могла ли малоумная девонька и в самом деле быть проклята — но увиденное все больше наводило его на понимание того, что хворь болезной отроковицы располагалась все же вне поля ведьмачьей компетенции... Впрочем, накопленный профессиональный опыт также удерживал его от преждевременных выводов до непосредственного осмотра болезной боярышни, ведь нередко проявления проклятья были вовсе не видны для невооруженного глаза. Необходимо было более предметно осмотреть неразумную девоньку — в конце концов за оное мрачному мастеру сулили оговоренную награду. Но даже это было не важно: он был здесь исключительно по собственной причине. И тоже шел на подлог за-ради своего мальчишки.

Дожидаться того, когда его призовут, пригревшемуся в солнечном тепле ведьмаку пришлось достаточно долго: в разум ему даже начало закрадываться нехорошее подозрение того, что окаянный баронет Вольдемар под давлением впавшей в неистовство супруги да исполненной суеверий дворни мог попросту переменить свое решение — Освальд воспользовался его мягкостью и кровоточивыми душевными ранами, но те же качества господской души могли в дальнейшем сыграть и против вероломного мастера... И тем не менее когда ласковое осеннее солнце уже помалу сдвинулось к разноцветной покромке скрипевшего ветвями леса, к поджидавшему на скамье в полном одиночестве ведьмаку наконец подступил и баронетов посыльный — совсем еще молодой юнец с мягкой мальчишечьей порослью на шее и подбородке. Поднял на него мастер очи, вдумчиво изучая его исполненное откровенной боязливости лицо, и юный служка, остановившись в значительном отдалении, огласил долгожданное повеление своего владетеля:

— Их милость Вольдемар велят тебе следовать в чертог, сударь ведьмак, — поднялся Освальд после услышанного на ноги, не удостоив посыльного ни единым словом, и молча двинулся по направлению к чертогу, слыша то, как взволнованный челядник направляется за ним по пятам... Если бы паскудный юнец попробовал напасть на него со спины, сперва попытавшись распалить внимание участливым обращением, Освальд без колебаний выхватил бы один из закрепленных на поясе ножей, не посмотрев даже на возраст вопречника... Как бы то ни было, посланный баронетов холуй не осмелился даже приблизиться к нему.

Затемненный гостевой чертог представал даже значительно более гнетущим, нежели чем прежде: казалось, всеобщее настроение напряженности и ожидания грядущих несчастий пропитало здесь буквально сами стены да скрипящие половицы. Большую часть оконных ставней по указанию самого баронета и с дозволения корчемника уже успели надежно заколотить, и оттого тускло освещаемые витальницы нынче более походили на мрачный безжизненный склеп, нежели чем на обиталище благородного дворянского семейства... Зашедшего внутрь убийцу чудовищ почти сразу же встретил сдержанный господский управщик, повелевший следовать в сопровождении наверх. Поднимаясь по уже знакомой лестнице на верхние этажи да продвигаясь за глубокомысленным проводником по меркло освещенным коридорам, немногословный ведьмак отчетливо различил за стеной сдавленный женский плач: в одной из многочисленных витальниц чертога горько рыдала отступившая перед волей супруга сумасбродная господская жена — до острого ведьмачьего слуха доносилось то, как она судорожно и прерывисто хватала воздух раскрытыми устами, словно бы заходясь от мучительных спазмов... Шум ее плача наконец прояснил и развеял все сомнения жестоконравного мастера, умилостивив и ублаготворив его, ибо из-за долгого ожидания в определенный момент он уже и вправду начал опасаться, что господское решение в последний момент переменится... Бессильные слезы сломленной женщины доказывали, что поверивший ведьмачьим речам дворянин все же настоял на своем. Крайне мрачно выглядела и редкая встречаемая прислуга заезжего дворянина: все готовились к тому, что далее должно было произойти нечто ужасное. Освальд подошел к решению свойского вопроса с исключительно холодным и трезвым рассудком: он полностью осознавал свои действа и был абсолютно уверен, что не причинит болезной отроковице никоего вреда даже по неосторожности — все же душегубство в отношении ребятенка не входило в его собственные внутренние установки... Но в понимании несведущих застращанных людей все его намерения да предстоящие манипуляции представлялись воистину кошмарными и непостижимыми: они не обладали его знаниями и даже от одной этой мысли — отдать подобному страшавому уроду маленькую девоньку — приходили воистину в неистовый трепет. Только в такие моменты — хладнодушно всматриваясь в подобные исполненные страха и недоверия глаза окружающих — ведьмак мог в полной мере чувствовать, насколько сильное недоверие его присутствие вызывало даже у тех, кто в этом отчаянно нуждался...

Баронет Вольдемар встретил явившегося мастера в присутствии нескольких дворовых подле закрытой двери на верхнем этаже: даже в тусклом освещении разожженных свечей Освальд различил то, насколько угрожающий багровый оттенок приобрело его отягощенное печатью скорби немолодое лицо — измученный переживаниями за дочь, он выглядел прескверно даже в сравнении с собственным досельным состоянием. Блестящие помраченные глаза с проступающими алыми прожилками, плотно сведенные челюсти, нервно вздрагивающие желваки на скулах и буквально заходящееся от волнения изношенное сердце — все выдавало неимоверные душевные терзания несчастного дворянина, какой в своем желании исцелить единственную дочь переступил через все косноязычное окружение. Завидев Освальда, сей страдалец поистине принял вид сжатой пружины — шагнул к нему ведьмак с бесстрастным видом и кратко склонил в знак почтения голову; на прочее же господское окружение — так и вовсе внимания не обратил, примечая лишь то, как все собравшиеся в недоверии расступаются при его приближении. Осмотрел его изведенный переживаниями Вольдемар и, напоследках собравшись с духом, сдержанно проговорил:

— Моя дочь находится в соседней комнате вместе с прислужницей. Если тебе для работы еще что-нибудь нужно, скажи мне сейчас, — на что ведьмак лишь хладнодушно мотнул головой.

— Ничего не нужно, я все взял с собой, — бесстрастным ровным тоном отозвался он в свою очередь, и напряженный баронет поверхностно выдохнул и кивнул головой. Ему было страшно за дочь не меньше, чем ее истеричной измученной матери, которую хоть, по счастью, додумались убрать от происходящего подальше за замок... Сии переживания изведенного страхом отца мог не разглядеть только пропащий слепец, и Освальд немного помедлил. Его в немалой степени раздражало то, что он был вынужден помимо прочего еще и уверять окаянного баронета в свойских безвредных намерениях, но в сложившихся обстоятельствах рассудительный ведьмак всецело понимал, что нынче все задуманное могло претвориться в реальность исключительно с дозволения оного человека. Передернулся он маленько, проделав над собою усилие, и после приглушенно проговорил: — Не надобно страшиться, господин. Даже ежели мои действия покажутся тебе пугающими и непонятными... доверься мне. Я знаю, что делаю. — Только лишь зубы свои стиснул от подобной милости напряженный от всего предстоящего баронет: ледяное утешение со стороны мерзостного выродка, от коего он по неволе оказался зависим, не слишком согревало измученное отцовское сердце. Смерил он приглашенного мастера безмилостным взглядом и после едва слышно процедил:

— Ежели ты навредишь моей дочери... — но Освальд тотчас же прервал его, сухо и бесчувственно заверив:

— Я знаю. Ты предашь меня казни как душегуба. Теперь, ежели позволишь, я желаю увидеть твою девоньку.

Выдохнул безмерно обеспокоенный дворянин, не найдя в себе силы одернуть почуявшего слабость убийцу чудовищ, и дальше с тяжелым сердцем шагнул в витальницу, толкнув ее подскрипнувшую дверь и молча перешагнув через невысокий порожек. Двинулся за ним и ведьмак, а за самим стращавым мастером — неотступно сопровождавшие своего господина челядники. Покои, в которые отчаявшийся отец завел нанятого ведьмака, представали все теми же затемненными альковами, немногочисленные окна которых были наспех заколочены свежими досками да занавешены поверх оных тяжелыми ниспадающими покровами. Поверх половиц были расстелены постаревшие от времени ковры с цинтрийскими мотивами. Освальду хватило мимолетного взгляда на обстановку витальницы, чтобы надежно определить, что сие помещение вовсе не являлось покоями самой малолетней боярышни: здесь было достаточно просторно для махонького ребятенка, и подле располагавшегося возле прогреваемого печью пристенка широкого гостевого ложа была установлена огромная огражденная ширмой бадья для купания — ныне пустая. У противоположной стены красовались также несколько кушеток да богато разукрашенный резной трельяж с многочисленными флаконами духов — настолько сильных, что обладающего острым чутьем Освальда буквально резанул их концентрированный запах; сия витальница представляла собой будуар, женскую опочивальню, и принадлежал он, конечно же, самой благоверной супруге сего высокородного дворянина... Неразумную отроковицу, наипаче всего, просто удалось изловить и утихомирить в оном сокрытом от чужих глаз месте — и ожесточенный ведьмак тотчас же ублаготворенно искривился от промелькнувшего понимания того, как омерзительно будет истеричной господской жене засим ступать по этим покровам после того, как их оттоптали грязные сапоги такого поганого выродка, каким являлся сам Освальд... Мысль о том, что сия остервенелая женщина, пригрозившаяся приказать его попросту высечь уже за один только взгляд в сторону своей болезной дочери, теперь была вынуждена покорно смириться с тем, что он будет проделывать с девонькой свои малопонятные пугающие манипуляции, доставляла мстительному мастеру особенно приятное зложелательское удовлетворение... Впрочем, та, за осмотром кого его и призвали в оное место, обнаружилась в другом углу, возле тяжелой портьеры: напряженно посматривая на явившегося ведьмака, на угловой бержерке ныне сидела бледная от страха баронетова прислужница — на коленях же ее, прижимаемая к груди обеими руками чернавки, отвернувшись от присутствующих, восседала и сама замкнутая боярышня, какая лишь отстраненно проворачивала в белых ладошках ручную прялку... Однако же то были вовсе не единственные души, что присутствовали в мрачной витальнице: к своему вящему неудовольствию склочный мастер внезапно обнаружил там еще троих смятенных холопок — сзади же, ввалившись в покои вслед за ним самим, бесцеремонно подступили и другие баронетские люди.

— Это что такое? — сварливо заявил на этом Освальд, прорезав нерушимую тишину своим неприятным хрипловатым голосом и под содрогание испуганных женщин поворотил обличье к вставшему поблизости баронету. — Я же условился: никаких приглядчиков... Прикажи своим людям выйти отсюда, господин. Двое, трое — пусть останутся, но остальные мне здесь без нужды. — Помедлил некоторое время напряженный дворянин, стало быть, уже в полной мере смирившись со своей унизительной зависимостью от сурового убийцы чудовищ, и засим, бросив на вставших в проходе людей короткий взгляд, негромко повелел:

— Все, кроме управщика. Выйдите. — И как недоумевающая дворня переглянулась и поспешила покинуть витальницу, обратился уже и к засомневавшейся прислужнице, державшей на руках отрешенную девоньку: — Ты, Зосия, тоже останься. — Прошмыгнули все выдворенные прислужники мимо посторонившегося управщика и затворили за собой дверь, оставив в просторной витальнице вместе с отроковицей только лишь ее отца, Вольдемара, его управителя, прислужницу да самого мрачного мастера. После этого все замолчали, с тревогой уставившись на развернувшегося к отроковице Освальда.

Окинул ведьмак ее беглым взором: девонька была совсем еще маленькой — белокурой, хрупкой и словно бы прозрачной. На вид ей представлялось лет не более трех иль четырех. В свою очередь сама она осталась лишь безучастно проворачивать в ручонках лопасть излюбленной маленькой прялки, тихонько отворачиваясь от собравшихся к стене... Смысла тянуть мастер не видел: выбранное место вполне подходило для его намерений, а на имевшуюся постель отроковицу как раз можно было уложить после вхождения в транс. Отошел ведьмак засим к трельяжу, приблизившись к занавешенному портьерой заколоченному окну, и извлек из кармана заготовленную скляницу с разведенной «Белой чайкой»: освободив ее устье от промасленного лоскутья, бесцеремонно отброшенного к флаконам с духами господской жены, размешал он на том отработанными аккуратными движениями свое игристое снадобье и далее вновь развернулся к застывшему в ожидании господину, продемонстрировав ему откупоренный пузырек.

— Нужно, чтобы твоя дочь это выпила, — бесстрастным тоном прокомментировал ведьмак свои намерения и далее озвучил предложение: — Ежели кто-то из присутствующих может ее напоить, пусть сделает это. На худой конец я могу сделать это и сам — но у меня рука не мягкая, господин мой... Как бы то ни было, ежели сия доля снадобья окажется пролитой, у меня есть еще... но эдак девонька убоится и засим начнет противиться усерднее — а посему вернее будет напоить ее с первого разу. — Выдохнул надломленный баронет Вольдемар, с надсадой проделывая в своем сердце нелегкий выбор, и после надтреснутым голосом произнес:

— Напои ее своей рукой, если сможешь сделать это быстро, — на что хладнодушный мастер не ответил уже ни единого слова.

Шагнул он далее к притихшей на руках у прислужницы малолетней боярышне, и бледная от волнения холопка попробовала мягкой силой развернуть баронетскую наследницу к нему — воспротивилась девонька, еще сильнее отвернувшись и сжавшись в ее объятиях. «Придержи ее, чтобы она не дернулась. Остальное я сделаю сам», — сухо обратился мастер к неуверенной чернавке, и та, не проронив ни звука, молчаливо стиснула свою подопечную оголенными руками. И снова ведьмак присмотрелся к неразумной отроковице, заготовив в деснице скляницу с зельем... Медальон молчал, никак не колыхаясь в присутствии девоньки. Застыл сосредоточенный мастер, пристально рассматривая старательно скрываемое личико замкнутой баронетовой наследницы да прозорливо изучая его нежные черты — прекратила на том насупившаяся кроха теребить в ручонках прялку, в напряжении сжавшись от близкого нахождения пугающего выродка, и только лишь широко раскрывает глазенки... Смотрит в них ведьмак, смотрит — вот они какие красивые глазки: необыкновенно сизые, усеянные множеством светлых ледяных прожилок, подобных крохотным трещинкам в прозрачном чистом льду... И ресницы столь неимоверно длинные и нежные. А взгляд безжизненный, холодный, остекленевший. Озлобленный. И ни на чем не фокусируется, ни на что не смотрит, словно бы пронзая собой само естество... Недвижима девонька: даже не шелохнется, сжавшись как загнанное трепетное создание. А маленькие персты уже сжимают ноготками бархат юбоньки... Не может быть. Не может. Освальд слишком близко подобрался. Слишком поздно понял, с чем имеет дело...

Действуя лишь на выработанных рефлексах, в следующее же мгновение ведьмак одним стремительным рывком буквально выбил отроковицу из ослабевших от неожиданности рук прислужницы, отбросив ее как сумел дальше в угол, и сразу же собственной спиной загородил от нее, отлетевшей к стене, не успевшую ничего осознать холопку. Уже видя, как остервенившаяся мелкая девка делает встречный рывок в его сторону, он стремительно выставил вперед руку со сложенными в знак Квен перстами, сконцентрировав рассудок буквально в последнее мимолетное мгновение — и тотчас же оказался с силой повален на пол, резко ощутив ослепляющую боль в области рассеченного острым когтем лба... Режущий выпад был настолько сильным, что мощности наспех сложенного защитного знака не хватило, чтобы погасить его полностью. Так и почувствовал мастер в следующий миг, как буквально пробежалась по нему перепуганная визжащая боярышня, оттоптав ему своими башмачками и без того заливаемое кровью лицо... Вскочил он тотчас же, стремительно утирая хлещущую из раны кровь да успевая различить на полу разбитую скляницу с пролившимся галлюциногенным снадобьем, и под ошарашенные крики остальных присутствующих с разъяренным рычанием бросился за ускользающей в проходе перепугавшейся девкой... Схватив на бегу с господского трельяжа подвернувшийся под руку флакон с духами, оттолкнул он вставшего на пороге ошеломленного баронета и кинулся за стремительно удирающей чертовкой вниз по лестнице... Буквально раскидал он эдак в стороны попавшихся на пути замешкавшихся челядников, перескакивая через ступени да во что бы то ни стало намереваясь догнать превосходящую его по скорости проклятую девку хотя бы на надворье, а после отчаянно завопил, раздирая горло от надрывного крика: «Назад! В сторону! Не трогать ее!..» И оказавшись с отроковицей на линии прямой, одним прицельным броском с размаху швырнул в ее белобрысый затылок прихваченный в будуаре флакон с господскими духами!.. Так и разбилась склянка с резким звоном, ударившись об хрупкую спинку беглянки да заполонив все стесненное пространство коридора приторным запахом концентрированного парфюма... Взвизгнула на этом испугавшаяся еще того пуще сквернавка да так и бросилась вон из гостевого чертога, вырвавшись на долгожданную свободу. «Держи ее! Держи! Убегает!» — прокричал чей-то безрассудный отчаянный голос, и выскочивший из чертога вслед за поганой отроковицей Освальд различил то, как перепуганная девка со всех ног уносится к высокой загороде постоялого двора... Наперерез же ей понесся и один из оказавшихся снаружи челядников...

— Нет!.. Не трогай!.. Назад!.. — остервенело прокричал ведьмак, со всех ног также бросаясь вперед и уже отлично понимая, что произойдет дальше.

Да только не внял отчаянному предостережению мастера безрассудный холоп, не сориентировавшись в нестройном хоре разномастных испуганных возгласов, и подобравшись к убегающей девке, неосмотрительно попытался ухватить ее за край юбчонки... Развернулась к нему в мгновение ока охваченная жутью чертовка, в тот же миг отрастив на махонькой ручонке кошмарные острые когти — да так и полоснула ими с яростным визгом несчастного вахлака по схватившей ее одеженьку деснице!.. Брызнула алая холопская кровь, окропляя собой притоптанную множеством сапог подсохшую землицу, и раненый, разжав свою хватку, с диким воплем жгучей боли беспомощно повалился с ног... Не отступила от него, тем не менее, девка, выпуская смертоносные стилетообразные когти уже и на второй белокожей ручонке — и тут уже ведьмак, понимая, что не успевает выхватить меч и отогнать ее от жертвы посеребренной сталью, на бегу вскинул руку в знак Аард, вложившись в направленный бросок психокинетической энергии, и эдак отбросил маленькую тварь аж к самой загороде... От грохота и неимоверной прилагаемой концентрации он на мгновение сам оказался дезориентирован, различив лишь то, как отчаянно взвыл также проволочившийся от его колдовского удара по шероховатой поверхности земли частично попавший под удар изодранный челядник — а как пришел в себя, так сразу и увидел, как визжащая от ужаса боярышня поспешно перескакивает через забор, наконец скрываясь от злосчастного преследования в лесу... Все было кончено. Бежать за ней дальше было бессмысленно и даже в высшей мере опасно.

Выдохнул эдак ведьмак, вновь утирая заливающую лицо кровь из полученной раны да попутно нащупывая перстами разошедшиеся и ныне свисавшие лоскутами края рассеченной плоти: девкины когти разодрали ему чело и бровь, полоснув ведьмачий лик ажно до самого черепа... Если бы спохватившийся мастер в последний момент не закрылся от мелкой паскуды защитным знаком, она безусловно нанесла бы ему тягчайшее увечье, при самом благоприятном исходе навсегда лишив его левого глаза... Эдак же сия рана была неприятной, но при этом не шибко опасной — а в случае прошедшего через мутации ведьмака даже не требовавшей ушивания иль прижигания: извлек на том Освальд из небольшой петельки на свойской кожаной портупее хранимый как раз на подобный случай пузырек с разовой долей останавливающей кровотечения «Ласточки» и, откупорив его, залпом выпил. Только после этого, спервоначалу почувствовав привычную после употребления эликсира тошноту да наскоро оправившись от оной, он наконец позволил себе осмотреться... Зажимая свободной ладонью кровоточащую рану, от места разыгравшейся драмы теперь в ужасе отползал изодранный девкой челядник, какой без вмешательства подоспевшего мастера наверняка поплатился бы за неосмотрительность жизнью. Привлеченные отчаянными возгласами, из невысоких построек постоялого двора повыскакивали и растерянные батраки во главе с самим их хозяином, взмыленным содержателем подворья Родериком. Из ворот конюшни же, позабыв о былых междоусобных распрях, теперь испуганно выглядывали и обомлевший себемиров сынок вместе со своим досельным гонителем Яцеком. Перепуганный маленький Мирко смотрел на окровавленный лик наставника с невыразимым ужасом, но вместе с тем и с искренним сердечным сочувствием — это был взгляд, который Освальд никогда еще не видел обращенным в свою сторону: испуганный, добрый и непритворно сострадающий... однако же времени раздумывать над оным у него нынче не было.

— Аделина!.. Доченька... — в неимоверном ужасе протянул откуда-то со стороны гостевых покоев наконец выбравшийся наружу баронет Вольдемар, и ведьмак поворотился в его сторону.

Собравшись подле разукрашенного чертога, во двор высыпала вся баронетская челядь: стянув с голов шапки, ошеломленные увиденным служивые люди молчали, безотчетно вызарившись на оставшегося посреди надворья в одиночестве убийцу чудовищ. Несколько выскочивших на крыльцо холопок с жутью прикрывали трясущимися побледневшими руками уста. Кто-то вымученно, с надрывным страданием в голосе завывал от лютой безысходности... Кто-то кручинно держался за голову... Все, абсолютно все ошарашенные взгляды нынче были направлены на черную фигуру застывшего мастера. Несчастный уничтоженный баронет стоял в стороне — трясущийся и теперь уже воистину мертвецки белый, словно бы навощенная писчая бумага — и только лишь безмолвно пялился своими исполненными жути одуревшими очами на окровавленное освальдово обличье. Он был шокирован произошедшим. Все были шокированы, и ведьмак в тот же миг отчетливо осознал, что ежели он далее не сумеет объяснить наполовину обезумевшему дворянину свои предпринятые бадражные действа, ему придется попросту расстаться с бренной жизнью... Подступил он на этом к замершему в неподвижности да потерявшему всяческий дар речи господину, попутно вновь утирая с лица струящуюся из рассеченной раны кровь, и после, с надсадой выдохнув да указав на выспренную постройку чертога, скрипуче проговорил:

— Пойдем. Объясню, что это было.

— Она убежала... Моя дочь убежала... Что ты наделал?.. — не помня себя от жути, дрожащим голосом изрек ни живой ни мертвый дворянин, отрешенно всматриваясь в мреющие над загородой разноцветные кроны деревьев, и ведьмак лишь сдержанно кивнул ему в ответ.

— Оставь, — и после повторил: — Пойдем. Я тебе все объясню.

По прошествии томительного часа мрачный мастер сызнова оказался вместе с исступленным баронетом в его прежнем затемненном кабинете — в этот раз уже не наедине, ибо хрупкое доверие к себе он просадил воистину бесповоротно: теперь, окромя них двоих, в крохотной витальнице остались еще несколько наиболее доверенных человек из числа баронетской дворни — призванных не иначе как охранять своего господина от возможной лжи иль посягательств со стороны вероломного выродка. Раненому девкой холую была оказана посильная помощь в виде промывания и перевязки полученного увечья — ведьмак же, похожим образом получивший ранение, оной милости оказался лишен: ему дозволили всего лишь утереться студеной водой — но под действием исцеляющего эликсира кровотечение из его резаной раны вскорости остановилось и безо всяческого вспоможения. Хуже всего дело обстояло с господской женой: она кричала и билась в истерике, требуя немедля вздернуть Освальда на перекладине, и ее полубезумные протяжные завывания были слышны и из-за плотно запертых дверей. Отобрать оружие у убийцы чудовищ, тем не менее, никто не рискнул — и хотя эффективно орудовать полутораручным мечом в столь стесненной обстановке представлялось весьма непростым, ощущая привычную рукоять под рукой, ведьмак чувствовал себя значительно спокойнее. Эдак он после всего и оказался стоящим обапол от стены — напротив замершего перед столешницей ослепленного навалившимся ужасом дворянина. Вольдемар был бледен: на его лбу просматривался зловещий мраморный узор проступившей испарины страха, а будто бы утратившие способность видеть влажные зеницы теперь лишь бесцельно метались по углам тонущей во мраке витальницы. Прошелся он вдоль пустующего стола, то и дело безмолвно прикладываясь к графину с ржаной водкой, и наконец остановившись да направив на собравшихся свой тяжелый исполненный горечи взор, нервно стиснул сведенные судорогой пальцы да через силу обратился к выжидавшему его обращения мастеру:

 — ...Ответь мне, Освальд. Почему мы теряем время? Почему мы не ищем мою дочь?.. — и против воли бросив краткое воззрение в сторону наспех заколоченного досками окна, с предательской дрожью в голосе продолжил: — Назови мне хоть одну вразумительную причину, по которой я не должен сейчас отдать распоряжение повесить тебя прямо за воротами корчмы! — Не смутился от такого, тем не менее, ведьмак, оставшись в полной мере хладнокровным и даже суровым. Покривился он от услышанного стращания, подзадержав на лике несчастного господина свой испытующий взгляд, и после медленно ответил:

— В окрестностях подворья бродит чудовище. И только я один из всех присутствующих имею оформленное понимание того, как от него избавиться. — Так и качнулся от его нахрапистых речей насилу удерживавший себя от резкости баронет Вольдемар.

— Чудовище... Чудовище, которое ты даже не нашел! — дрожащим от ярости и непереносимых душевных терзаний голосом впритрудь отозвался он, едва ведьмак огласил свою бесстрастную мысль. — И которое сейчас... из-за твоих действий... может просто растерзать мою беззащитную убежавшую дочь!.. — И вновь бездушный мастер остался совершенно спокоен перед лицом клокочущего господского гнева, только лишь по дрянной привычке снова скосив кособокую челюсть сильнее... Его насквозь пронзали все недоверчивые взгляды собравшихся, но Освальд нерушимо выжидал, внимательно рассматривая с трудом державшегося на ногах дворянина.

— Ты ошибаешься, господин мой, — наконец изрек он свое пояснение — столь же медленно и сухо, как и прежде. — Чудовище я нашел. Вот только что нашел. — Покачал головой изничтоженный Вольдемар, стало быть, едва находя в себе силы смотреть в глаза бессердечному гнусному выродку, и ведьмак, отстранившись от стены, подступил на шаг ближе к нему, склонив свою израненную голову вниз да беззастенчиво продемонстрировав зияющую резаными краями последнюю полученную рану. — Приглядись к увечью на моем челе, господин — я получил его надысь на твоих глазах, — коснувшись костлявым перстом собственного рассеченного лба, холодно продолжил он на этом. — Ты видел, кто нанес его мне... Засим точно такое же увечье в область запястья получил и один из твоих дворовых людей, едва не лишившись при этом кисти. А еще загодя я рассказывал тебе о других твоих сыскавшихся хладными трупами холуях, раны на телесах которых аналогичным образом представляли собой глубочайшие филигранные порезы, как будто от стилета... — и наконец распрямившись, подытожил все сказанное: — Как ты считаешь, господин... простая человечья длань способна нанести такие гнусные увечья? — Выслушавший его Вольдемар промолчал, только лишь инстинктивно сжавшись в ожидании дальнейшего, и мрачный мастер в оный раз не стал оттягивать жестокий момент оглашения истины. — Я знаю, принять суровую реальность может оказаться невероятно сложно, — продолжил он, внимательно рассматривая искаженный горечью баронетов лик, и наконец довершил: — Но истина состоит в том, что то существо, которое ты принимаешь за свою дочь... на самом деле ею не является. — Вздрогнул от услышанного пораженный в самое сердце несчастный баронет — въедчиво наблюдающий за ним ведьмак различил даже то, как его пробрала едва приметная для глаза лихорадочная дрожь — и сперва было резко схватившись непослушными перстами за край столешницы, в оскорбленном исступлении проговорил:

— ...Да как ты смеешь говорить мне такую гнусность? Ты понимаешь, с кем вообще говоришь? Мало того, что я, принимая во внимание твою природу и образ бытия, снисходительно прощаю тебе твою возмутительную вопиющую грубость и отсутствие манер... Так ты, безродный простолюдин, теперь еще и смеешь говорить мне, благородному человеку, такие порочащие похабные слова про мою кровную дочь?

— Я не произнес ни слова о твоей кровной дочери, господин мой, — без тени страха отозвался на озвученное господское обвинение хладнодушный ведьмак. — Ты был готов услышать от меня подтверждение того, что на твою наследницу наложено проклятье, и я условился озвучить тебе свой вердикт без обиняков. И сейчас, огласив жестокую истину, я не солгал тебе ни в чем... Ежели ты не веришь моим речам, считая, что выродок навроде меня способен лишь на паскудную кривду, взгляни на мое увечье сызнова: твои собственные очи не станут тебе лгать. Ты видел, как она набросилась на меня. Видел, как она рассекла мне чело. Человек не способен нанести такое ранение... Посему я с полной ответственностью и заявляю тебе, господин: сие создание, которое ты считаешь своей дочерью, на самом деле не является человеческой девонькой. — Едва не осел от безжалостных ведьмачьих речей уничтоженный немыслимым приговором господин — выбили произнесенные Освальдом бесчеловечные слова твердый пол у него из-под ног: вцепился вмиг сделавшийся совершенно невменяемым баронет уже обеими руками в края заменившей ему опору столешницы да так и уставился бездумным отсутствующим взором в ее протершуюся от времени поверхность. — Присядь, — бесстрастным тоном проявил свое участие равнодушный к людскому страданию ведьмак, и утративший связь с реальностью дворянин, безотчетно повинуясь его предложению, отрешенно опустился на приставленную к столу бержерку. Покачал он кручинной головой, стало быть, с огромным трудом осмысливая страшные речи убийцы чудовищ, и затем надтреснутым голосом, не поднимая обезумевших глаз, негромко протянул:

— ...Ежели ты утверждаешь, что Аделина не человек... то что она тогда такое?.. — и Освальд совершенно невозмутимо разъяснил:

— Лау́ма.

— Лаума? — не задумываясь, повторил незнакомое для себя слово ни живой ни мертвый баронет и далее вопросил: — Что такое «лаума»В мифологии народов восточного побережья Балтийского моря чудовище, которое душит спящих, насылает кошмары, убивает женщин за прялкой и подменяет детей; в бестиарии Сапковского такого чудища нет, но мне показалось, что оно отлично вписывается в западно-славянский антураж «Ведьмака».? — на что ведьмак, вернувшись обратно к стене, под исполненные недоверия и страха взоры баронетских челядников обиходно проговорил:

— Чудище такое. Реликт Сопряжения Сфер. Выглядит как лесная хорошавка, эдакая прекрасная белогрудая девица с точеным стройным станом. Но ежели ее напугать — принимает истинную форму озлобленной бестии, обладающей острейшими когтями: оным образом сия разъяренная паскуда способна без труда вспороть брюхо... иль разрубить напополам башку, как мне самому, коли б я в последний миг не остерегся. Встреченная в лесной глуши лаума — та еще прельстительница, и многие мужчины посчитали бы за сладостное счастье возлечь с такой пленительной красавкой... но понести она не способна. А посему, дабы размножиться, сии твари прибегают к низменной подлости: похищают из колыбели новорожденное дитя, а заместо оного оставляют свойского подменыша — соломенный снопик из тоненьких прутьев, в какой при помощи чар вдыхают подложную искорку жизни. Засим оный снопик превращается в лауменыша: растет эдак мелкая тварь, принимая форму неразумной человеческой девоньки, а несведущие люди взамен своего ребятенка взращивают чудище — а потом по прошествии десяти-двенадцати годочков, как махонькая лаума окрепнет, удирает она обратно к свойским сестрицам в лесистую глушь. А ежели кто попытается ее удержать, вспарывает тому смертоносными когтями брюхо... Вот и у тебя, господин... взрослая лаума, видать, единожды твою кровную наследницу из колыбели втихомолку умыкнула, взамен нее подложив оживленный снопик соломы, какой и обернулся малолетним лауменышем — сего подменыша ты и взращивал вплоть до этого скорбного дня, принимая его за свою настоящую дочь... Когда я говорю, что в окрестностях подворья бродит чудовище, я имею в виду именно то существо, какое ты привез в сии края под видом дочери. Это оно загубило твоих дворовых, которых ты направил на ее поиски. — Закончил бесчувственный мастер оглашать свое страшное описание встреченного чудовища, и сраженный поистине насмерть дворянин, созерцая ведьмачий лик совершенно обезумевшими от ужаса глазами, на этом просто обхватил обездоленную голову руками, согнувшись в подобии немощного старика.

— Боги мои!.. Боги!.. — сокрушенно протянул он, широко отверзая блестящие от нахлынувшей жути очи, и тут уже и один из его доселе молчавших челядников, не справившись с чувствами, решил заступиться за честь баронетской дочери, принявшись наводить навет на поведавшего жуткую истину Освальда. Выступил он вперед, попытавшись походя бесцеремонно ухватить умолкшего убийцу чудовищ за ворот истерханной кожаной куртки, но оказался для этого недостаточно ловким, ибо пребывавший в наивысшей мере бдительным ведьмак молниеносно развернулся в его сторону, ощерившись лютым образом.

— Ты что ж это, порчельник богомерзкий... опять супротив их милости плетешь свои мерзкие заговоры?! Упиваешься горем людским?.. Уже и на боярышню вздумал отбросить свою гнусную тень, страхолюд?! — уже даже не убоявшись вида своего раздавленного горем владетеля, завопил чертов зарвавшийся мерзавец, разошедшись от гнева. В ином переплете ведьмак, безусловно, не придал бы никоего внимания пустопорожним выкрикам очередного из успевших очертенеть ему сквернавцев, но позволить стервятине высказывать здесь свои дрянные речи в присутствии пребывающего в состоянии пограничного шока дворянина, тем самым выбивая у него почву из-под ног еще сильнее, Освальд не мог. Так и зашипел он в ответ угрожающе:

— Отрежь себе свой замаранный язык, чтоб он никогда более не изрекал такую паскудную дрянь!.. Своей рукой отрежь, стервец, иначе это сделаю я сам!.. Если бы не мое заступничество, вахлак ты скудоумный, двоих из вас уже завернули бы в саван!..

— Ты еще и угрожать мне смеешь, курва?! После всего, что ты уже натворил?! — мгновенно вспылил уязвленный стращанием мерзавец, подаваясь вперед, в направлении кривящегося убийцы чудовищ. Выставил ведьмак сухощавую десницу перед собою, готовясь в любой момент утихомирить постылого холуя... и неизвестно, насколько далеко зашла бы их назревающая лихая простоволосица, если бы в происходящее не вмешался сам притихший было на время страждущий баронет. Вскочил он со своего места, с шумом отодвинув бержерку назад, да так и закричал не своим голосом, запальчиво уставившись на вздрогнувшего служку:

— Вон отсюда! Вон с глаз моих!.. Покамест я не приказал бить вас всех батогами!..

Отступили от замершего в ожидании мастера устрашившиеся господского гнева челядники и, спешно поклонившись сверкающему безумными глазами владетелю да напоследок полоснув убийцу чудовищ режущим взглядом, выскочили из кабинета, плотно претворив за собой ветхую дверь. Освальд не был уверен в том, что свирепое баронетово повеление не относилось в равной степени и к нему самому, однако же решил обождать, оставшись внутри, ибо его собственный нелегкий разговор с охваченным нечеловеческим душевным терзанием дворянином еще вовсе не был доведен до завершения. На худой конец, воспользовавшись отсутствием посторонних да оставшись с Вольдемаром с глазу на глаз, в случае угрозы для себя он мог на время и затуманить одуревшему от утраты дворянину рассудок... Тем не менее, раздавленный горем дворянин лишь скользнул по его лицу совершенно уничтоженным страдальческим взглядом и потом бездумно опустился обратно на прежний бержер, прикрыв от внутренней грызущей боли отяжелевшие веки. Освальду были неведомы те чувства, которые испытывал несчастный страдалец, но он видел и понимал, что терзался тот нынче неподдельно — воистину на грани своих возможностей. От безжалостной речи мастера его душа, а вместе с ней и страждущий рассудок оказались буквально разбиты на тысячу мельчайших осколков... Даже при всей своей стервозности и равнодушию к людям, намереваясь подобраться к его дочери, ведьмак сызначалу не желал и не планировал обрекать его своими действиями на настолько жестокую несносную боль — открывшаяся горькая правда явилась полной неожиданностью в том числе и для него самого: лауму невозможно было распознать издалека... Освальд планировал попросту ввести баронетову девоньку в транс и засим надрезать ей мизинец за-ради пары капель искомой крови — попутно осмотрев отроковицу на предмет наличия довлеющего над нею проклятья, дабы отработать свойский заработок без обмана... Судьба распорядилась иначе. Предвидеть такое было невозможно даже для мастера ведьмачьего цеха. Подступил на том ведьмак к поникшему полубезумному баронету, чья ненаглядная наследница неожиданно обернулась отвратным чудовищем, и бесстрастно уставившись ему на лицо, скрипучим тоном проговорил:

— Мне неведомо то, что ты сейчас испытываешь, господин. Но я вижу, как жестоко ты терзаешься, — вздрогнул от его слов одуревший от ужаса баронет Вольдемар, и крутонравный мастер, приметив его отклик, отчеканил свою суровую мысль до конца: — И тем не менее ты должен сохранять свой рассудок холодным, ибо все эти люди на окаянном подворье нынче зависят исключительно от тебя и твоей способности мыслить трезво.

— Как?.. Как это возможно?.. — впритрудь подбирая слова, отозвался в свою очередь несчастный дворянин и дальше сызнова поднял воззрение на вставшего над ним ведьмака, принявшись в исступлении оглашать свои бессмысленные речи: — Моя дочь обратилась в чудовище... Моя нежная, хрупкая девочка... Зачем ты говоришь мне это, Освальд? Должно быть, ты просто истязаешь мою душу. Желаешь взаправду околдовать меня и свести на этом с ума, заставив поверить в такую дикость. Не отрицай, что ты это можешь: я видел сейчас своими глазами, как ты колдовал... Зачем тебе это надобно? Может быть, правду говорят... что такие, как ты, питаются людским страданием?

— Если бы я питался людским страданием, мне было бы неведомо понятие нужды, — холодно отозвался на его пространные обвинения мастер. — И я не говорил, что твоя дочь обратилась в чудовище — я сказал, что оное создание, какое ты доселе считал своей кровной наследницей, на деле является затаившейся мелкой лаумой.

— Как такое возможно? — отказываясь верить в происходящее, отрешенно повторил несчастный дворянин, вновь обхватывая идущую кругом голову руками и устремляя свои потерявший осмысленность взгляд в пустоту позади мрачного убийцы чудовищ. — Я же вырастил ее... Я держал ее на руках — совсем еще крохотную и ослабленную, когда она даже не держала головку. Я видел Аделину в первые мгновения жизни, сразу после омовения, когда моя жена едва произвела ее на свет... — дальше его голос сызнова предательски задрожал от нахлынувшего непереносимого ужаса. — И теперь ты говоришь, что она... оживший снопик соломы?

— Она одухотворенное чудовище, которое было рождено из снопика соломы, — бесчувственно поправил его ведьмак. — Я николиже не оспариваю факт того, что твоя супружница родила тебе законную наследницу, господин мой. Просто единаче случилось так, что твои чернавки-прислужницы недоглядели за девонькиной колыбелью, и в светелку с твоей спящей дочерью пробралась взрослая лаума, которая и умыкнула настоящего ребятенка, взамен оставив вам выращивать свойского завалящего подменыша. Сейчас уже сложно сказать, в какой момент это случилось, но очевидно то, что твоя настоящая дочь тогда была еще совсем неразумной и махонькой. Лаума попросту усыпила своими чарами ее потерявшую бдительность кормилицу и выкрала из колыбели девоньку. С той самой поры вы взращивали это чудище. Ее нелюдимость, необучаемость и странность поведения обусловлены отнюдь не хворобой и не проклятьем, а исключительно оной окаянной причиной — принадлежностью к чудовищному роду. Лауму можно обучить простейшим вещам, ибо зачатками разума они обладают… но рано или поздно создание, которое ты считаешь дочерью, все одно убежало бы в лес, достигнув зрелости годочкам эдак к десяти. Она уже предпринимала пробные вылазки, видишь? — Выдохнул раздавленный кошмарной истиной баронет Вольдемар, словно бы собираясь с силами для того, чтобы озвучить наиболее ужасное из свойских вопрошений, и после, поистине преодолев себя и снова подняв на замершего впереди ведьмака ополоумевшие влажные зеницы, опустошенно и словно бы страшась услышать честный ответ, проговорил:

— Ежели ты утверждаешь, что все это время я растил чудовище... то где же тогда... моя настоящая дочь?.. — и прекрасно осведомленный о случившемся ведьмак в свою очередь только лишь искривился: щадить измученное отцовское сердце он не намеревался — и вовсе не по причине тиранического злонравия иль жестокости, а просто потому, что напротив, считал единовременную острую боль менее губительной для разума и души, чем длительный самообман и вынужденное существование в тлетворном неведении.

— Сдается мне, что твоей кровной девоньки, к сожалению, уже давно нет в живых, господин, — понизив скрипучий голос, приглушенно признался оставшийся нетронутым Освальд, и горестный раздавленный отец, вмиг оказавшийся лишенным всякой надежды, издал болезненный стон непереносимого страдания, вцепившись скрюченными от жути пальцами в свои растрепавшиеся серебрящиеся волосы. — Лаумы похищают младенцев из колыбели с единственной жестоконравной целью: подменить рожоного ребятенка подобным себе созданием — и сами по себе людские дочери им ни к чему, — негромко продолжил бесчувственный мастер, — возможно, они просто бросают их в непролазной пуще... Возможно, сами проливают кровь... Как бы то ни было, живым из пленения этих поганых созданий не воротилось еще ни одно украденное дитя.

После этого он замолчал, равнодушно рассматривая сраженного буквально в само свое сердце многострадального баронета. Вольдемар был воистину растоптан и уничтожен услышанным — теперь он просто застыл в неподвижности, дрожа мелкой дрожью да уставившись невидящими очами в единую точку перед собою: слова лишенного сострадания к людям убийцы чудовищ отняли у него последнюю надежду на возвращение к тому подобию благополучной и понятной для разума жизни, какую он дотоле имел по незнанию. Освальд отчетливо видел, что нынче бедный господин пребывал поистине на грани кошмарного срыва. Да, сей несчастный человек безумно волновался за единственную хворую дочь, посвящая ее желанному исцелению все собственное время и доступные средства, пускай даже ни одно из сих приложенных усилий на деле не приносило никоего результата, все сильнее отдаляя подрастающую нелюдимую отроковицу от ожиданий натерпевшегося боли немолодого отца... И все же она жила рядом, пользуясь заботой и опекой, и оставшийся без иных наследников баронет беззаветно любил ее той безусловной и не требующей отдачи родительской светлой любовью, о которой выросший всеми презираемым и ненавидимым беспризорником Освальд не ведал совершенно ничего. Все оказалось разрушено в единый миг, и даже то призрачное подобие полноценной семьи, какое имелось у сего многострадального дворянина, в одночасье развеялось с появлением принесшего несчастье мастера.

— Почему?.. Почему это произошло?.. Чем я прогневил богов?.. — ничего не разбирая пред собою и лишь кручинно покачивая головою, вопросил раздавленный кошмаром господин да, так и не дождавшись ответа — Освальд не намеревался вдаваться с ним в философскую дискуссию о превратностях судьбы — наконец поднял одуревшие стеклянные глаза на мрачного собеседника. — Почему ты не увидел это раньше? Почему ты не сказал мне сразу, что это чудовище?.. — Отошел на этом ведьмак обратно к стене, припоминая свою первую встречу с маленькой затаившейся тварью, и после досадливо потер подбородок: в том, что лауму не удалось распознать с первого взгляда, его вины действительно не было, но это значительно усложнило непростые взаимоотношения с погрузившимся в беспросветное черное горе дворянином — ежели раньше благодетельный баронет откровенно благоволил ему, поддавшись увещеваниям лживого ведьмачьего языка, каким это отношение должно было явиться после случившегося, предусмотрительный мастер даже не брался гадать.

— Я не мог этого знать, — отстраненно проговорил он после коротких раздумий и далее указательным перстом поддел свой висевший на шее медальон с ощерившейся волчьей мордой, продемонстрировав его стиснувшему обеими руками виски Вольдемару. — Эта штука, господин, по своей сути есть не только отличительный цеховой знак, по коему представителей моего ремесла узнают на большаках и деревенских ярмарках — сие есть в первую очередь зачарованный инструмент, который улавливает магические эманации и своим подрагиванием предупреждает владельца о близком присутствии источника распространения оных. Большинство чудовищ, будучи изначально реликтами события, именуемого Сопряжением Сфер, так или иначе обладают подобными эманациями, и ведьмачий медальон отзывается на их близкое присутствие предупредительной дрожью — однако же есть исключения. Магия лаумы, обращающей снопик соломы в себе подобное создание, во многом сродни магии допплера, создающего себе обличье при помощи метаморфозы, и на нее мой медальон не реагирует. Для того, чтобы надежно распознать такую погань, нужно полагаться исключительно на зрение, опыт и наблюдательность: иного способа раскрыть обман не существует. Вот и я, господин мой, смог раскрыть такую тварь, лишь приблизившись к ней вплотную: хорошо хоть не начал в нее снадобье вливать — в таком поганом случае она точно разодрала бы мне горло когтями, после этого принявшись кромсать уже и вас... — Сомкнул на этом веки опустошенный баронет и с горьким стоном вновь покачал головой.

— Лаума... Боги мои... Милосердная Креве, Вейопатис-охранитель… Уму не постижимо, — все еще отказываясь верить в реальность, проговорил он с дрожью голосе и неуверенно поднялся на ноги, шаткой походкой проследовав к наспех забитому окну, приколоченные доски на котором так и не смогли уберечь его семейство от потери единственной ненаглядной наследницы. — Может быть, это ошибка... Ты так уверен в своей правоте? — и ведьмак без сомнений отрезал:

— Более чем уверен, господин.

— Откуда такая уверенность? — воистину отказываясь принимать неизбежное, с невыносимой болью в голосе буквально выпалил несчастный, разворачиваясь к убийце чудовищ лицом, и ведьмак умиротворенно прислонился спиною к пристенку.

— А оттого как мне уже не впервой с этой паскудиной сталкиваться. Когда читаешь в трактатах — это одно, а как самолично спознаешься — уже совсем иное, — многозначительно изрек он и, приметив то, как уничтоженный дворянин с ожиданием в обезумевшем взгляде продолжает смотреть ему прямо в суровые очи, ничтоже сумняшеся поведал: — В те времена, когда я ходил в подмастерьях при наставнике, лаум в наших северных краях водилось видимо-невидимо. Сейчас уже поменьше стало. А еще через столетие сия погань, должно быть, уже повыведется полностью. А мне самому как-то единаче довелось выполнить заказ на эту тварь: в одной захолустной деревеньке, название которой, должно быть, не поведает тебе ни о чем, некая паскуда повадилась задирать местных бабенок до смерти — и не абы где, а прямо в мужних хатах. Одну такую молодуху задрали аккурат по моему прибытию, а золовка ее малолетняя, завидев, что творится, вовремя в лес унеслась. Она же потом обо всем и поведала. Кметы мужеского пола поутру отправились пахать наделы, а их супружницы с дочерьми остались хлопотать по хозяйству: уселась эдак эта молодуха вместе со свойственницей на лавочку прясть — да так и видит через оконце, как вдоль хибары, стало быть, девка обнаженная снует!.. И не из деревни, а чужая. Высунулась эта полухвея скудоумная за порожек проверить, а девка — хвать и в хату заскочила: уселась эдак на лавочку подле стены, наладила прялку и давай прясть. И ни слова не молвит — только лишь белыми перстами умело перебирает. Молодуха вместе со свойственницей даже порадовались: дескать, сделает сейчас за них сия незваная засидчица всю работу, а им и напрягаться не придется! Едва успевают волокно поддавать — до того искусно управляется бадражная выгостья... Спряла она эдак и лен, и очески, и даже всю паклю… Спряла подчистую отпрепки... Молодуха уже и от соседей лен принесла — спряла поганая шельма и это… А как закончился кудель — так сразу на хозяйку глуподурую набросилась: скальп с башки содрала — и давай волосенки ей прясть!.. Заплела эдак и космы, и кишочки!.. А золовка хозяйкина, как увидала такое кровопролитие, через раскрытое оконце сразу прочь убежала — и в час урочный, посему как по-иному написано ей было равным образом погибнуть!.. Я как такой рассказ услышал, сразу, стало быть, смекнул, что это лаума, потому как только эта погань обладает настолько пылкой и непреодолимой страстью к прядению... А как в хибаре прялку с намотанными на веретено молодухиными кишочками увидал — так у меня и вовсе последние сомнения пропали. — Умолк он после этого, рассматривая безучастными зеницами пораженного обыденной ведьмачьей повестью дворянина, и дальше хладным тоном изрек свое бесчувственное деревянное утешение: — Ну я ее затем и заколол.

— Как?.. — исполненным ужаса шепотом произнес ни живой ни мертвый баронет, и мрачный мастер невозмутимо продолжил:

— Ежели взрослая лаума так долго и настойчиво отирается в окрестностях деревни — известно, что она намерена украсть ребятенка. Я сразу вызвал старосту. Спервоначалу выбранил старую бестолочь как следует: дескать, чего ж это вы, вахлаки, паскудину поганую сами себе на порог запускаете?! Засим справился, есть ли на деревне хата, где недавно родилась малехонькая девонька. И как деревенский глава мне на такую хибару указал, сел с мечом в засаду: первые несколько ночей караулил завалящую погань снаружи — а только тварь эта, видать, меня приметила и даже близко оттого не подходила... Тогда я сделал по-другому. Пробрался под покровом сумерек через прогнившую подполу под кровлю означенной хибары да и припрятался в сенях, укрывшись полотном из дерюги на тюках заготовленного сена — дожидаться эдак ночи. И как вся деревня уснула, а месяц на ночном небосводе взошел высоко, слышу — заявилась тварь поганая, забравшись в хату через тот же подклет, что и я!.. Обманулась моим видимым отсутствием поблизости от хижинки!.. — прищелкнул он на этом языком, вспоминая события минувших дней, и дальше, кривовато вскинув брови, как ни в чем не бывало продолжил рассказывать: — Лежу я тихонько на тюках сена, укрывшись с головой плотной дерюжиной, и стало быть, слышу, как эта чертова дрянь по хибаре таскается: умыкнула она из колыбели кметово новорожденное дитя, усыпив своими чарами и саму малехонькую девоньку, и ее обеспокоенных батьков, перенесла в сенцы, где я схоронился, а сама меж тем снопик соломы взялась на замену вязать… Закончила эдак работу, лобзанием своим колдовским жизнь в полученный гузырь напоследок вдохнула и в горницу вспять устремилась — класть подменыша в опустевшую дитячью колыбель… Тут уже и я из схрона выскочил: схватил принесенную лаумой спящую кметову девоньку — и вместе с ней обратно на тюки под дерюгу залез. Укрыл и себя, и дитя с головою — и жду. Воротилась окаянная паскуда в сенцы, а только смотрит — нет ребятенка!.. Заметалась она по сеннику, взявшись за голову, и давай все верх дном переворачивать в поисках девоньки… а как отдернула мою дерюжину — так я этой поганой твари в тот же миг в ее подбрюшье посеребренный нож засадил: эдак и вспорол ей чрево, рубанув по самую кость на грудине!.. И как упала лаума в агонии, тем же ножом рассек ей и горло. Отрезал аккуратно мертвой голову, на крюк насадил и на дверь из хибары до заутрени повесил. — На этих его словах слушавший страшный рассказ полубезумный баронет невольно издал короткий вымученный стон и, пересилив подступивший к горлу ком, застращанно вопросил:

— А что случилось с девочкой?

— А ничего, — безразлично пожал плечами строгий мастер, — я до утра в сенях обождал, и как третьи петухи пропели, пошел прямиком в горницу — справляться о здравии кметов. Пробудил их от колдовского сна лаумы и вопрошаю: «Где ваша колыбель для ребятеночка мало́го?» Оправились они, стало быть, от первого ужаса, вызванного моим незванным появлением, и после на подвешенную к перекладине сосновую люльку указывают: «Так вот же она, мастер ведьмак, в ней наша новорожденная доченька почивает». — Замолчал Освальд на непродолжительное мгновение, обведя беззастенчивым взором ставшего совершенно опустошенным и сгорбленным баронета, и далее невозмутимо продолжил: — Ну я клинок из ножен вынул — и одним ударом разрубил мелкую погань наполы... Кровушкой аж стены окропило. — Так и выдохнул судорожно на этих безжалостных освальдовых словах несчастный баронет Вольдемар, бесцельно поводив исполненными болезненного ужаса глазами по мрачным стенам витальницы, и ведьмак как ни в чем не бывало принялся растолковывать далее: — Мать, понятное дело, без чувств повалилась; отец от жути взвыл, как раненый зверь... А я и говорю: «Не ваш это ребятенок, вахлак ты бестолковый, а подкладень лаумы. Пробралась она ночью к вам в хату и дитя из колыбели тихо выкрала — а на замену вам подменыша из снопика соломы оставила... И ежели ты на колыбель своими зенками посмотришь, то стало быть, сам увидишь, что у зарубленной мною твари меж ее потрохов будет торчать сухая солома... Девонька же твоя кровная всю ночь у меня под боком мирно проспала: вырвал я ее из рук паскуды». И воротившись в сенцы, принес отцу нетронутую дочь. А как он разрубленного подменыша лаумы в окровавленной колыбели из пелены развернул, то стало быть, воочию увидел, как середь смердящей требушины торчат целые связки соломы! — Вернулся несчастный баронет шатающейся походкой обратно к отодвинутой в сторону бержерке и молча опустился на нее, бездумно уставившись в деревянную поверхность стола перед собой, Освальд же довершил свою повесть: — Заплатили мне засим по уговору и прочь из деревни с проклятьями прогнали. Вот такая вот история, господин. Чтобы ты не сомневался, что я смогу отличить лауму от человечьего дитя, — на что раздавленный всем навалившимся дворянин уже не ответил ему более ничего.

Покривил Освальд, впрочем, душою, когда во время рассказа о маленькой спасенной девоньке придал своему виду совершеннейшее деревянное равнодушие: вынес ведь он на деле из сего удивительного опыта воистину бесценные диковинные воспоминания — однако же являлись те доселе незнакомые ему чувства слишком уж сокровенными и дорогими для сердца, чтобы ими делиться. Умолчал ведь нелюдимый ведьмак о том, какие необыкновенные часы он провел, созерцая усыпленную лаумой кметову новорожденную доченьку. Окончил он тогда по своему обыкновению разделывать убитое чудовище, вырезав из его плоти наиболее ценные потроха себе в эликсиры, а после вернулся обратно на тюки уложенного штабелями сена, расположившись подле спящего ребятенка. Долгое время лежал он совершенно безучастно, спервоначалу никак не проявляя к кметовой девоньке никоего интереса — впрочем, явственно различимое острым слухом биение маленького сердечка да непривычная теплота крохотного дитячьего тельца под боком не давали ему позабыть, что лежит с ним нынче рядом махонькое беззащитное дитя... Обождал растянувшийся после непростой работы ведьмак некоторое время в раздумьях и затем, сообразив, что эдак он рискует ненароком придавить ребятенка своим весом, не придумал ничего иного, кроме как переместить невесомую девоньку сверху на себя самого... Расположил он мирно спящее дитя на свойской груди, неумело уложив кверху спинкой, и впритрудь подобрав относительно удобное положение, придерживая хрупкие дитячьи бока сухощавой ладонью, наконец, уже и сам умиротворенно прикрыл усталые веки. И до того непривычно оказалось лежать со спящим младенцем на грудине — с этим махоньким и словно бы хрустальным созданием — что в скором времени подуставший мастер вновь отверз очи и принялся безмолвно изучать ими крохотную дитячью макушку у себя под подбородком: рассматривал тоненькие, практически незаметные бесцветные бровки, курносую вздернутую пуговку носа, плотно сомкнутые веки да пухлые младенческие ланиты — и начинал от такого испытывать до того невероятные неописуемые чувства, что даже очерствелое ведьмачье сердце начинало биться в груди невпопад... Было ведь то воистину мимолетное прикосновение к совершенно иному, лучшему миру, к которому беспрестанно имевший дело со смертью и страданиями ведьмак попросту не принадлежал: словно бы полной его противоположностью представала крохотная спящая девонька — самим воплощением жизни и необыкновенного людского счастья! Страшному уродливому выродку никто и никогда прежде не позволил бы даже задержать свой гнусный взгляд на подобном малехоньком младенце, но теперь его никто не мог видеть, и Освальд просто смотрел, безотчетно стремясь растянуть мгновение, которое уже николиже не должно было повториться в его исполненной тягот безотрадной жизни... Никогда ведь еще прежде не держал он на руках такое чудо. Маленькую людскую душоночку!.. Теплую крохотку жизни, какая вдобавок еще и пахла таким невообразимым бесподобным запахом, от которого хотелось замереть и сделать глубочайший сладостный вдох полной грудью... Освальд нередко мог безошибочно определить по тончайшим дуновениям ветра принесенные ими сложнейшие запахи — но оный непередаваемый аромат новорожденного ребятенка был ему доселе незнаком... И касался он на этом осторожно краем вытянутого перста крохотного дитячьего носика, и аккуратно взъерошивал невесомые младенческие волосенки, стелившиеся на тончайший отслаивающийся леп — и улыбался, так умиротворенно и благостно улыбался, ощущая прикосновение к недостающей частичке свойской души... Даже когда крепко спящяя кметова девонька во сне безотчетно протягивала сморщенную малехонькую ручонку к его кривому щетинистому подбородку, даже когда обхватывала крошечными перстами поданый Освальдом палец — все одно продолжал мрачный мастер благодушно улыбаться... И до того озаренно и легко становилось ему в глубине сурового нутра, что даже забывал он на миг все свойские нескончаемые мытарства жизни. Но разумеется, делиться подобными сокровенными воспоминаниями с совершенно чуждым и безразличным ему человеком скрытный ведьмак не собирался.

Покачал кручинной головой баронет Вольдемар и засим проговорил опустошенным неверящим тоном:

— Так значит... это Аделина погубила двоих моих людей в лесу? — на что отстранившийся от стены мастер не преминул отозваться:

— Не величай эту тварь по имени, которым нарек свою кровную дочь, господин мой: сие есть поганое чудовище, которое не заслуживает собственного личностного наименования. Но ты, конечно же, прав: твоих челядинцев загубило оно. Когда я сыскал их тела, одного из них терзал привлеченный человечьим смрадом бирюк: видать, сии несчастные изловили убежавшую лауму в недобрый час, как в окрестности явился оный хищник — своим появлением он напугал изловленную тварь... В итоге мелкая сквернавка разорвала тех, кто ее разыскал, и сама убежала в глубины чащобы. — И вновь обезумевший от потери страдалец лишь потерянно качнул головой.

— Что теперь делать?.. — прошептал он дрогнувшим голосом, совсем как обычный отчаявшийся страдалец, и Освальд на том передернулся, медленно подступив к нему, ничего не видящему и не понимающему, вплотную: пора было заканчивать тяжелый разговор, уходя из подворья как можно скорее — слишком уж много недоброжелателей заимел стращавый мастер после происшествия со скрывавшимся под личиной баронетской дочери паскудным чудовищем...

— Прежде всего приди в себя, — приглушенным хриплым тоном поведал он поднявшему на него одуревшие очи дворянину свои хладнодушные наставления, — обдумай все как следует. На это вот... не налегай, — и указал на стоявший под баронетовой шуйцей графин с водкой, — боль она тебе не умерит, а разума лишит с лихвой. Лучше умойся студеной водой да отоспись, коли сумеешь. И не руби с плеча. Все самое страшное для тебя уже свершилось — что бы ни произошло далее, так больно, как сейчас, уже не будет. — И когда лишившийся от горя рассудка отец сызнова ненадолго прикрыл отяжелевшие веки, негромко добавил: — Я же, господин… с твоего позволения нынче уйду. Но завтра на восходе солнца непременно ворочусь к тебе обратно: коли у тебя возникнут новые вопросы касательно произошедшего, я не утаю от твоего разумения ничего… — и понизив голос до едва различимого шепота, довершил: — Ну а ежели ты пожелаешь отомстить за свойскую кровную дочь… обсудим с тобою детали заказа.

На этом тягостный разговор ведьмака с несчастным лишившимся смысла жизни баронетом был окончен. И покидая господские покои под озлобленный шепот неприкрыто скалившейся дворни, навостривший внимание убийца чудовищ торопился как никогда: его замкнутой натуре претило столь многолюдное общество… Кроме того, он также прекрасно чувствовал и то, когда уже действительно наставала пора скрываться с глаз как можно скорее. Нынче же — нужно было уходить воистину незамедлительно.